Всеволод Соловьев (1849–1903), сын известного русского историка С.М. Соловьева и старший брат поэта и философа Владимира Соловьева, - автор ряда замечательных исторических романов, в которых описываются события XVII–XIX веков.
Вторая книга исторических романов Всеволода Соловьева продолжает начатую издательством "Дружба народов" серию исторических бестселлеров.
Тайны, сокрытые мраком времени; исторические эпизоды, замешанные на приключениях и детективных сюжетах, и их участники, среди которых - императоры и полководцы, авантюристы и злодеи, прекрасные дамы и галантные кавалеры. Но так или иначе, предмет изучения серии - это отечественная история и история ближайших наших соседей.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 19
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 39
Вс. Соловьев
Царское посольство
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
- Так оно и есть… последние времена настали! Дух антихристов путем пространным погибельным возмущает истинный корабль Христов! Близится час - и в невдолге настанет… Ныне который у нас год? - тысяча шестьсот пятьдесят шестой… Ну так звериного числа ждать недолго - почитай ровно десяток лет осталось…
Слова эти грозным тоном и с подобающим движением указательного перста произнес тощий седенький священник.
Поп Савва, от преподобного Феодосия, что на Лубянке, на первый взгляд не представлял из себя ничего выдающегося: маленькое, желтое, все изрытое оспой лицо его, жидкие космы длинных, почти никогда не причесанных волос, клинообразная борода, угловатые движения и привычка то и дело сплевывать в сторону - не говорили в его пользу.
Но стоило ему оживиться - серые слезящиеся его глазки загорались, борода начинала прыгать, и из уст его лились речи, имевшие свойство всегда задевать слушателя за живое и поднимать в его душе невольную тревогу.
Поп Савва, человек непоседливый, чувствовавший постоянную потребность двигаться и говорить, волноваться и волновать других, соваться всюду, куда ему только был доступ, кончил тем, что, и не занимая видного положения, пользовался на Москве большой известностью. Он был вхож во многие знатные и богатые дома и вообще имел немалое значение в это время всевозможных как гражданских, так и церковных новшеств.
Теперь он сидел в горнице у богатого дворянина Никиты Матвеевича Залесского и по своему обычаю, то и дело вскакивая с лавки и снова порывисто садясь на нее, так что стеганый, покрытый плотной шелковой материей матрасик съезжал все больше и больше на сторону, - ораторствовал.
Перед ним, опершись локтями о резной дубовый стол, помещался хозяин, тучный, рослый человек лет пятидесяти. Крутой упрямый лоб, седеющие волосы, черные глаза навыкате, крупный, покрытый сизыми жилками нос - такова была наружность дворянина Залесского.
Никита Матвеевич, очевидно, находился под впечатлением красноречивых доводов своего собеседника. В лице его, все более и более разгоравшемся, и в том, как он время от времени теребил свою густую длинную бороду, сказывалось волнение. Широкая грудь его, которой, казалось, тесно было и в домашнем расстегнутом кафтане, то поднималась, то опускалась…
В той же горнице, несколько поодаль, за другим, меньшим столом сидела пригорюнясь супруга Никиты Матвеевича - Антонида Галактионовна. Была она женщина еще далеко не старая и довольно красивая, однако имевшая в лице своем нечто скорбное, как-то особенно бросавшееся в глаза при густом слое румян, покрывавших ее щеки, и при выведенных в струнку, насурьмленных ее бровях. Она слушала своего духовника Савву, впившись в него немигающими глазами, слушала с напряженным вниманием, видимо изо всех сил стараясь вникнуть в смысл его слов, который часто ускользал от ее понимания.
- Да, - повторил священник, возвышая голос и снова вскакивая с лавки, - ровнехонько десяток лет остается, и уже наступило третье время антихристовское…
- Как ты говоришь? - переспросил Никита Матвеевич.
- Во исполнение писания! - еще более подняв голос и затем внезапно понижая его до торжественного шепота, продолжал Савва. - Первое время было - отпадение от православия Рима папского; второе время - отпадение от православия в уныние; третье время - наше отпадение от православия во всякое басурманство и чернокнижие, оное же отпадение, как тебе ведомо, совершается невозбранно!
Никита Матвеевич тяжко вздохнул.
- Это точно! - угрюмо произнес он. - Конечно, отпадение!..
- Еще бы не конечно! - воскликнул священник. - Искони была сугубая аллилуйя и внесено учение об оной в Стоглав… так же и о двуперстном сложении для крестного знамения, и все сие подтверждено исправителями церковных книг при патриархе Иосифе. Святые отцы так молились - и угодили Господу, и спаслись, и чудесами великими прославились! Ныне же антиохский патриарх Макарий и прочие восточные архиереи к нам наехали, да сговорясь с патриархом Никоном в Успенском соборе, при всем народе православном объявили, что тремя перстами креститься подобает, и тех, кто двумя перстами крестится, всенародной предали анафеме!.. Тебя-то вот, Никита Матвеич, там не было, а ведь я был, сам был в соборе, своими ушами вот услышал, как Макарий возгласил анафему двуперстному знамению! Как возгласил он - уж и не знаю, что со мною сталось: душа загорелась, сердце кровью облилось… Пал я наземь, рыдая. Кого проклинают? Не нас, грешных, - святых отцов проклинают, чудотворцев, угодников Божиих! Они ведь двумя перстами себя осеняли… Анафема святым угодникам? А?..
Савва весь дрожал. Глаза его метали искры. Руки он вздел к потолку, да так и остался на несколько мгновений.
Антонида Галактионовна не выдержала: она слабо вскрикнула, закрыла лицо руками и растерянно, в ужасе шептала:
- Ахти нам!.. Святые угодники!.. Анафема!.. Ахти нам!..
Залесский поднялся со своего места и зашагал, потрясая половицы.
- Так разве это не антихристовы деяния? - забегая перед ним и подступая к нему почти с пеной у рта, твердил Савва.
- А вот ты антихристу и поклоняешься! - внезапно остановясь и подняв сжатые кулаки к самому лицу Саввы, прохрипел Никита Матвеевич.
Савва совсем растерялся от неожиданности такого обращения.
- Как поклоняюсь антихристу? - смущенно прошептал он, пятясь назад от хозяина.
- Да кто антихрист-то? Кто он по-твоему? - наступал на него Залесский.
Священник растерялся еще более.
- Что ж ты молчишь. Ведь сам его назвал, и другого нету… антихрист - патриарх Никон, патриарх! А ты вот ему и поклоняешься!
Поп Савва опустил голову.
- Не поклоняюсь ему и не поклонюсь вовеки, - наконец произнес он. - Не служил и не служу ему, борюсь по мере сил моих и от сетей его кого могу отвлекаю… Как же ты это мне, Никита Матвеич, такое слово сказал? Грех тебе обижать понапрасну… Я вот к тебе зачем пришел - за добром пришел, а не за тем, чтобы слушать такие напраслины. Ты же мне и договорить не дал…
- Ну, не сердитуй, поп, не сердитуй! - ласково сказал Залесский. - Прости, обижать тебя не хотел… Сердце только вот не на месте от твоих же речей… Что ж у тебя такое, с чем пришел?
Священник успокоился, снова сел на лавку и заговорил:
- А вот что я хотел сказать вам, Никита Матвеич да Антонида Галактионовна: сынок-то у вас, Александр Никитич, единственное детище ваше… так заместо того, чтобы меня попрекать служением антихристу, вы бы детище сие ваше единственное от такого служения оберегали… Молодой он, неразумный еще, и среди дьявольской прелести долго ли ему погубить свою душу? Так ваше дело родительское не допускать его до погибели.
Залесский нахмурился.
Антонида Галактионовна тревожно задвигалась на своем месте.
- Батюшка! - воскликнула она, обращаясь к священнику. - Что же такое ты про Лексашу-то слышал, что? Скажи, родимый! И так уж все сердце перепугано, а ты вдруг такое слово… Что там еще?..
- А то, - с расстановкою произнес Савва, - что не след из благочестивой семьи юноше пребывать в совете нечестивых. Где он у вас время свое провождает?
- Неведомо где, неведомо, батюшка! - простонала Антонида Галактионовна. - Все говорит: учусь, мол, учусь. А какая такая наука - про то ничего я не ведаю… и к чему ему эта наука… Мое дело только молиться за него да плакать…
- Да, Лександр совсем от рук отбиваться начал, - проговорил Залесский. - Это ты верное слово сказал, отец. Только душе его погибели я все-таки еще не вижу, в чем она? Али ты и взаправду что знаешь? Так говори!
- Да тут и знать-то нечего, - отвечал Савва, - всем ведомо, что сынок твой в ртищевских молодцах обретается, латинству всякому обучается, прямо в ангелы антихристовы приуготовляется, ибо сам ведаешь, что Никон, что Ртищев - все то едино. Еще Никонова духу тут не было, а уже Ртищев мудрил, приуготовлял ему путь… А ты вот, Никита Матвеич, свое единственное детище взял да и отдал на погибель. Так нечего тебе попрекать меня служением антихристу. Я ли ему служу, денно и нощно благовествуя об его деяниях, тщася соблюсти души христианские, али ты - служа ему своим детищем? Пораздумай-ка об этом, да коли еще не ушло время, вырви из геенны огненной свое чадо!
Савва развел руками, отплюнулся и замолчал.
Антонида Галактионовна тихо и горько плакала. Никита Матвеевич стоял молча, запустив пальцы в бороду и беспощадно теребя ее. Брови его сдвинулись, глаза выкатились еще больше. На упрямом лбу выступили капли пота.
Некоторое время продолжалось молчание. Наконец Савва стал прощаться.
Он вдруг засуетился, заторопился.
- Эк ведь я засиделся у вас, - говорил он, - а время-то не терпит, время горячее, не след не токмо дню, не токмо часу, а и минуте пропадать…
Благословляя хозяйку, он шепнул ей:
- А ты все же, матушка, не плачь; слезами-то не поможешь… Господу молись, молитва матери великое дело!
- Да уж молюсь я, молюсь сколько сил хватает, извожусь молитвой! - прорыдала Антонида Галактионовна.
Но она тут же утерла слезы и вышла провожать священника.
Никита Матвеич долго еще стоял, не трогаясь с места, погруженный в свои мысли.
Все был тихо. В слюдяные маленькие окна врывались лучи вечернего солнца.
- Да где же это Лексашка! - наконец крикнул Залесский и бешено ударил кулаком по столу.
Затем он стал громко хлопать в ладоши.
На этот зов появился молодой парень, один из дворовых, и на строгий вопрос хозяина о сыне робко ответил, что Лександра Никитич еще не возвращался.
II
Никита Матвеич принадлежал хотя и не к весьма знатному, но старому и честному дворянскому роду, издавна владевшему изрядными вотчинами Ярославской губернии.
Многие из Залесских храбро боролись еще и с татарами, многие костьми легли на поле брани. Один из них, при Иване Грозном, неведомо за что был пытан и казнен в Александровской слободе.
Мало-помалу старый род, насчитывавший десятками своих членов, к концу смутного времени свелся на единственного представителя, Матвея Ивановича Залесского. Этот Залесский, в начале царствования Михаила Федоровича, проживал в своей ярославской вотчине, с каждым годом все более страдая от ран, полученных им в жаркой стычке со сбродом Тушинского вора.
У Матвея Ивановича было трое детей: старший сын Илья, затем Никита да дочь Ирина.
Сын Илья, здоровенный малый, в котором кровь ходуном ходила, был страстный охотник. Во время одной из любимых потех своих попал он на такого медведя, который обманул его опытность и во мгновение ока смял его под себя. Поломал его медведь, поломал, повалял, повалял, порычал над ним, да и ушел к себе подобру-поздорову в лесную чащобу.
Бедного Илью принесли в родительский дом совсем изуродованного и уже бездыханного. Мать, старуха добрая, души не чаявшая в своем первенце, обезумела от горя, протомилась несколько месяцев, да и отдала Богу душу.
В это время дочь Матвея Ивановича, Ирина, была уже выдана в замужество; в доме остался один Никита.
Когда старик отец несколько поуспокоился после тяжких утрат своих, то призвал к себе сына и сказал ему:
- Слушай, Никита. Господь посетил нас, такова Его святая воля, и нам не след роптать. Но вот тяжко и пусто у нас в доме, нет хозяйки, чтобы присмотреть за добром нашим, да и за мною, старым и недужным. Никак нам нельзя без хозяйки, а посему решил я твердо, что должен ты жениться.
Никита еще не помышлял о женитьбе. Его тянуло в Москву, ему хотелось всяких веселостей, о каких и помышлять нельзя было в глухой деревне, под строгим родительским присмотром.
Но, несмотря на то что в его характере нередко сказывалось врожденное упрямство, он был воспитан в безусловном подчинении родительской воле. Поэтому, услыша отцовское решение, он только печально, едва слышно вздохнул и проговорил:
- Как изволишь, батюшка, коли приказываешь жениться - я в твоей воле. Только на ком же жениться-то?
- Ну, уж это мое дело, - ответил отец. На том и вся их беседа покончилась.
Через месяц старик повез сына в Ярославль. Побывал он с ним в доме у своего старого товарища и соратника, Галактиона Михайловича Милославского.
Милославский, которого Никита видел и прежде, встретил их с особым радушием, приласкал молодого человека, и в тот же день Никита уже знал, что он женится на дочери этого самого Галактиона Михайлович Милославского, Антониде.
Невесты своей он никогда не видал; но отец сказал ему, что она девица добрая и из себя пригожая.
Свадьба была сыграна в скором времени. Никита, уже после венца оставшись наедине с женою, позволил себе наконец освободить ее лицо от густой, закутывавшей его фаты. Он совершал это не без некоторой внутренней дрожи, задавая себе тревожный вопрос о том: чем-то Бог наградил его? Ну что, коли отец либо сам недоглядел, либо Милославский обманул… ну что, коли она… Антонида-то… как есть та "харя", что вот московские "рожечники" продают для святочной забавы? А? Что тогда?..
К его великой радости, старые отцовские глаза не обманулись: Богом данная подруга жизни оказалась девицей юной и миловидной, безо всяких телесных недостатков и повреждений…
Молодые переехали на житье в ярославскую вотчину. В доме оказалась хозяйка ко всякому домашнему обиходу приученная, нрава кроткого и послушливого. За больным стариком она ходила исправно; не только днем, но и по ночам часто возилась с его ранами. Молодому мужу ни в чем не перечила, улыбалась ему ласково, когда он был в духе, а если серчал, то становилась тише воды, ниже травы. Даже когда изредка он, по обычаю и для порядка, приступал к супружескому учению, то есть давал волю рукам своим и награждал ее неведомо за что подзатыльниками, она никогда не поднимала криков и воплей, а упорно молчала и только, если уж становилось совсем невмоготу, позволяла себе всплакнуть тихонько.
И нужно отдать справедливость Никите - он "учил" жену крайне редко, всего раза три-четыре в год, да и то под пьяную руку…
Так прошло несколько лет, и вот старик Залесский умер. Никита Матвеевич к этому времени стал уже совсем человеком остепенившимся. Его уже не тянули веселости. Он растолстел, оброс густой длинной бородою. Много ел, много пил, много спал, одним словом, жил - и только.
Дети у него с Антонидой Галактионовной рождались чуть не ежегодно, но все эти дети, как мальчики, так и девочки, поживут-поживут немного - кто несколько месяцев, кто год-другой, - да и прибирает их Господь. В живых остался один только сын Алексаша.
Антонида Галактионовна изводилась, оплакивая своих крошек, и ума не могла приложить, отчего это они не жильцы на свете.
Положимте других семьях, кругом по соседству, происходило то же. Детей всюду рождалось много, да немногие вырастали, и большая взрослая семья была в редкость. Знать, такова воля Божия.
И уж, конечно, невдомек Антониде Галактионовне, что на Бога легко ссылаться, а свою людскую дурость разглядеть трудно.
Станут у ребенка первые зубки резаться, пищит он, делается неспокойным - и вот, со всех сторон появляются мамушки да кумушки с советами да объяснениями, как и что в таком разе необходимо для ребенка. Мамушки и кумушки - женщины опытные и знающие, не послушаться их совета, не прибегнуть к их средствам - Боже упаси!
Начинают несчастного ребенка поить какими-то отварами, каких и взрослый желудок вряд ли безнаказанно переварить может. Вспрыскивают ребенка с уголька, пугают его этим до судорог, кладут его в горячую печку.
Несчастное дитя, не имеющее в себе никакой смертельной болезни и при мало-мальски сносном и разумном уходе готовое легко вынести неизбежные недуги первого возраста, оказывается все же слишком слабым для той пытки, какой его подвергают…
И вот лежит это дитя в гробике, среди бабьих воплей и причитаний, и не спрашивает, за что его измучили, за что уморили…
Но уж если дитя пройдет всю такую школу бабьей премудрости, то выйдет оно крепким и здоровым на удивление.
III
Так случилось и с Алексашей. Все он выдержал: и в снегу его вываляли, и в печке жарили, и обкуривали его, и опрыскивали, и неведомо чем кормили и поили.
Случалось - лежал он без движения, посинелый, готовый последовать за своими братьями и сестрами в иной мир, о котором младенческая душа его, быть может, еще сохраняла неясное воспоминание. Но сила жизни сидела в нем так крепко, что он каждый раз отлеживался. Лет в тринадцать окончательно распростился он со всеми детскими недугами и вышел самым крепким, рослым и румяным мальчиком, какого только можно себе представить.
Теперь ему уже не страшна была никакая бабья премудрость. Мамушкам и кумушкам не приходилось уже изощрять над ним свои познания. Он был всегда здоров.
Он мог безнаказанно объедаться самыми жирными яствами, лакомиться сколько душе угодно незрелыми яблоками и грушами, опиваться медами и квасами. Он не боялся никакой погоды; ни зимний холод, ни летний зной не оказывали на него вредного действия - словом, совсем закалился Алексаша.
Катался он как сыр в масле в деревенском доме, и вся жизнь его была вечным праздником. Ученьем его не мучили, об ученье его еще и не думали, да и кому было учить? Отец едва умел какими-то каракулями подписывать свое имя, по складам и безбожно коверкая слова, читал святцы - и только. Мать совсем была безграмотна. О челяди домашней и говорить нечего…
Но вот в жизни Алексаши, так же как и в жизни его родителей, совершилась большая перемена: покинули они ярославскую вотчину и перебрались на житье в Москву, где Никита Матвеевич выстроил себе на Лубянке хоромы.
Чтобы заставить такого разленившегося и зажиревшего, как он, человека решиться на подобный шаг, нужно было слишком важное обстоятельство. Обстоятельство оказывалось действительно важным и совсем неожиданным.
Три года тому назад, после тридцатилетнего достославного царствования, отошел в вечность царь Михаил Федорович, оставив престол русский своему семнадцатилетнему сыну Алексею.
С первых же дней нового царствования бояре и во главе их знаменитый государев дядька Морозов решили, что пора молодому государю жениться. Собрали красивейших девиц русских на Москву для царского выбора.