Переменили скатерти, переменилась и посуда. И опять дали что-то легкое, свежее, вкусное и еще фрукты.
Вечер затягивался. Пэр и вельможа не выказывали ни высокомерия, ни чопорности.
Боуринг заговорил про Петербург. Помянул дружбу с Державиным, Жуковским, Крыловым, особенно с Карамзиным... Сэр Джон говорил про них так же основательно и подробно, как о сиамских храмах, изучал, видно, и не на шутку интересовался. Александр Сергеевич и Алексей Николаевич готовы были рот раскрыть от удивления, кое-что слыхали о своих собственных великих писателях впервые. Много нового, верного, все подмечено. Что мы знаем про классиков? Они для нас как иконы. А тут оживали в рассказах иностранца. Казалось, прекрасный оратор читал лекцию о их родной России.
Энн слушала с холодной гордостью за своего отца.
Боуринг заговорил по-русски:
Не кукуй, моя кукушечка...
Мое сердце не тревожь...
– Эта народная песня переведена мной!
Сэр Джон прочитал ее на английском. Потом декламировал Батюшкова, Языкова и Вяземского на память по-русски.
– Жуковский и Карамзин! Я говорил с ними только по-русски. Мы расстались друзьями! – Нельзя сказать, но ни тайная полиция, ни патриотические чиновники Петербурга ни тогда, ни теперь не объявляли Жуковского, Державина, Батюшкова, Карамзина – близких знакомцев молодого Боуринга – английскими шпионами, предателями родины! Тогда еще до этого не додумались!
Сэр Джон отдыхал от китайских дел, от книги о Сиаме, от неприятных известий о войне в Крыму. Воспоминания о Петербурге были воспоминаниями о молодости...
Энн наблюдала за отцом. Смолоду он был красив светлой английской красотой. Он и сейчас еще хорош. Седина и годы не угасили его живости, а лишь ярче и четче стало его сильное лицо. Начитанный, влюбленный в науку и твердо следующий ее указаниям во всем, обладающий ясным умом и обширными познаниями, изучивший полтора десятка языков, когда-то любимый красивой женой, отец красивых детей. Профилем он напоминает чеканку на почетных медалях.
С годами стал суше, молитва и науки по-прежнему владели им. Он мог быть требователен, а иногда резок. И как миссионер полагал, что все народы заслуживают заботы, милосердия, участия. Не холодного участия, а искреннего участия сердца. Во имя этих убеждений сэр Джон мог быть строг и беспощаден.
Отец ученый, но с пылкостью и способностью увлекаться, какие свойственны художественным талантам, поэтому, когда он заканчивал работу над темой, терял к ней интерес и даже забывал то, во что когда-то так глубоко погружался.
Но он не забывал совсем ничего и никогда. И вот вдруг из каких-то далеких кладовых он подымал драгоценные сокровища мыслей и наблюдений.
Боуринг знал, что понимание с русскими возможно. Поэтому он просил Энн не приглашать барона Шиллинга, хотя тот, может быть, в самом деле правильнее всех знал язык.
Без умелых и дисциплинированных немцев строгое русское правительство как без рук. Бароны приобрели привилегию представлять империю в Европе. В Петербурге они горячие патриоты, принимают иностранцев и, обучая их восторгаться всем русским, подают им новую страну как бы из первых рук. Боуринг, тогда еще молодой человек, прекрасно понял это именно потому, что был молод. Надежды царя и правительства на ландскнехтов – признак деспотии, от которой сами русские терпят, хотя все делается их именем.
...Александр Сергеевич ответил, что в роду Мусиных-Пушкиных один из его родственников знаменит тем, что нашел древний список поэмы неизвестного автора "Слово о полку Игореве" и перевел ее с древне-славянского.
"Игоря, а не Георга!"
Все становилось ясно.
"...С каким вдохновением в детстве учили:
Горит восток зарею новой.
Уж на равнине, по холмам
Грохочут пушки...
Боурингу это, наверно, и непонятно, и далеко, чуждо, враждебно; он там, где "Сыны любимые победы, сквозь огнь окопов рвутся шведы"... Да он не в России живет, с него нет и спроса... Никто же не глумится из нас над Нельсоновой колонной! Но почему же мне стыдиться строк, любимых всю жизнь:
Ура! мы ломим; гнутся шведы.
О славный час! о славный вид!.."
Пушкин и сейчас готов выхватить шпагу, командовать, кидаться на штурм, на абордаж... Только предатели России, окруженной врагами, могут стараться забыть эти стихи.
– Скажите, господин Пушкин, что бы вы посоветовали мне из произведений русского поэта Пушкина перевести на английский? – спросил сэр Джон.
Невозможно было более польстить Александру Сергеевичу. Явно Боуринг считал его и родственником, и знатоком великого поэта. Мусин-Пушкин сам уверен в своих родственных связях с поэтом Александром Сергеевичем.
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том...
Под конец вечера поговорили про жизнь в Японии. Сибирцев, видавший на верховой прогулке собственную ферму сэра Джона, помянул, что для адмирала Путятина и офицеров в Японии наши матросы раздоили несколько коров, ухаживали за ними и даже научили японцев пить молоко.
Боуринг добродушно расхохотался.
Потом он как бы опять превратился в делового человека и губернатора и сказал, что охотно взял бы на работу двух "молочных людей".
Пушкин подтвердил, что согласен отпустить матросов, работа сохранит им силы. Сказал, что несколько человек уже работают в механическом заведении у Купера на доках.
Прощаясь, Энн обхватила пальцами и пожала руку Алексея.
– Почему он только китайцев так не любит? – задумчиво спросил Пушкин, идя домой.
– Как вы заметили?
Пушкин не ответил. Он совсем ушел в себя.
"А вам-то что! – хотел бы сказать Алеша. – Какое дело, кто кого любит или не любит. Зачем мы нос суем куда не надо... Без нас разберутся: не рой другому яму!"
Но ничего не сказали друг другу и пришли домой дружно, по-приятельски.
В гостиничном номере никого не было. Шиллинг сегодня на "Монархе" с матросами. Гошкевич опять у Джордина.
Осип Антонович появился поздно, расстроенный чем-то. Слышно было, что его привезли, экипаж подъезжал.
Джордин уламывает перейти после войны на службу. Нужен ему человек, побывавший в Пекине, обещает столько же, как у нас Путятин получает.
А матросов сманивают в Австралию... А сами мы знаем одно: приказ свыше! Крутись по ветру!
Джордин долго беседовал с Осипом Антоновичем.
Сидели в библиотеке, заложив ноги на низкий столик по-американски. Дом у Джордина как дворец венецианского дожа: чего только нет, каких диковин из Китая, Сиама, Индии! Статуи, вазы, ковры, вышивки жемчугом, цветы – видно, такая роскошь свойственна старым колониальным семьям. При этом, по китайскому выражению, и у него в доме "пахнет книгами"....
Глава 20
ВАЛЛО-ВАЛЛО ИЛИ ЮЛИ-ЮЛИ
– Bad work, – сказал мастер кузнецу Васильеву, который подолгу отдыхал.
– No bad work! – заносчиво ответил мастеровой, невольно подражая "синим жакетам". – Bad food! – горячо добавил он, вскидывая голову, как на митинге.
– Strike! – заявил тяжело дышавший молотобоец Мартыньш, усаживаясь на скамью рядом с товарищем, и поднял кулак над головой.
– Yes, – примирительно сказал сухощавый британец и пошел своей дорогой. Теперь ему ясно, почему не работают. Безобразие, если ленятся или не могут справиться с работой. Но забастовка – другое дело! А матросы погибшей "Дианы" на это имеют право, опытные кораблестроители! Всем известно, что построили первый в Японии корабль английского типа, хотя в газетах об этом не пишется. Забастовка – признак цивилизации, нашего собственного влияния, не просто лодырничества!
– Успокоился, понимает, сволочь, что нашу работу нельзя сравнить с китайской! – молвил вслед мастеру Маточкин.
– Ты хорошо ему сказал страйк! – подтвердил Васильев.
Подошел Сибирцев. Каждое утро он приводил матросов на док.
– Китайцев ослабили опиумом, – продолжал кузнец.
– Да, водка не ослабит, – согласился Мартыньш.
– Водка? – спросил Алексей, услышавший отрывок разговора.
– Какая водка! – недовольно отвечал Мартыньш.
– Ноу даже сип виски, Алексей Николаевич! – сказал Собакин.
– Да, ни глотка, – подтвердил Васильев. – Это они только обещают дать порцию. Сволочи!
– Еретики! Англикане! – зло заметил Лиепа.
– Все рано протестанты! – сказал Маслов, желавший избегать всякой розни между моряками.
Сибирцев вспомнил, что в какой-то матросской шуточной песне про католиков и пресвитерианцев поется, что у них нет настоящего "Bishop to show the way", то есть англиканского епископа, указывающего верный путь.
Сибирцев ничего не сказал, слегка поклонился и ушел.
"А гонконгский bishop – епископ, представляющий, кажется, Высокую Церковь, – живет, утопая в роскоши, во дворце покрасивей, чем в парке на скалах у Джордина, в то время как, кажется, труженики Низкой Церкви рискуют жизнью, живя в Китае в нищете. В общем-то, не мое дело, духовными не занимаюсь".
– Серега Грамотеев! Иван Степанов! – вызвал на корабле на вечерней поверке Маслов. – Завтра пойдете со мной на доки. Они еще людей требуют.
– Бастовать?
– Нет, уговорились пока. Я тебе дам – бастовать!
– Хорошая у них кузница? – спросил Грамотеев у Васильева.
– Увидишь сам.
Утром казенную порцию не увеличили, все пошли на работу полуголодные. А ждали, что утром дадут обещанные Стирлингом полфунта на брата, но не дали.
Алексею стыдно в душе за себя и за своих, что не могут показать работу в лучшем виде. Сам все время сыт, но для очищения совести пытался голодать, чтобы почувствовать, каково людям, да и не наесть тут себе морду на чужих харчах. Вчера офицерам выдали по десять фунтов, а матросам велено подождать. Обещано – сегодня дадут обязательно.
– Я им сказал: что же ваша королева скупится? – говорил Васильев.
– Помнишь, как старик Фофанов у Букингемского дворца сказал шотландскому гвардейцу, мол, что же тебе королева на штаны денег пожалела?
Матросы засмеялись.
– Вы им не поминайте про королеву, – строго сказал Сибирцев. Сам он тоже получил десять фунтов стерлингов со щедрой руки Стирлинга.
У китайцев на базаре хорошая еда и стоит гроши. А шли как раз по базару, точнее через базарчик, который раскинулся перед доками мистера Купера-младшего. Рабочие могут перехватить тут в любое время.
– Эй, джангуй, – обратился Грамотеев к китайцу, открывавшему мануфактурную лавку.
Торгаш поднял широкий дощатый ставень и подпер его деревянной меркой, раза в полтора побольше нашего аршина.
– Сольти ё?
Матросы расхохотались, а джангуй вспыхнул от ярости, стал плеваться и кричать.
Алексею опять подумалось, что народ наш выживает за счет своих наклонностей к юмористике. "Сольти" – это соль. "Ё" – это как будто по-китайски "надо".
– Ты что у него спросил?
– Да так... – уклончиво ответил матрос.
– Они работают не на валло-валло, а на юли-юли, – говорили сзади про каких-то лодочниц.
Сибирцев остановился у обжорки, где развешено и разложено мясо, и, посоветовавшись с Масловым, указал хозяину на свежее свиное стегно.
– Чифан! Кушать, – пояснил Сибирцев, показывая себе на рот, но никто из китайцев с места не тронулся.
– Доши чена? – спросил Маслов на жаргоне, показывая рукой, что берет.
– It is very dear for you, – нахально ответил старший торговец.
Уже все знали, что у пленных были деньги, но больше не осталось.
Сибирцев, примерно зная цены на хорошее мясо, вынул два больших мексиканских доллара, оба с клеймами банкирской фирмы мистера Вунга, кинул их на колоду и велел отвязать свиное стегно и выбрал кусок говядины.
– О-е-ха! – китаец сразу засуетился. – Пожалуйста, пожалуйста! – вмиг меняясь, весело сказал он и снял куски.
Тут же, на открытом воздухе, пошла и варка и парка.
Китаец спросил, что готовить из свинины и что из говядины. Разрубил мясо, двое китайчат живо измололи его в большой мясорубке, раскатали уже готовое тесто из отличной белой крупчатки. Молодой китаец – видимо, старший сын хозяина, повар – изрезал говядину на куски. Китайцы живо разложили начинку с луком и завернули огромные пельмени, величиной с пирожок. Сам хозяин стал бережно укладывать их на деревянную решетку на горячий пар над котлом. Все прикрыли деревянным колпаком и полотенцем. Даже самовар есть у этого лавочника! А китайский самовар – роскошь богатых домов.
Молодой повар заварил в самоваре тончайшие ломти говядины, как и попросил Алексей. Он впервые видел приготовление этого роскошного кушанья, когда был в конторе у мистера Вунга.
Матросы помогали хозяевам: резали лук, катали тесто. Народу много, и работы много. Грамотеев готовил паровые пампушки. Мартыньш крошил курицу. Где-то уже побывали наши матросики и чему-то научились. Не у тех ли лодочниц с валло-валло и юли-юли?
Целая гора пирожков появилась перед рассевшимися на циновках. Ложка у матроса всегда с собой за голенищем сапога. Поначалу получили по чашке цаху – супа, или селянки-скороварки. На ложку попадался и свиной жир, и кусок мяса или курицы. Но это не пропастина, сами выбирали продукты.
Китайцы догадывались, что времени терять нельзя, матросы спешат; Купер – белый дьявол, опоздать опасно.
Каждый едок зажал в кулаке по пучку зеленого лука. Запили зеленым чаем, поблагодарили хозяина.
Перекрестились. Надели фуражки и пошагали к Куперу.
– Английска адмирала один фунт стерлинг, – пошутил, прощаясь, китаец-хозяин, – ваша приятель, лейтенанта, один шиллинг.
Китайцы, как заметно, знали всех офицеров. Они Николая Шиллинга недолюбливали. Впрочем, барон не давал спуска никому, даже перед Стирлингом и Эллиотом не ударил лицом в грязь, поддерживая престиж России.
Глава 21
КУЗНЕЦЫ И МОЛОТОБОЙЦЫ
На прошлой неделе, когда речь зашла о посылке первой партии пленных матросов на работу на доки, Пушкин велел Алексею Николаевичу съездить к Куперу и договориться обо всем.
На вопрос об условиях и оплате Купер ответил, что еще рано решать, надо посмотреть, что сумеют делать и как работают. Тогда известно станет, кого и куда определять и сколько кому платить.
Ничего не скажешь! Люди дела! Нельзя и заикаться, мол, извольте сначала накормить.
Не будешь же на доках жаловаться хозяину или мастеру, что их же адмирал морит наших людей голодом. И что с утра они щелкают зубами как волки. Ведь все согласно закону. Тяжелы колеса казенной бюрократической машины. Горе тому, кто под них попадет, да еще на чужбине, где сердца еще черствей наших и никого не разжалобишь. Да, он прав! Покажи, как работаешь!
Придя под навес, где протянулась череда горнов и наковален, матросы, как всегда перед работой, снимали верхние рубашки, аккуратно укладывали их в отделения на полке. Надевали на себя старую рабочую одежду из почерневшей парусины.
Мастер за столом в конторке передал унтер-офицерам чертежи и размеры поковок. Алексей Николаевич переводил и пояснял. На тачке китаец подвозил чушки железа. Горны запылали, задышали. Другой китаец крутил поддувальное колесо. Струи воздуха ударили, раздувая пламя. Понемногу краснели железные слитки. Кузнецы и молотобойцы надели фартуки и встали к наковальням. Васильев захватил горячий слиток огромными щипцами и кинул на круглый стальной стан. Ударили молоты. Васильеву сегодня надо отковать части руля. На соседнем горне Мартыньш кует скобы для крепки деревянного судна. Куются звенья пароходной цепи. Еще заказана обшивка для форштевня деревянного судна, клепки разных размеров для железного парохода, гвозди, штыри; работы много. И нельзя сказать, что работа скучная. После того как у входа на доки поели у китайца – не пожалел Сибирцев и расплатился из своих десяти фунтов за еду, чтобы не ныть, – работать можно, сегодня покажем.
Васильеву начинает тут нравиться. Под соседним навесом китайцы формуют землю. Сибирцев сказал, будет отливаться вал для парохода. Будто он слыхал, что валы для винтовых железных судов получаются из Англии, но и тут их отливают и обрабатывают. В литейной металл варился в печке вроде нашей пудлинговой. Мастер в черных очках подходил к заслонке и заглядывал. Дальше молотами и кувалдами бьют здоровенные полуголые китайцы, "глухари" – как у нас называют клепальщиков железных судов. Оттуда идет сплошной гул и грохот – такой, что глохнешь.
Пришел высокий инженер в усах, постоял у горна, доброжелательно заметил Сибирцеву:
– Good work!
– Китайцы, за немногими исключениями, слабы для кузнечной работы, делают аккуратно, но медленно, – пояснил мастер.
Матросы сильно, удало били вперебой малыми и большими молотами. Мехи дышали и свистели, уголь разгорался все сильнее, тела обливались потом, рубахи затекали и чернели. В промежутки между поковками рабочие отдыхали, старались отдышаться, пили воду из кадушки. Знали, что вода здесь дорогая, ее не хватает. Китайцы на плечах принесли хорошую, ключевую или колодезную, в кадке на двух шестах.
– А ну, братцы... кузнецкую!
Эх, ва-а куу... –
запел Маточкин.
Ва ку-уз-нице,
Эх, ва-а ку,
Ва ку-уз-нице,
Эх, ва кузнице молодые кузнецы...
Пошла работа! Как паровоз поехал!
– Работаем не для себя, Алексей Николаевич, – сказал Васильев, когда шли с доков.
– Отец меня учил, на кого бы ты ни работал, должен работать хорошо, – сказал Мартыньш.
Сибирцев в парусине, как матрос, но в погонах и белой фуражке с козырьком. Офицер виден по выправке, по легкому шагу, заметно, что тяжелый груз не носит годами. Впрочем, и матросы сегодня легки на ногу и в выправке не откажешь, все подобраны и выучены в гвардейском экипаже.
Теплынь, хорошо тут, сейчас все бросятся купаться.
На кораблях собрали пленных и зачитали списки тех, кто переводится на берег в распоряжение властей колонии и кто остается на эскадре. Всего на берег шло двести человек. Объявлено, что жить будут в старом блокшиве. Матросы становились в очередь, получали по спискам деньги у клерка.
– Господин Купер, мне неприлично было говорить с вами о нуждах моих людей, пока, по вашему обычаю, вы не увидели их работу. Хотя у нас любой купец сначала накормил бы. Вы, господин Купер... – с дружеской улыбкой продолжал Алеша, делая вид, что сбивается, не может подобрать нужного слова, – порядочная скотина (beast), по нашим понятиям. – Сибирцев осмелел. Хозяин – зверь, ругается и бьет китайцев, одному из них вчера ткнул при пленных палкой в лицо – что же с ним церемониться? Дядю Купера в Шанхае, говорит Сайлес, китайцы убили, а его дом сожгли. Его сын там все снова начинает.