Последний замялся, а первый бойко ответил:
– Вы изволили приказать быть мне наверху.
– А он? – показал Денис на Федора.
– Ко мне зашел! – объяснил Степка.
Денис Иванович больше не расспрашивал и прошел к себе. Отцовская комната была у него заперта, и даже дверь в нее из его кабинета была заставлена, как обыкновенно, комодом.
Целый день Лидия Алексеевна была занята приготовлением к вечерней поездке во дворец. Нужно было хитро и подробно обдумать, во-первых, наряд, во-вторых, что говорить и как держать себя перед государем. Наряд должен был быть, конечно, отнюдь не праздничный, а по возможности скромный, приличный матери, убитой непослушанием дерзкого сына, но вместе с тем отнюдь не мрачный, потому что Павел Петрович не любил ничего мрачного. После долгих колебаний Лидия Алексеевна остановилась на темно-зеленом роброне.
Причесывать ее начали еще засветло. Горничные, под предводительством самой Василисы, суетились вокруг нее, возводя сложную пудренную прическу на ее голове.
Лидия Алексеевна, изжелта-бледная, кусала губы и, занятая своими мыслями, отрывочно приказывала, когда что-нибудь делалось не так. Трем девкам она, ни слова не говоря, дала по пощечине, две были сосланы в ткацкую.
Наконец Лидия Алексеевна, разодетая, распудренная и раздушенная, вышла, чтобы садиться в карету. На крыльце торжественно ждал ее Зиновий Яковлевич.
– Королева, царица моя, – встретил он ее, целуя у нее руку и не столько желая польстить ей, сколько ободрить для "подвига", как он называл поездку ее во дворец, а когда она села в карету, он вдруг сам вскочил на козлы, вместо выездного, и крикнул кучеру: – Пошел!
Радович была тронута до слез его преданностью и всхлипнула от умиления, не подозревая, что Зиновий Яковлевич главным образом потому поехал с ней, что боялся оставаться один без нее в доме.
Лидия Алексеевна была принята государем отдельно от других, пробыла у него тридцать пять минут и вышла очень взволнованная, утирая слезы, но, по-видимому, довольная. Провожавший ее от внутренних до парадных апартаментов Кутайсов несколько раз внимательно приглядывался к ней, стараясь разгадать, зачем она была у государя.
Все справки относительно Радович были уже им собраны, и ему была известна вся ее подноготная. Она прошла, не вступив с ним в разговор, и он ни о чем не спросил у нее. Он знал, что ему спрашивать не надо, потому что государь, вероятно, сам ему сейчас расскажет все. И действительно, только лишь он проводил Радович, раздалась в кабинете государя трель звонка, призывавшая его туда.
Когда вошел Кутайсов, Павел Петрович стоял у окна и, морщась, показал на дверь.
– Там есть еще кто-нибудь?
– Никого, Ваше величество, – согнувшись ответил Кутайсов и остановился, как бы в ожидании приказания.
Он, давно хорошо изучивший Павла I, видел, что разговор с Радович чем-то несколько раздражил его, но все же не настолько, чтобы изменить хорошее расположение духа государя, очень довольного приемом в Москве и шумным проявлением народного восторга.
Как бы в доказательство этого Павел Петрович поглядел на него и проговорил, по привычке своей иногда думать вслух при Кутайсове:
– Московский народ любит меня гораздо больше, чем петербургский. Мне кажется, что там меня скорее боятся, чем любят...
Кутайсов нагнулся еще ниже и как бы проронил чуть внятно:
– Это меня не удивляет...
Государь сдвинул брови и, думая, что ему послышалось, переспросил:
– Не удивляет? Почему же?
Кутайсов вздохнул и развел руками.
– Не смею объяснить...
– Ну, и не объясняй, – усмехнулся Павел, – все равно глупость скажешь...
Он подошел к столу и стал искать на нем. Кутайсов сделал шаг вперед и поспешно проговорил:
– Что угодно вашему величеству?
Павел Петрович нашел на столе карандаш, взял кусок бумаги и написал крупными буквами: "Радович".
– Мне угодно, – сказал он, поднимая голову, – чтобы меня поняли, чтобы поняли, что я только хочу блага и справедливости...
– Ваше величество, – начал было Кутайсов, но государь перебил его:
– Ты достаточно награжден и возвеличен, доволен ты?
– Я благодарю лишь...
– Ну, и будь доволен, и молчи, и молчи! – повторил Павел I, как будто угадывая его мысли и прямо отвечая на них. – Ты о Радович знаешь что-нибудь?
Кутайсов живо и подробно доложил все, что успел узнать о Лидии Алексеевне. Эта предупредительная сметка была особенно ценна в нем, и он угождал государю всегда тем, что у него был готов ответ на каждый вопрос.
– А сын ее? – спросил Павел.
– Говорят, трудолюбивый молодой человек... О нем хорошие отзывы.
– Не совсем. Мать приезжала жаловаться на него. Впрочем, я это узнаю...
На другой день, рано утром, Петр Васильевич Лопухин явился с докладом по порученным ему императором сенатским делам. Государь, отправляясь на маневры, посадил его с собой в карету с тем, чтобы по дороге выслушать его. Между прочим он спросил у Лопухина о Радовиче. Тот знал Дениса Ивановича по его службе в сенате и дал о нем очень хороший отзыв.
ГЛАВА XII
Лидия Алексеевна была очарована оказанным ей государем приемом.
Павел Петрович, рыцарски вежливый с дамами, произвел на нее впечатление необыкновенной сердечности и участия. Хотя он ничего особенного, в сущности, не сделал, а просто обошелся с ней по-человечески, выслушал ее и сказал, что образумит ее сына, на которого она приносила слезную жалобу, но Лидия Алексеевна почла эту простоту обхождения за особенное к ней расположение императора, как к жене бывшего слуги его отца.
Она не могла себе представить, чтобы император был со всеми таков, как с ней. По рассказам и по ходившим слухам, нелепым, неверным, преувеличенным и переиначенным, она составила себе совершенно иное, как и большинство ее современников, представление о Павле Петровиче. И вдруг он оказывается простым, добрым и отзывчивым человеком!
Конечно, приписала она это своей собственной добродетели, умению говорить и разжалобить. Она была уверена, что так хорошо повела дело, что Павел Петрович всецело на ее стороне. Он, вероятно, поручит кому-нибудь переговорить с ее сыном. Тот, глупый, не сумеет и двух слов связать, и все увидят, что она права. Она просила государя отдать ей тридцатичетырехлетнего Дениса Ивановича в опеку, и не сомневалась теперь, что добьется своего. Ей страстно хотелось, чтобы это случилось, и, не имея другого выхода, она с таким ужасом думала о неудаче, что верила в это, потому что не верить в успех было бы слишком большим ударом для ее несокрушенной до сих пор гордыни.
Зиновий Яковлевич хотя и не смотрел так уверенно в будущее, но все же приободрился и на всякий случай высматривал и замечал, кто из дворовых как ведет себя и кого из них нужно подвергнуть впоследствии примерному наказанию.
О бежавшем дворецком Якове не было подано заявления для его розыска. Зиновий Яковлевич нашел это совершенно излишним.
Марья Львовна приехала за двумястами рублями к Лидии Алексеевне, и та вручила их ей, как обещала, получив взамен сведение, что билет на бал был послан Денису Ивановичу через посредство Екатерины Николаевны Лопухиной, по ее ходатайству.
– Вы знаете, – таинственно сообщала Марья Львовна, – Кутайсов нынче каждый день у Лопухиной. Говорят, он ведет переговоры...
– Правда, он каждый день там, – подтвердила Анна Петровна Оплаксина, привезшая от имени бедной старушки удивительного плетенья кружева Лидии Алексеевне для продажи, – он там, как это говорится, – антрепренер.
– Парламентер, ma tante, – по привычке поправила ее Валерия.
– Ну да, ну да, – подхватила Марья Львовна, – все дело уже налажено. Анна уже спит и видит себя у власти всемогущей.
"Ах, не знаете вы ее! – думала Валерия, смотря в небо. – Не знаете, а я знаю все про нее, но это – секрет, и я никому из вас не скажу!"
– Теперь, верно, жениха ей будут искать подходящего, такого, чтобы на все смотрел сквозь пальцы, – продолжала Марья Львовна и глянула на Лидию Алексеевну.
Та слушала довольно спокойно. Известие, что билет ее сыну был доставлен через Лопухину, сначала не показалось ей важным; она была уверена, что ей некого бояться теперь, даже Лопухиной. Она воображала, что Лопухина, возмечтав о себе, просто, чтобы досадить ей, Лидии Алексеевне, хочет возмутить против нее сына. Так она объяснила себе поведение Лопухиной. Слишком себялюбивая, она всегда думала прежде всего о себе и считала, что и другие тоже думают только о ней.
Но вдруг намек, сделанный Марьей Львовной, словно открыл ей глаза.
"Так вот оно что! Жениха искать подходящего! Да, да, конечно, такой дурак – подходящий!" – сообразила Лидия Алексеевна.
И снова туча надвинулась на нее. Ведь если это правда, то верх будет не на ее стороне. Пожалуй, Дениса успеют отстоять.
Одно оставалось утешение: успеют ли?
Лишь бы государь сказал свое слово, а там при помощи денег в опеке можно будет скоро повернуть.
"Нет, не успеют, – решила Лидия Алексеевна, – мы предупредили вовремя, а потом пусть делают что хотят!"
– Что же кружева-то, Лидия Алексеевна? – спросила Анна Петровна, не рассчитав, что это было совсем некстати.
– Какие кружева? – очнувшись от своих соображений, переспросила Лидия Алексеевна. – Ах, оставьте меня, пожалуйста, – недовольно проговорила она, вспомнив, – никаких кружев мне не надо, и покупать их я не буду...
– Как же это? Отчего же? – растерянно произнесла Оплаксина, так как Лидия Алексеевна только что смотрела кружева, и по всему казалось, что она их купит.
– Вы не знаете, когда уезжает государь? – обратилась Радович к Марье Львовне. – Отъезд его не отложен?
– Нет, – ответила та, – кажется, как сказано, шестнадцатого.
– Ну, тогда ничего! – вслух подумала Лидия Алексеевна.
– Что такое "ничего"? – сунулась Анна Петровна, опять, разумеется, не вовремя.
– Ничего и ничего! – сухо отрезала ей Радович.
Анна Петровна окончательно смутилась и раскисла.
Марья Львовна, которой не сиделось на месте с полученными деньгами и которая оставалась лишь для приличия, чтобы не сразу уехать после того, как получила их, найдя, должно быть, что побыла достаточно и что все уже сказано ею, поднялась и стала прощаться.
Лидия Алексеевна тоже поднялась, а за нею и Оплаксина с племянницей Радович, чтобы спровадить их вместе с Марьей Львовной, пошла провожать ту до лестницы, и волей-неволей Анна Петровна с Валерией последовали за ними.
На лестнице остановились, как всегда, и тут начался еще разговор о том, что последние моды, пришедшие из Парижа, "совсем в обтяжку", так что даже неприлично.
Вдруг наружная дверь внизу отворилась и хлопнула так, что даже вытянувшиеся навстречу господам лакеи вздрогнули.
– Что такое? – строго спросила Лидия Алексеевна.
– Курьер из дворца с пакетом, – послышался бравый басистый голос.
– Ко мне?
– Господину коллежскому секретарю Денису Радовичу, – громко отчеканил курьер.
Марья Львовна посмотрела выразительно на Лидию Алексеевну и расплылась в улыбку, как бы сказала: "Поздравляю".
ГЛАВА XIII
Денис Иванович с утра сидел у себя наверху и не поехал в сенат, а послал туда сказать, что ему нездоровится.
Вчера он еще мог взять себя в руки и отправиться на службу, но сегодня слишком много новых мыслей нахлынуло на него и слишком сложный вопрос приходилось решать ему, чтобы показываться в таком состоянии на людях. Ему нужно было уединение, ему хотелось остаться одному, самому с собой, пока не придет он к какому-нибудь выводу. Но чем больше думал он, тем больше усложнялось все, как заколдованный клубок, который путается сильнее по мере того, как пытаешься размотать его.
Будь тут дело в одном только управляющем Зиновии Яковлевиче, Денис Иванович не сомневался бы ни в чем. Но тут была замешана мать.
Прежде всего, он считал нужным относиться к ней так, как относился до сих пор, из уважения к самому себе, к своему роду, к своему имени. Он не считал себя вправе разбирать, какова она. Для него она была матерью, и этого казалось достаточно, чтобы никто не смел подумать о ней дурно, а тем более – сам он. Он не позволил бы никому судить ее и не судил сам. Этот вопрос был для него вопросом чести, и колебаний он не допускал.
Все это было, однако, хорошо и, во всяком случае, цельно, и он жил, руководствуясь этим, до тридцати четырех лет, пока дело касалось его самого. Но теперь он увидел, что не один он являлся страдающим лицом. Он жил и терпел. Вместе с ним терпели и другие... И был еще один пострадавший, который был близок ему так же, как и мать.
ГЛАВА XIV
Государь с утра уезжал на маневры и возвращался во дворец к вечеру.
К этому времени собирались сюда все имевшие доступ к приему и для представления. Большой зал был заполнен народом.
Бледный, затерянный среди блестящей толпы сановников, боясь, как бы не сделать какой-нибудь промах, Денис Иванович жался к стене, чтобы дать другим дорогу.
Стоял сдержанный, деловитый и почтительный гул. Ждали уже долго, но, видимо, никто не сетовал на это, не выражал нетерпения, и всякий был согласен ждать, сколько нужно, вполне довольный этим. Несколько раз поднималась тревога, весь зал вдруг, как муравейник, приходил в движение, но тревога оказывалась ложной, и все снова принимались терпеливо ждать.
Наконец в дверях показался кто-то, сделал знак. Церемониймейстер, до сих пор сливавшийся с толпой, вдруг выделился и стал распоряжаться, выравнивая всех в ряд, потянувшийся вереницей вокруг всего зала.
– Как фамилия? – на ходу спросил он Дениса Ивановича и строго оглядел его.
– Коллежский секретарь Радович, – ответил тот, как ученик на перекличке.
– Вы по личному приказанию?
– Не знаю, вот бумага, – и Радович показал бумагу, полученную им сегодня утром через курьера.
Церемониймейстер взглянул, вдруг стал любезнее и, вежливо произнеся: "Пройдите сюда, вот тут", – почему-то перевел на несколько шагов Дениса Ивановича.
Глаза всех были уставлены на дверь. Все подтянулись, откашлялись, оправились и замерли. Казалось, сию минуту отворится дверь, и весь этот съезд, все эти волнения, приготовления и ожидания получат смысл, и станет явным, зачем все это нужно.
Но минута прошла, дверь не отворилась, и еще долго все стояли в ряд и ждали, напрягая свое внимание и силясь сосредоточиться. Чуть кто осмеливался заговаривать, сейчас же раздавалось внушительное "ш-ш-ш" – и снова воцарялась почтительная, напряженная тишина.
Радовичу казалось, что он, не спуская взора, смотрит на дверь, чтобы не пропустить появления государя, но, как это случилось, он не знал, а все-таки пропустил. Государь был уже в зале, когда увидел его Денис Иванович.
Держась необыкновенно прямо, Павел Петрович медленно продвигался, переходя от одного к другому из представлявшихся. Перед иными он останавливался несколько дольше, задавал вопросы и часто, выслушав только первые слова ответа, шел вперед. Мало-помалу все ближе и ближе он становился к Радовичу, и тот чувствовал, словно от соседа к соседу передавался электрический ток по мере приближения государя. Вот между ними всего трое, два, еще – и Денис Иванович как бы оказался один на один с императором. Во всем зале он уже никого и ничего не видел, кроме Павла Петровича, бывшего перед ним и глянувшего необыкновенно добрыми глазами прямо в глаза ему.
"Фамилия?" – услыхал Денис Иванович и ответил:
"Коллежский секретарь Радович", – не узнав своего голоса, точно не он, а кто-то другой назвал его.
Государь прошел мимо. Радович увидел его спину с отделившейся косичкой парика, и затем море голов, лиц и плеч. Все спуталось и смешалось.
"И только-то? Зачем же меня звали?" – разочарованно и как-то тоскливо отозвалось в душе Дениса Ивановича.
Он решительно не знал, что же ему делать теперь, очутившись в следовавшей за государем толпе, увеличивавшейся по мере того, как шел он. Кто-то толкнул его, другой задел шпагой; он хотел посторониться и сам толкнул, но на это не обращали внимания.
Денис Иванович по своему небольшому чину стоял из последних. Он силился подняться на цыпочки, чтобы поверх толпы взглянуть еще раз на государя, и поворачивал голову в ту сторону, куда поворачивались остальные, но увидел только верх двери, как растворилась она и опять затворилась.
По залу сейчас же прошла незримая волна взволнованных голосов.
– Что он сказал? А? Что? Кого?.. Радович? Кто Радович, Радович, Радович, Радович...
И сотни голосов и уст повторили имя Дениса Ивановича.
Он больше по чутью, инстинктивно потянулся к двери и как-то общими усилиями непроизвольно очутился возле нее.
– Вы Радович? – совсем близко от его лица раздался голос церемониймейстера.
В это время из двери высунулась курчавая пудренная голова и тоже произнесла:
– Радович!
Дениса Ивановича как будто воздухом втянуло в дверь.
В гостиной, куда он попал, было прохладнее и темнее, чем в зале, и хотя она была гораздо меньше зала, но казалась просторнее, потому что была пуста. Курчавый пудренный Кутайсов, которого видел Радович на балу и узнал теперь, показал ему рукой следовать за ним и повел. Они миновали еще комнату и вошли в кабинет. Кутайсов остался за дверью.
Государь ходил по комнате и, повернувшись, приблизился к Денису Ивановичу. Глаза его теперь были строги, но лицо улыбалось.
– Вы, сударь, я слышал, якобинец? – проговорил он, отчетливо отделяя каждый слог каждого слова.
Денис Иванович почувствовал, как словно что-то вспыхнуло у него в груди и затрепетало.
– Ваше величество, – вырвалось у него, – я – верноподданный моего государя и песчинка того народа, который любит и чтит его.
– Вы дворянин?
– Перед русским царем нет ни дворян, ни крестьян, никого; все – один народ русский!
Глаза Павла Петровича вдруг прояснились. Он близко подошел и, взяв за отворот мундира Радовича, как бы с удивлением, пораженный, спросил:
– Ты понимаешь это?
– Я это чувствую вместе с миллионами русских людей, ваше величество.
– А там они не чувствуют и не понимают этого, – кивнул головой Павел I в сторону зала и, опустив руки, снова стал ходить по комнате. – Не понимают, – повторил он, как бы рассуждая сам с собой, – они кичатся своим дворянством и просят подачек, не понимают, что санкюлоты не против короля пошли, а против них и вместе с ними, из-за них погубили короля. А вот им пример – Кутайсов. Кто он был? А я захотел и дал ему и дворянство, и титул. А они не понимают, что это – пример им... Я свел уже барщину для крестьян на три дня и дал им праздничный отдых. – Государь остановился и опять подошел к Радовичу. – Я слышал, сударь, – сказал он, круто обрывая свою речь, – о вас хорошие отзывы, а между тем ваша матушка иного мнения. Она жалуется на вас... Я ее видел вчера. Она говорит, что вы даже слуг возмутили против нее. Чем объяснить это?
Денис Иванович хотел говорить, но запнулся и задохнулся от нахлынувших слов, которые просились наружу. Он слишком многое хотел сказать сразу, чтобы иметь возможность сказать что-нибудь. И, не зная, с чего начать, а вместе с тем чувствуя, что многословие ничему не поможет и ничего не объяснит, он желал одним бы словом передать все, что происходило в нем вчера и сегодня. Но это было, разумеется, невозможно, и пришлось говорить.