– Вы в Японию, лейтенант? – спросил Андре Руа у Мусина-Пушкина.
– Да-а, – мрачно ответил Александр Сергеевич.
– Желаем весело провести время!
– На том и порешили! – сказал Пушкин, когда гости отбыли. – Кто их всех разберет!
..."Барракута" отошла от причала и бросила якорь на рейде. Готовились к отходу ночью. Солнце висело низко над поблекшим охотским побережьем.
Скрестив руки на груди, Алексей смотрел, слушая музыку, которая все с большей и большей силой звучала в его душе. Воспоминания мелькали, и угадывалось будущее, которое потребует бесконечных сил. "Есть ли они у меня для всех испытаний? Отвратительное самочувствие – видеть родную землю и не сметь ступить на нее".
Проходя по палубе, Стирлинг взглянул на офицера, стоящего у борта.
Заслышав шаги, Алексей невольно опустил руки.
Стирлинг мог пройти, не замечая, как полагается капитану военного судна, но после обхода Аяна, встречи с епископом и передачи больных на берег он невольно слегка поклонился.
– Холодно ли здесь зимой? – спросил он.
– Я здесь впервые, – ответил Сибирцев.
– Как долго идет сюда почта?
Алексей сказал, что доходит с большим опозданием, особенно зимой. Хотел добавить: "Пойдет быстрей, когда поставим пароходы на реку" – но удержался.
– По Амуру возникнет удобное сообщение? – сказал Стирлинг.
Баркасы с людьми ходили между "Гретой" и "Барракутой". Палуба парохода в этот сумрачный час заполнилась угрюмыми русскими матросами с сундучками, ранцами и японскими мешками.
Подошел баркас, нагруженный ящиками с посудой. Стирлинг приказал доставить со склада для пленных и для команды по две тарелки на каждого и по чашке.
– По остальным судам ваших людей уже развезли, – сказал Пушкину старший офицер парохода. – На "Константине" приняли принца Урусова как гостя.
Известно, что юнкер князь Урусов говорил по-французски лучше, чем по-русски.
– Понимает ли кто-нибудь из ваших людей по-английски? – спросил старший офицер.
Из рядов вызвали Маслова, Берзиня и Васильева.
Пушкин сказал, что выбранные люди являются старшими унтер-офицерами, команда разбита на вахты и будет находиться под их наблюдением.
– К ужину они опоздали.
– Они ужинали на бриге, – ответил Алексей.
Сержант, боцман, помощник стюарда и младший боцман явились по вызову старшего офицера.
Сержант повел русских унтер-офицеров в жилую палубу. Ужин только что закончился, и вечерняя молитва прочитана. Койки подвешены. Время отходить ко сну, но все бодрствовали. Английские моряки стеснились в носовой и кормовой части, огражденные часовыми. Вся середина жилой палубы очищена, как для танцев.
– Вот, пожалуйста. Здесь. Вам в ночное время, после отбоя, отводится вот от этого орудия... тридцать шагов...
Все же просторней, чем на "Грете"! Пленные получали у подшкипера подвесные койки, тюфяки и одеяла, некоторым досталась подушка. Все старое, но лучше и не надо: чистые, во всяком случае. Матросы развесили свои качающиеся постели. Наконец-то можно отдохнуть и хоть ночь выспаться, не то что на бриге, где лежали вповалку на нарах. На "Грете" многим приходилось спать на палубе. Сегодня с утра была баня, стирка и выварка белья, сушка, сборы, писались письма.
Маслов прочитал молитву, и в первую ночь все улеглись. В четыре утра пленных могут поднять.
В капитанской каюте Стирлинг объяснялся с Пушкиным, Шиллингом и Сибирцевым.
– Я доставлю вас в Хакодате. Буду говорить с адмиралом о вашем статуте. Надеюсь сделать все возможное, но в английских правилах и приказах не сказано о том, чтобы освобождать женщин, детей и лиц штатской службы, поэтому коммодор решил, что Гошкевич идет на корабле... Я прошу вас подтвердить данное вами честное слово, лейтенант Пушкин.
Пушкин ответил, что слово подтверждает и что уже объявил своим офицерам и команде перед отъездом на "Грете"; что же до решений коммодора, то тут ничего не поделаешь...
"У нас тоже часто бывает, – подумал Алексей, – чем выше должность у чиновника, тем он глупее. Еще в древности замечено, что власть портит. Даже самая справедливая, как в Афинах!"
– Я передаю часть моих людей и переводчика на "Грету" под командование лейтенанта Гибсона. Команда парохода остается в уменьшенном числе. Ваши моряки производят отличное впечатление, они опытны.
Пушкин сказал, что его люди могут помогать команде парохода. За исключением военных действий. Команда разбита для этого на вахты.
Еще говорили о людях, кто и чем может быть полезен, кто пойдет в помощь к мастеру-плотнику, кто к парусному подмастерью:
– But no one to the gunner mate! – сказал Шиллинг.
Все пленные будут иметь общую "мессу", отдельно от команды, должны выбрать артельщиков – утром получат завтрак у артельщиков команды.
Разошлись по отведенным каютам. Гошкевич с Прибыловым занимали отдельную. Пушкин поместился с лейтенантом Тронсоном; тот извинился, что плохо говорит по-французски. Он уже заметил, что Пушкин усмехается в свои усы, выслушивая его.
Тронсон записал в дневнике: "Во время осмотра батарей в Аяне инженер Уиттингхэм сказал, что русские вправе быть горды, что тех из них, кто посвятил себя профессии, война нашла готовыми к войне. Повсюду, куда бы мы ни пришли, от Кронштадта и Севастополя до крайних оконечностей их государства, мы неизменно видим одно и то же проявление соединенных усилий таланта и умения командовать. Все их гарнизоны готовы к сопротивлению. Осмелится ли кто-либо из наших офицеров высокой репутации сказать с уверенностью, что точно так же могут быть готовыми к сражению против сильнейшего врага гарнизоны Мальты и Гибралтара? "Неприятель дает урок", – заключил Бернард Уиттингхэм. "Я убежден, что наше традиционное фанатическое изуверство не помешает нам воспользоваться уроком". – "Как говорят американцы, ничего не выгадывается скрытием истины и унижением врага!"
"Барракута", стуча машиной, уходила в глубь ночного моря. Сибирцев, стоявший на юте, смотрел, как Аян заслонялся сопкой... Некоторое время еще мерцали огни кораблей, стоящих на рейде.
Коммодор Эллиот проводил этот вечер в бильярдной в нижнем этаже губернаторского дома. Сэр Фредерик занял дом под комендатуру. Здание и все комнаты содержались в полном порядке. На бильярдном столе зеленое сукно нигде не прорвано.
...Сэр Фредерик, комендант Аяна, сидит на красном диване, держа брюхо на коленях, а в руке перед собой – кий, как жезл церемониймейстера.
Флот сжег бильярдные в Охотске и в Петропавловске. Но нельзя же уничтожить все бильярдные на побережье. Узнают в Лондоне, в "Таймс" появится карикатура, как после неудачи эскадры в Петропавловске идет война на Тихом океане...
Эллиот, взмахнув в воздухе огромными ногами, улегся на борт бильярдного стола, синие глаза округлились и впились в белый шар на зеленом сукне. Тяжелый кий нанес сильнейший удар, дуплет о борт: шар в лузе!
Глава 6
МИТИНГ
Обуздывайте свои страсти, малыши, и не волнуйтесь при виде еды.
Чарльз Диккенс, "Жизнь и приключения Николаса Никльби"
Ночью стало покачивать. Проснувшемуся матросу Маточкину казалось, что вот-вот всех засвищут наверх. Судно чужое, матросы и порядки тут свои. Наверху на палубе заходили. Машину остановили, пары, кажется, еще поддерживали, но уже на мачтах ставили паруса. Слышались непрерывные крики в рупор и свистки.
Судно при полной парусности пошло "ин фулл свинг".
Маточкин было заснул в своей зыбкой постели. Ветер еще закрепчал. Заревел шторм, и подбоцман, спустившись по трапу, стал будить Маслова, спавшего в соседней с Маточкиным подвесной койке, и сказал ему по-английски, что "все руки наверх"...
– У них людей мало, – сказал Маслов и приказал подыматься.
Русские матросы первой вахты, босые и в клеенчатых куртках, пошли наверх во тьму с фонарями. Время рассвета, но густые тучи и ни зги не видно. Накатывают на палубу волны в белой пене. Сразу же всех окатило. Вдоль палубы натянуты леера. Ходят, держась за них. Матросы возятся с кожухами над колесами у обоих бортов парохода. Наши офицеры здесь же.
Вчера нетрудно было заметить, что на чужом судне все не так, как у нас. Священник без бороды, крестятся по-другому – ладонью. Иная утварь, другие фонари.
Маслов и Маточкин работали на иностранных судах и на доках в Кейптауне. Те, кто никогда не ступал на палубу английского корабля, старались побыстрей приглядеться.
А паруса такие же, как у нас. И так же ими управляются. Так же все работают босые, лапы такие же. И унтера босые. Здоровенные ребята!
Послышался зычный голос Маслова, которому Сибирцев перевел отданную старшим офицером команду.
– Ну, брат, и хлещут у них, – сказал, вытирая лицо, Васильев, возвратившись после вахты в жилую палубу.
Все переоделись, надели обувь. Койки убрали. Запахло матросской солянкой.
Артельщики внесли баки с пищей. Бородатые и лохматые джеки в парусине составили раскладной стол и выстраивались с ложками и посудой. Матросы "Барракуты" иногда кивнут при встрече: вместе ночью работали на мачтах.
– Все команды у них другие, – говорил Янка Берзинь, позванивая пустым котелком и ложкой.
– Работа такая же, – щелкая зубами от голода, пробормотал промерзший до костей Собакин.
Пахло мясом. Известно, что в Аяне покупали скот, быков взяли живьем. Одного забили на корабле перед уходом. Слыхали, что у них утром дают солянку или горячее мясо, резанное большими ломтями, по два или по три на брата, с соусом из соленых овощей. Джеки, получая порции, рассаживались за столом, выкладывали еду из мутовок на новенькие тарелки.
Дошла очередь до Маслова, и он протянул котелок.
– Ты что мне положил? – спросил он пожилого артельщика в сивых усах и бакенбардах.
На дне котелка небольшой кусок мяса, залитый овощным соусом.
Артельщик достал еще такой же кусок, но не дал Маслову, а кивнул головой следующему – Янке Берзиню.
– Гив ми... фул... Дай полный! – сказал Янка.
– Кам... кам!
– Как это "кам"? Я жрать хочу.
Но уж артельщик наливал Васильеву.
– Вот же сволочь, – сказал Берзинь, понимая, что больше не дадут. – Как же человек может наесться такой порцией?
Маслов обратился к сержанту, сказал, что порции слишком малы, люди останутся голодными.
– Prisoners of war, – отчетливо пояснил сержант.
Подошел переводчик.
– Вам так полагается, – объяснил он. Добавил, что это старые законы, может быть, времен войны с 13 штатами.
– Ребята, не сгружайтесь, – сказал Маслов, подходя к скопившимся матросам, которые горячо обсуждали свое положение.
Качка, холод, плен, неизвестность будущего, голодный паек!
– Они могут подумать, что мятеж, вырвут нескольких и посадят в карцер, – пояснил Васильев.
Маслов пошел наверх, попросил позволения подойти к двери каюты Сибирцева и постучал.
– Что ты?
– Нас кормят впроголодь.
Маслов все объяснил.
– Я немедленно поговорю с их капитаном, – сказал Пушкин, которому Алексей Николаевич передал жалобу матросов.
Стирлинг сказал, что сожалеет, но ничего не может сделать.
– У нас есть закон: пленный получает половину порции. Прошу вас это объяснить своим матросам.
– Но мы уж говорили с вами о том, что законы о пленных не могут распространяться на нашу команду, – возразил Сибирцев.
Стирлинг разговора не принимал. Ясно, что никакого толка не будет. Сказал только еще раз, что сожалеет.
За обедом Шиллинг с горячностью доказывал в кают-компании, что у государя России никогда не было намерения захватить Константинополь. Он решил, что его долг объяснить все. Удобный случай: понимают и отлично слушают, отдавая предпочтение его знанию языка и произношению, а в этом случае и мысли доказательней.
Матрос уже обносил всех третьим блюдом и остановился подле Николая в ожидании, можно ли положить ему еще. Но Шиллинг увлекся и не спешил, либо делал вид, что не обращает внимания.
Лейтенант Тронсон полагал, что Шиллинг наиболее intellectual из собеседников. "Пытается убедить нас в лучших намерениях царя. Все слушают, но, конечно, при этом никто не испытывает никакой симпатии к учреждениям и намерениям России".
Матросы собрались на баке вокруг Алексея Николаевича. Он объяснил, что таков закон, что пленному полагается полпорции матроса.
"Он сам сыт", – подумал Собакин.
– Как же они взяли честное слово, что не будет попытки бунта? – заговорил Васильев.
– Они умело разделили нас, Алексей Николаевич, – сказал Маточкин, – и держат голодом.
Через день завиделись берега Японии. Волны улеглись.
В команде раздавались голоса, что офицерам – каюты, удобства и питание. Нам нет мыла, нет табака и голодно. Уж что-то очень голодно, когда рядом едят сытно.
Матрос Рудаков простудился. Корабельный доктор нелюбезен. Придет, посмотрит, ничего не скажет и уйдет, а человека бьет в ознобе.
– ...Я тебе, – объяснял рыжему матросу знаками Собакин, – постираю... За табачок, – он показал на табакерку.
– No... no... – ответил матрос.
– За один только листик, – пояснял Собакин.
Он постирал белье и рубаху соседу. Получил желанные листочки табаку, свернул, вложил в трубку, затянулся и дал товарищу затянуться.
Портной Иванов починил боцману брюки, выстирал и выгладил и тут же получил новые заказы.
Переводчик велел унтер-офицерам назначить своих артельщиков, чтобы получать еду на камбузе на всех и делить самим. За обедом оказалось, что и так не лучше, получается то же самое.
Матросов все время подымали наверх, приходилось мыть и чистить палубу, качать воду, тянуть снасти, перекидывать уголь лопатами. Дела на судне всегда много.
Маслов попытался все же объясниться.
– Ай сэй, – сказал он проходившему сержанту, с которым дружески разговаривал перед уходом из Аяна, когда получали койки и одеяла. Но тот прошел крупным шагом по палубе, не повернув головы.
Утром до подъема флага Васильев подошел к матросу Стивенсону, желая поговорить по-товарищески. Стивенсон славный, видный, вместе работали в шторм. Васильев положил ему руку на плечо: "Хау ду ю ду..." – Стивенсон обернулся и грубо сбросил руку Васильева.
– Уси начальники... у море... у води... – объяснял старый лысый плотник старому же подмастерью-ирландцу, с которым вместе пилили доску, – а кузницу узяли у Аяни и Янку поставили молотобойцем. А де силы?
– Туго, брат! Табаку не дают. Нечем отбить голод, – говорил Собакин, беря в починку сапоги.
Портной шил целыми днями.
Жили в Японии за высоким частоколом, а вокруг чувствовался мир людской жизни. Там пение и пляски обретали смысл. Чем глуше и строже казался отгородивший забор, чем запретней были добрые чувства, тем зазывней, радушней и удалей раздавались песни. Слышался дерзкий топот и посвист. Древние песни с отзвуками великого страдания, так понятные повсюду во всем мире, где бы ни пели их матросы...
...Бывало, на фрегате вызывали песенников, выходили плясуны, вынимали деревянные ложки из-за голяшек. А здесь и петь не хотелось.
Толпа мокрых, бородатых, косматых, потных, измерзшихся моряков в клеенчатой и смоленой одежде ввалилась в жилую палубу, и тут невозможно отличить матросов экипажа от пленников, все одинаково измождены, тощи, бесцветны, с некрасивыми лицами. Чих, сип, кашель, мрачная тихая брань...
Англичане вообще довольно бесцветны, с незаметными лицами, волосы их серы, они походят на наших, и в их толпе также не угадываются корни, на которых стоит народ.
Когда стали брать еду у горячих баков с солянкой и порриджем, только по количеству ее в мутовках можно было угадать, кто служит королеве, а кто царю. Все изголодались, молодые силы требовали варева и подмоги. Никто не переодевался, и все сели в мокром за горячее. Видели товарищи по работе, что рядом обреченные на голод? Молчат; кажется, им нет дела до другого. Что же, так и во всем мире! Каждый думает только о себе! Тем более тот, кто сам наработался до изнеможения.
После завтрака матросы переоделись. Пришел Сибирцев.
– Боятся бунта, стараются ослабить, – объяснял офицеру Маточкин, зло покусывая русые жесткие усики.
Сибирцев исхудал от обиды и забот. Кусок не шел в горло за столом в кают-компании.
Матросы сказали, что Мартыньш встретил тут родственника.
– Да вот он сам скажет!
"Юс есет летон?" – вдруг спросил латыша один из матросов. Оказался парень с соседнего хутора, когда-то ездил с дядей в город на базар. Пили пиво и слушали рассказы моряков. Потом поступил на судно к финну, потом перешел к шведу, и так пошло. Обошел все моря, выучил язык. По-русски уже не помнит, родную речь не забыл. Подтвердил, что на пароходе боятся бунта пленных. Если русские окажутся сильней, то побросают команду в море. Поэтому велено недокармливать. Строго запретили своим матросам делиться порцией.
– А их, Алексей Николаевич, кормят очень хорошо, – добавил Мартыньш, – мясом два раза в день.
– Все хорошо, и на пароходе во всем порядок, – рассказывал Васильев. – А на линейном корабле у адмирала, говорят, есть старик – пятьдесят три года, а все еще младший лейтенант. Они сами объясняют, что есть медленные, а есть быстрые по службе. Те – по протекции.
Подошел портной Иванов. Когда-то шил он на адмирала Евфимия Васильевича.
– А ты где выпил? – спросил Маточкин.
– Я шил джеку. Он дал мне глоток виски... Пусть увидят, что у нас силы еще есть, еще не заморили...
– Брат, а Рудакову плохо.
Высокий красивый матрос с белокурыми бакенбардами побагровел от негодования, когда Собакин что-то спросил у него.
– What is the matter for you? – почти пропел босой рослый моряк, вскинув голову, как оперный тенор.
– Что ты у него спросил? – осведомились товарищи, когда смущенный Собакин отошел прочь.
– Ничего не спрашивал...
– Будто бы!
– Чего же он взъелся?
– Я хотел узнать, почем у них паунд брэда в Портсмуте...
– Он, наверно, разъярился, думал, что просишь фунт хлеба, – сказал Маслов.
Все расхохотались. И у Алексея Николаевича стало легче на душе, и он подумал, что наш народ выживает за счет своих юмористических талантов.