Когда начались гонения царя-отступника, многие ученики Птамоза, из страха или корысти, изменили учителю, но Иссахар остался ему верен.
Вечную муку его - необходимость и невозможность решить, что он - израильтянин или египтянин, утолил Птамоз, открыв ему тайны божественной мудрости. Чем больше постигал он ее, тем яснее видел, что бог-человек, Озирис растерзанный, и Тот, о Ком говорили пророки Израиля: "Душу Свою предал на смерть и за преступников сделался Ходатаем", - один и тот же Мессия.
V
После Фиванского бунта Иссахар приехал в Ахетатон - Город Солнца для свиданья с братом Элиавом и с порученьем от Птамоза, таким тайным и страшным, что не только ни с кем не говорил о нем, но и сам боялся думать.
В получасе ходьбы к востоку от города, на дне глубокой котловины, между скалами Аравийских предгорий, находился тюремный поселок израильтян, осужденных на работы в соседних каменоломнях Хат-Нуба. Египтяне называли его Селеньем Пархатых, а израильтяне - Шэолом - Адом.
Дней десять после рождества Атонова шел Иссахар на свиданье с братом в Шэол.
Семидесятилетний старик, с тонким и сухим, в глубоких морщинах, смуглым лицом, с длинной белой бородой, похожий на Авраама, двоюродный дядя Иссахара, богатый купец из города Таниса Ахирам, сын Халева, шел рядом с ним. Узкою козьей тропинкой взбирались они по западному склону одного из холмов над Шэолом.
Солнце заходило в красную мглу, как бы лужу запекшейся крови, и голые, желтые известняковые скалы, кое-где залитые волнами зыбучих песков, пламенели, как раскаленные докрасна.
- А что, племянничек, бунтовал, небось, и ты в Нут-Амоне? - спросил Ахирам.
- Я? Нет. Я человек смирный. Да нам и святой отец бунтовать не велит, - ответил Иссахар. Святым отцом называл он Птамоза.
Старик покачал головой недоверчиво:
- Врешь, ой, по глазам вижу, что врешь! Все вы, жрецы Амоновы, - бунтовщики… А только помни, сынок, бунтом ничего не возьмешь.
- А чем же? - спросил Иссахар.
Старик лукаво усмехнулся и погладил свою длинную белую бороду.
- А вот чем, слушай. Праотец наш, Авраам, как сошел от голода из Ханаана в Египет, сказал Сарре, жене своей: "Ты у меня красавица; скажи же египтянам, что ты - сестра моя, чтобы мне хорошо было через тебя". Так она и сделала, и взята была в дом фараона, и хорошо было Аврааму через нее: был у него мелкий и крупный скот, и ослы, и рабы, и рабыни, и лошаки, и верблюды. А фараона поразил Господь за Сарру, жену Авраамову, лютыми казнями. Так-то, сынок. Благословен Израиль, народ, хранимый Господом! Он попирает выю врагов своих не бунтом, не силой, а мудростью, - заключил старик, и глаза его засветились плутовством Авраамовым.
Молодой орел поднялся со скалы, медленно взмыл, озаряемый снизу заходящим солнцем, серебристо-седой, царственный, и плавными кругами закружил, высматривая добычу в степи, сосунка антилопы или степного стрепета.
"Я носил вас как бы на орлиных крыльях и принес вас к Себе", - вспомнил Иссахар слово Господне к Израилю. "Так и меня сейчас несет!" - подумал он. Вспомнил также, что говорил ему Птамоз, посылая в Город Солнца: "Будь тверд и мужественен, сын мой, ибо с тобою Господь: Он совершит за тебя".
И дал ему нож, маленький, бронзовый, жертвенный, с головой бога Амона-Овна вместо рукояти: на что, не сказал, и он не спросил, - сам понял.
Вспомнив это, засунул руку под плащ, за широкий кожаный пояс и, нащупав в нем спрятанный нож, сжал рукоять нежно и крепко, как любящий - руку возлюбленной. "Ну что же, страшно? - подумал. - Нет, ничего не страшно с Ним: Он за меня совершит. Несет, несет и принесет к Себе!"
Обернулся к Ахираму и сказал:
- Дядюшка, достань мне пропуск!
Все эти дни хотел это сказать, но не смел; сам еще за минуту не знал, что скажет.
- Какой пропуск?
- На завтрашний день, во дворец.
- Да что ты, сынок, ошалел, что ли? Где я тебе, на ночь глядя, пропуск буду доставать?
- Дядюшка, ты все можешь, у тебя везде ходы, лазейки. Достань же, миленький, достань! - умолял Иссахар так, как будто дело шло о спасеньи жизни его.
- А тебе на что? - спросил Ахирам, вглядываясь в него пристально.
- Чтобы видеть царя.
- Да ведь ты его уже видел.
- Плохо, издали. Завтра день прошений: всех подпускать будут к престолу. Близко увижу, лицом к лицу. Очень мне нравится. Радость-Солнца, Радость-Солнца, видеть его - радость! - говорил Иссахар умиленно, восторженно.
- Нет, не будет тебе пропуска, - сказал Ахирам, покачав головою решительно. - Бог тебя знает, что у тебя на уме, еще беды с тобой наживешь!
Иссахар вынул мошну из-за пазухи, достал из нее большого, в полпальца, священного жука, Хэпера, из чудесной синайской лапис-лазури, и подал его Ахираму.
Тот жадно схватил его, взвесил на ладони и долго, тщательно разглядывал.
- Славненький камешек! - проговорил наконец, колеблясь между восхищеньем знатока и желаньем сбить цену товара. - Есть на брюшке подпалинка, муть будто кажет, прозелень, а ничего, недурен, даже очень. Из казны Амоновой, что ль? Украл?
- Что ты, дядюшка, я не вор. Святой отец подарил.
- Ну-у! За что же! А впрочем, дураки на свете бывают всякие: дарят и ни за что… Сколько возьмешь?
- Ничего, только пропуск достань.
Глаза у старика разгорелись. Опять осмотрел камень, даже полизал, покусал; быстрым, как бы воровским, движеньем погладил свою Авраамову бороду, поднял бровь, прищурил глаз и сказал, отдавая камень:
- Слушай, сынок, в городе сегодня не ночуй: будет облава. Страженачальник Маху что-то пронюхал, бунтовщиков нут-амонских ищет. В Козьей пещере ночуй, над Шэолом. Нааман проведет. Если пропуск достану, приду туда до полуночи, а если нет, значит, дело плохо, - беги, душу спасай!
Иссахар опять подал ему камень, но он его не взял.
- Нет, вперед не надо. Будет товар, будет и плата - я честный купец.
Не лгал: был честен - плут и честен вместе, по завету Авраамову.
- Жалко мне тебя, Рыженький! - проговорил он тихо, со старческой благостью. - Брат твой, Элиав, погиб ни за что: как бы и тебе не погибнуть… Помни, сынок, люди на страданье рождаются, как искры пламени, чтобы устремляться вверх, а все-таки сладок свет солнца живым; и псу живому лучше, нежели мертвому льву.
"Душу мою за камень купил, и вот жалеет", - удивился Иссахар. Опять взглянул на орла, все еще кружившего в небе, вспомнил, что будет завтра, и сердце забилось от радости: "Несет, несет и принесет к Себе!"
Взошли на вершину холма и увидели внизу, в котловине, правильный четырехугольник совершенно одинаковых домиков, пересеченный сетью улочек и огражденный высокими стенами.
Мертвая пустыня была кругом: ни деревца, ни кустика - только камень да песок: зимою холодная могила, летом раскаленная печь: настоящий Ад - Шэол.
Снизу пахнуло на них как бы смрадом тлеющей падали. Ахирам повел носом, поморщился:
- Ох-ох-ох! Человечинкой пахнет, двуногой скотинкой. Ни колодца кругом, ни источника, а на реку-то за водой не находишься: в собственном смраде задыхаются, бедные.
Быстро спустились, всё той же тропинкой, на дно котловины и подошли к воротам Шэола. Ахирам постучался. Открылось оконце в стене, выглянул привратник, узнал старика и отпер калитку. Иссахара сначала не хотел пускать, но Ахирам что-то шепнул ему на ухо, что-то сунул в руку, и он пропустил обоих.
Длинные, узкие, прямые, как по шнуру вытянутые, улочки шли от площади у ворот в глубину селенья. Голая стена была с одной стороны каждой улочки, а с другой - дверцы в глиняных, низеньких, совершенно одинаковых домиках, подобьи скотских стойл: улочки - как бы тюремные ходы; домики - как бы тюремные кельи. Ни кладовых, ни житниц: всем заключенным в Шэоле выдавался казенный паек.
Лужи помоев с тучами жужжащих над ними мух, кучи помета, скотского и человечьего, смердели так, как будто все селенье было одна огромная свалка нечистот.
"Язву проказы наведу на домы ваши, - говорил Господь Израилю. - Если покажется язва на стенах домов, зеленоватые или красноватые ямины, должно выломать камни и бросить их на место нечистое; если же снова язва будет цвести, это проказа едкая; должно разломать сей дом".
Все домы Шэола цвели такими язвами. Мертвые камни изъедены были нечистью; тем более - живые тела людей: сыпи, чесотки, нарывы, лишаи, парши, коросты и страшные белые струпья проказы покрывали несчастных, заживо сошедших в Ад.
Царскою милостью разрешено было семьям узников жить вместе с ними; но и милость сделалась казнью: люди задыхались в тесноте еще большей. "Женки пархатых плодущие!" - смеялись тюремщики. "Умножая, умножу семя твое, как звезды небесные", - благословил Господь Израиля; но и благословенье сделалось проклятьем: дети рождались и умирали бесчисленно, киша в смердящем Аду, как черви в падали.
Все племена пленил ты в свои плен,
Заключил в узы любви,
- вспомнил Иссахар песнь царя богу Атону. "Хороша любовь, - подумал, - живых низвел в преисподнюю!"
Подойдя к Элиавову домику, Ахирам простился с племянником и пошел обратно в город за пропуском.
Иссахар вступил в полутемные сени. Две шелудивых овцы дремали в стойле; старый, больной лошак и ободранный ослик уныло понурили головы у пустой водопойной колоды: вьючные животные возили тяжести в каменоломнях и жили вместе с заключенными.
Тут же, сидя на гноище, куче навоза и пепла, голый, подпоясанный рубищем, древний старик скоблил черепицею белые струпья проказы на теле своем и плакал, вопил однозвучно-глухо, как ветер в ночи. Это был дед Элиавовой жены, Ноэмини, Шаммай Праведный.
Некогда жил он в богатстве, почете и счастьи, имел соловарни у Горьких Озер и множество скота на Гозенских пастбищах; посылал караваны с шерстью и солью в Мадиамскую землю. Был непорочен и богобоязнен, за что и назван Праведным. Думал кончить жизнь в старости доброй, насытившись днями. Но Бог захотел его испытать и вдруг отнял все. Двое сыновей его пропали без вести с караваном в пустыне: должно быть, убили их разбойники; двое других - погибли в восстании. Зять, управлявший всем его имением, сделал на него ложный донос, будто и он, Шаммай, участвовал в бунте. Его схватили, судили и оправдали; но судьи, стакнувшись с зятем, обобрали его и пустили по миру нищим. Все друзья покинули его, жена умерла. Вспомнив тогда любимую внучку свою, Ноэминь, он переселился к ней в Шэол и здесь заболел проказой.
Днем и ночью, сидя на гноище, расчесывал он струпья черепицей и услаждал сердце воплем. Все в доме привыкли к этому бесконечному воплю так, что уже почти не слышали его, как скрипа дверей, шума ветра или стрекотанья кузнечиков.
Остановившись в сенях, Иссахар прислушался.
- Погибни день, в который я родился, и ночь, сказавшая: зачался человек! Для чего не умер я, выходя из утробы? Лежал бы я теперь и почивал: спал бы, и мне было бы покойно. Опротивела душе моей жизнь моя! Скажу Богу: не обвиняй меня, объяви мне, за что Ты борешься со мной? Хорошо ли для Тебя, что Ты губишь невинного?
Так вопил Шаммай, и Иссахару казалось, что это вопль всего Израиля, а может быть, и всего человеческого рода, от начала до конца времен.
Пройдя мимо Шаммаева гноища, он вошел в тесную, темную клеть, где тускло мерцали две плошки-лампады с овечьим жиром, одна - у стены, на деревянной полочке с глиняными уродцами богов Элогимов, другая - на низком кирпичном помосте-лежанке с каменной плитой, служившей столом.
Сидя за ним, Элиав ужинал с двумя гостями, Авиезером, священником, и Нааманом, пророком.
Авиезер был тучный, краснощекий, чернобородый, важного вида человек. Пышная, из финикийской узорчатой ткани, одежда его была неопрятна; множество перстней с фальшивыми камнями блестело на жирных пальцах. Он приехал в Шэол с милостыней узникам от богатых гозенских купцов.
Нааман, лудильщик и пророк, был маленький, лысый старичок, тихий, робкий и застенчивый, с одним из тех простых и добрых лиц, какие бывают у бедных еврейских поденщиков. Он приехал с Иссахаром из Фив.
Были и другие гости, но они сидели поодаль, не принимая участия в беседе и трапезе.
Когда Иссахар увидел брата, человека лет сорока, высокого, сутулого, костлявого, с изрытым глубокими морщинами, как будто измятым, лицом, - все вдруг исчезло из глаз его, кроме этого лица: родного, чужого, жалкого, милого, страшного.
- А-а, наконец-то, пожаловал! А я уж думал, не придешь, - сказал Элиав, вставая.
Иссахар подошел к нему и хотел обнять, но тот, быстрым движением хватив его за руки, не оттолкнул, а только удержал и заглянул ему в глаза, усмехаясь:
- Ну что ж, можно бы, пожалуй, и обняться? Аль брезгаешь? - проговорил, как будто не он, Элиав, медлил обнять брата, а тот - его.
Иссахар бросился к нему на шею.
- Ну, садись, - сказал Элиав, освободившись от его объятий, и указал ему на почетное место рядом с собой, полукруглый, низенький каменный стулец. - А мы тут, видишь, пируем, твоим же гостинцем без тебя угощаемся. Спасибо, что вспомнил, милостыньку нищим прислал. Угощать не смею: вам, египтянам, нечиста наша Иадова трапеза!
- Что ты, брат, зачем так говоришь? - начал Иссахар и не кончил, покраснел, потупился. Взял кусок с блюда.
- Есть! есть! И впрямь не гнушается! - воскликнул Элиав, продолжая усмехаться недоброй усмешкой.
Авиезер тоже усмехнулся в бороду, а Нааман обвел всех добрыми глазами, с тревогой.
- Может, и выпьешь? - спросил Элиав.
Иссахар подставил чашу, и тот налил в нее из кувшина густой, как масло, алой, как кровь, гранатовой наливки, тоже братнина гостинца. Налил и себе.
- За твое здоровье, Изеркер!
Выпил одним духом.
- Ах, хороша наливка, в жизнь такой не пивал!
Снова налил. Подошла Ноэминь, молодая, испитая женщина, и сказала мужу на ухо:
- Больше нельзя, господин.
- Отчего нельзя? Сколько лет с братом не виделись, как же не выпить на радостях?
Грубо оттолкнул ее локтем в беременный живот, так что она едва не упала.
- Ох, голубчики, миленькие, не давайте ему пить, беды наделает! - взмолилась она к гостям и отошла покорно, как прибитая собака.
- Чашу вторую за успех дела! - сказал Элиав. - К нам-то, чай, не без дела пришел, не для того, чтобы с братцем видеться? Ну-ка говори, Изеркер, зачем пришел?
- Не Изеркер, а Иссахар, - поправил тот и чуть-чуть побледнел, нахмурился.
- Иссахар, по-израильски, Изеркер, по-египетски, - возразил Элиав. - Сам-то ты знаешь ли, как тебя звать? Ну, полно, не сердись, не смотри на меня глазами Авеля. В Авели тебе хочется, да я-то не Каин… Равви, за что Каин убил Авеля? - обратился он к Авиезеру.
- За то, что призрел Бог на Авелев дар, а Каинов отверг.
- А отверг за что?
- Этого никто не знает.
- Ну вот, так всегда: главного никто не знает. А ведь с этого-то все и началось. Скверно началось - скверно, должно быть, и кончится… Говори же, Авель, с чем пришел?
- С доброю вестью, брат: ныне услышал Господь вопль Израиля. Скоро из Шэола выйдете, узники… Наби Нааман, ты пророк Божий, ты лучше моего знаешь все, - говори!
Нааман покачал головой, улыбаясь застенчиво:
- Э, полно, куда мне в пророки! Я человек несмышленый; вся-то мудрость наша котлы да кастрюльки лудить…
- Ничего, говори, Бог вразумит!
Старичок опустил глаза, помолчал; потом заговорил тихо, робко, видимо, повторяя чужие слова:
- Так говорит Господь Саваоф, Бог Израиля: укрепите ослабевшие руки и утвердите колена дрожащие, вот Бог ваш! Он придет и спасет вас; мышцею простертою и судами великими изведет народ Свой из Египта, из печи железной. И будет второй Исход больше первого, и больше Моисея - новый вождь Израиля.
Вдруг поднял глаза, и голос его окреп, зазвенел:
- Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут? Попирают народ Твой, угнетают наследие Твое. Боже отмщений, Господи Боже отмщений, яви Себя, воздай возмездие гордым! У Господа суд с народами: Он будет судить всякую плоть!
- Что-то долго не судит! - проговорил Элиав, усмехаясь язвительно, и, как будто в ответ ему, раздался вопль Шаммая:
- Вот я кричу: обида! И никто не слушает, вопию, и нет суда! Почему Бог пытке невинных посмеивается? Почему беззаконные живут и проводят дни свои в счастьи? Почему земля предана злодеям и Бог покрывает лица их? Если не Он, то кто же?
- Слышишь? - спросил Элиав, глядя прямо в глаза Иссахару. - Прав Шаммай: нет судов Божьих в делах человеческих. Болтовня пустая - все ваши пророчества. Вся земля - рай злодеев, ад невинных, Шэол. Жалкие утешители все вы, врачи бесполезные, будьте вы с вашим Богом прокляты!
Авиезер поднял глаза на Элиава и сказал:
- Не богохульствуй, сын мой. Горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных!
- А ты, брат, что скажешь? - спросил Элиав, продолжая смотреть прямо в глаза Иссахару. - Прав Шаммай или не прав?
- Прав.
- Кто же ответит ему?
- Избавитель.
- А Избавитель кто?
- Сам знаешь.
- Нет, не знаю. Много к нам пророков ходит, не вы одни. Вон и о царе Ахенатоне говорят, что он - Избавитель. Уж не от него ли и ты к нам пришел?
- Зачем смеешься, брат, над святыней ругаешься?
- А что свято, сам-то ты знаешь ли? Правда ли, говорят, что ты в веру царя обратился?
- Нет, неправда.
- Как же намедни, на празднике Солнца, видели тебя среди обращенных? Кого обманываешь, их или нас?.. Что же молчишь? Говори!
- Что мне тебе сказать, брат? Все равно не поверишь. Подожди до завтра, - завтра узнаешь все…
- Завтра? Нет, сейчас, сейчас говори. Что значит: "Скоро из Шэола выйдете, узники"? Без бунта не выйдем. Бунтовать нас пришел, что ли?
- Завтра все узнаешь, - повторил Иссахар, вставая.
Элиав тоже встал и схватил его за руку:
- Стой, так не уйдешь! Нам не хочешь сказать - скажешь царскому приставу!
- Донесешь?
- А ты что думал? Око за око, зуб за зуб. Десять лет из-за тебя мучаюсь, - помучайся и ты.
- Ох, голубчики, миленькие, держите, держите его, беды наделает! - опять закричала Ноэминь.
Все бросились на Элиава, но, прежде чем успели удержать его, он отскочил в угол, схватил стоявший там у стены медный лом, которым ломал камень в каменоломнях, подбежал к Иссахару, занес над ним лом и закричал:
- Прочь с глаз моих, сын Козла смердящего, убью!
Иссахар, закрыв лицо руками, выбежал вон из дома.
Бежал темной улочкой, спотыкался, падал, вставал и снова бежал, обуянный ужасом.
Только за воротами Шэола опомнился. Рядом с ним бежал Нааман и что-то говорил ему, но он долго не мог понять что; наконец понял:
- В Козью пещеру бежим, там переночуем!
Узкою тропинкой-лесенкой, вырубленной в круче скал, поднялись из котловины Шэола на гору, в степь. Вдали красной точкой замигал огонек. Пошли на него. Злые овчарки с паучьими мордами кинулись на них с лаем. Старый пастух вышел им навстречу, отогнал псов, низко поклонился, приветствуя Наамана по имени, - видимо, ждал гостей, - и повел их в пещеру у самого обрыва над Шэолом.