Видя это, Наполеон заговорил с ней нежнее и мягче. Он сказал, как сильно любил ее и был бы счастлив продолжать любить с той же нежностью, но если его трон, высокое положение и разные заботы не препятствовали теперь этой любви, то его достоинство требовало не давать никакого повода для порицаний. За ним следят, все его действия известны. Присутствие с ним женщины на острове Эльба будет немедленно известно при высоком дворе, а там сумеют воспользоваться этой его неверностью жене, чтобы расторгнуть союз, вызванный политическими соображениями. Он прибавил, что любит императрицу, что она мила, добра и не замедлит приехать к нему на остров.
Эта уверенность в скором свидании с женой и ребенком, доверие, с которым говорил Наполеон, поразили молодую женщину. Она молчала, затаив в глубине сердца, так неосторожно открытого, всю силу горячей любви и преданности. Ей удалось скрыть свое горе; она больше не настаивала на желании сопровождать Наполеона на Эльбу с их сыном; она не смутила сомнением его твердую уверенность в приезде Марии Луизы.
Разговор был прерван громкими криками и шумом на дороге перед гостиницей.
– Ага, мои убийцы опять появились, – сказал Наполеон. – Не бойтесь, графиня, они ждут императора, а я – теперь не больше чем простой курьер.
Он подошел и открыл окно, желая видеть, что делается на улице.
Подъезжала его карета.
Лошади уже давно шли шагом. Разъяренная толпа окружила экипаж, думая, что в нем сидит император. Его место занимал Жан Соваж, одетый в императорское платье; с ним был генерал Бертран. Почтальон не мог гнать лошадей: толпа бросалась к ним и замедляла ход кареты.
Недалеко от "Ла Калад" навстречу попался трактирщик Катртайон. Высокий ростом, разъяренный, он выделялся среди толпы. Он громко заявлял, что Бонапарт не выйдет живым из этой кареты с опущенными стеклами; его заставят зайти в "Ла Калад", где народ расправится с тираном.
Карета продолжала медленно двигаться среди дико кричащей, жестикулирующей толпы. Однако за несколько шагов от гостиницы крики усилились, раздались отдельные голоса:
– Товарищи, спасайтесь! Вот они! Вот они!
Вдали показались несшиеся во всю прыть пять или шесть карет со свитой Наполеона и иностранными комиссарами. Впереди всех, погоняя вспотевших лошадей, скакали два человека. Один, громадного роста, еще издали угрожающе размахивал дубиной, второй махал кавалерийской саблей, готовясь напасть на толпу.
– Скорей! – скомандовал Катртайон. – Если они успеют подъехать, то тиран еще раз ускользнет из наших рук! Товарищи, к карете! Стой, почтальон! Эй вы там, к черту вашу телегу!
Карета остановилась и скоро закачалась под напором двадцати рук. Опрокинутая, с поднятыми вверх оглоблями, она походила на какое-то раненое фантастическое животное, терзаемое сворой охотничьих собак. Наиболее свирепые взобрались на крышу, другие старались выломать дверцы. Наконец карета была взломана. Из нее вытащили генерала Бертрана и предполагаемого императора.
Когда появился бессмертный серый сюртук, перед которым трепетала Европа, самые дерзкие отступили с невольным почтением. Катртайон увидел колебание, надо было действовать.
Он приложился и прицелился, но толпа стиснула его. Он отложил ружье и взял нож. Но броситься на серый сюртук ему удалось не сразу. Переодетые всадники кинулись на помощь осажденным и уже окружили карету.
Ла Виолетт и Сигэ поспели вовремя. Ла Виолетт расчищал себе дорогу своей страшной палицей, а Сигэ, махая саблей, прокладывал путь к серому сюртуку.
Катртайон, нагнувшись, проскользнул к тому, кого он считал императором, поднял нож и ударил им. Но между ним и его целью промелькнула какая-то тень… Однако лезвие ножа проникло во что-то оно попало в цель.
В ту же минуту Катртальон почувствовал, что и он ранен: страшный удар по голове оглушил его. По-видимому, череп был проломлен. Ну, что за дело, решил бандит, зато нож сослужил ему службу: он видел, как упала его жертва. Император убит, теперь он сам умрет довольным. Катртайон поднес руку к голове и рухнул на землю.
Толпа боязливо отступила. Кровь произвела на всех угнетающее впечатление: примолкли все крикуны.
Два человека лежали на земле: трактирщик Катртайон и всадник, размахивавший саблей над толпой.
Около генерала Бертрана, прислонившись к карете, с обнаженной шпагой в руке, стоял человек в сером сюртуке и в маленькой треуголке – тот, кого приняли за императора. Он был здрав и невредим, нож Катртальона поразил того, кто бросился между жертвой и убийцей. Сигэ заплатил своей жизнью за жизнь Жана Соважа.
Ла Виолетт нагнулся над Сигэ, стараясь расслышать биение его сердца, дышит ли он еще. Присмиревшая, ошеломленная толпа, уже почти сочувствующая теперь, увидела, как принятый ею за императора человек бросился к раненому, обнял его, дружески умоляя его ответить.
– Сигэ, старина Сигэ! Ты дал убить себя за меня! – восклицал Жан Соваж, со слезами на глазах сжимая горячими руками уже холодевшую руку гусара. Потом он обернулся к толпе, как бы призывая ее в свидетели или желая облегчить себя публичным признанием, и произнес: – А я был готов убить его! Я искал с ним встречи ради этого, я ревновал его, я был как сумасшедший! Бедный Сигэ, я виноват в твоей смерти, а своей жизнью я обязан тебе!
Сигэ открыл глаза и, узнав Соважа, слабым голосом проговорил:
– Люби сильнее ребенка… теперь он совсем твой…
Его глаза закрылись, рука, которую продолжал сжимать Жан Соваж, холодела, коченела. Ла Виолетт еще раз положил руку на сердце, потом поднялся, обнажил голову и печально сказал:
– Он умер. Император лишился храброго солдата. Эй, вы! – крикнул он затем, размахивая своей страшной дубинкой и обращаясь к собравшейся толпе: – Шляпы долой, и да здравствует император!
Крестьяне молча обнажили головы; ни одного протестующего крика, ни одного оскорбления не раздалось в ответ.
Когда Катртайона, бывшего без чувств, унесли в гостиницу и мало-помалу стало известным переодевание Жана Соважа, успокоенные крестьяне разошлись по домам. Осталось лишь несколько зевак, желавших разглядеть в окнах гостиницы настоящего Наполеона.
Между тем император, поблагодарив ла Виолетта и Жана Совало, объявил, что он позаботится о детях Сигэ, если они имеются; затем он стал совещаться с комиссарами о мерах безопасности, которые следовало предпринять.
Он казался очень озабоченным. Теперь он был уверен, что королевское правительство намерено скрыть или убить его ранее его отбытия на остров Эльба. Алиса и графиня открыли ему планы Мобрейля, составленные секретарем Талейрана.
Наполеон боялся, что в Э население устроит ему враждебные демонстрации, пожалуй, еще хуже тех, которых он так чудесно избежал. Он хотел даже вернуться в Лион и ехать в Италию другой дорогой.
Однако комиссары обещали ему тщательно охранять его особу и не отлучаться от него ни на шаг. Адъютант генерала Шувалова был послан в Э предупредить подпрефекта, чтобы тот приготовил охрану к прибытию императора.
Наполеон снял платье курьера и надел мундир генерала Голлера с орденом святой Терезии; на голову он надел фуражку, а шинель взял у генерала Шувалова.
Переодевшись таким образом, он попросил к себе графиню Валевскую и попрощался с нею.
Вся в слезах, графиня проговорила:
– Государь! Разве я больше не увижу вас? Вы никогда больше не поцелуете моего ребенка, вашего сына?!
Наполеон подумал немного и ответил:
– Я разрешаю вам, дорогая графиня, приехать ко мне на остров Эльба, но лишь при одном условии: чтобы там не было в то время императрицы, моей супруги.
Графиня ничего не ответила; в ее глазах блеснул луч надежды. Она была уверена, что императрица никогда не поедет на остров Эльба, а потому, значит, она могла надеяться снова увидеть Наполеона.
Несколько утешившись этим, Валевская смотрела, как уезжал тот, кого она думала было отбить у Марии Луизы, но кто и до сих пор еще был ослеплен любовью к ней.
Когда карета, уносившая Наполеона, исчезла в облаках пыли, графиня сказала Алисе, муж которой должен был следовать за Наполеоном:
– Отправимся в тот порт, где император сядет на корабль, ведь полковник Анрио там расстанется с ним.
Про себя же она подумала, что увидит еще раз Наполеона до отплытия его судна.
Обе женщины могли ехать только на следующий день, так как ла Виолетт и Жан Соваж, сопровождавшие их, должны были отдать последний долг бедному Сигое. Похороны этой жертвы провансальских роялистов состоялись в тот же день вечером, по приказу префектуры. Последней были известны все происшествие и убийство близ "Ла Калад", но она, по-видимому, ничуть не возмутилась ими. Тело несчастного солдата похоронили быстро, как предмет скандала, при свете двух факелов.
Зрелище было зловещее. Графиня и Алиса пожелали проводить усопшего. Дорогой они набрали букет диких цветов и положили его на могилу; они подобрали букет из красных, белых и синих цветов, так что могила солдата украсилась тремя национальными цветами.
Ла Виолетт подошел к могиле печальный и взволнованный и несколько угрожающим тоном обратился к умершему товарищу:
– Прощай, Сигэ! Мы вернемся вместе с императором и тогда отомстим за тебя этим канальям-роялистам.
Ла Виолетт сопроводил это обещание, такое точное, хотя и краткое, энергичным взмахом своей дубинки, а затем вернулся на дорогу, где его ждали обе дамы, утешая плакавшего Жана Соважа.
– Он дал убить себя ради меня, – твердил Жан рыдая, – а я хотел убить его сам!
Ла Виолетт шел медленно, печально размышляя о том, какая жалкая смерть в западне, на дороге, нож фанатика-роялиста ждали храброго Сигэ, столько раз бывшего в сражениях по всей Европе, когда он сопровождал маршала Лефевра.
IX
В большие, открытые настежь окна гостиницы "Королевский орел" на дороге в Инсбрук вливались волны смолистого, крепкого аромата ближнего леса; на веранду доносились аккорды рояля, сопровождавшие мелодичные звуки флейты, которые нарушали тишину чудного летнего вечера.
Обитатели гостиницы рассеялись по саду или сидели за партией фараона, пикета или виста в большом зале. Вся богатая гостиница дышала миром и тишиной дачного жилья.
В маленьком музыкальном зале, откуда неслись звуки рояля и флейты, были двое – мужчина и женщина.
Женщина, свежая и полная блондинка с голубыми глазами, выражавшими самую пылкую любовь, была красива, но несколько тяжелой, незначительной красотой. Иногда она прерывала аккорды, чтобы поднять голову и нежно, радостно улыбнуться склонившемуся к ней кавалеру.
Это был стройный, высокий мужчина с правильными чертами лица и корректными бакенбардами. Он был одет в оливковый сюртук с большими отворотами и пелериной, в узкие панталоны светло-серого сукна и высокие сапоги с кисточками, как носили в то время щеголеватые люди. Черная повязка, скрывавшая часть лица и кривой глаз, несколько портила впечатление от этого красивого господина.
Он прекрасно играл на флейте, слегка отбивая такт ногой, чтоб помочь музыкантше. Они разучивали мелодичный романс, и иногда флейтист показывал подруге особенно выразительный пассаж. Она с улыбкой повторяла его и продолжала свой аккомпанемент, шаловливо качая головой. Когда пьеса была окончена, она повернула табурет, посмотрела в лицо своему собеседнику и сказала:
– Адольф, ведь нехорошо, что мы взяли того ребенка.
Флейтист положил инструмент на рояль и сухо спросил:
– Вы так интересуетесь этим плодом супружеской измены?
– Нет, он противен мне, – быстро ответила женщина. – Я не могу простить его отцу… хотя для меня, собственно, тут не было измены.
– Нет, она была, – холодно сказал флейтист, – привязанность отца к этому мальчишке, длящаяся до сих пор, – оскорбление для вас. Правда, это прошлая измена, я знаю, но она все время повторяется и возобновляется привязанностью того, о ком вы против желания все время думаете, Мария!
– Опять эти упреки, Адольф! – с волнением сказала молодая женщина. – Ведь вы же знаете, что я ни о чем не сожалею, что я все забыла. Не хочу даже вспоминать этого человека, которого я не люблю и никогда не любила, который взял меня, как трудную, завидную добычу, тешившую его гордость больше, чем все остальные победы. Я люблю только вас, с вами я счастлива; я хочу жить и умереть около вас. Не заставляйте же меня вспоминать то, что я хочу забыть. Разве не счастливы мы здесь вдвоем, вдали от света, живя лишь для своей любви? Это уединение среди мирной, прекрасной природы чудесно. Вы напрасно привели ко мне этого ребенка и разбудили во мне воспоминания; я равнодушна к нему, он не вызывает во мне ни гнева, ни ревности. Вы напрасно допустили маркиза де Мобрейля вмешаться в дело; он – человек ненадежный, его дружба опасна.
– Зато его пылкую ненависть можно обратить в свою пользу. Ему не всегда удается исполнить то, за что он взялся, но он настойчив, и на него можно положиться.
Вошел слуга и почтительно доложил:
– Ужин подан! Ваши сиятельства, господин граф и графиня Гвасталла, вы изволите ужинать в зале или у себя в комнате?
– В зале, – сказал граф Гвасталла. – Нас здесь не знают, – обратился он к своей даме, – нас развлечет ужин посреди оживленной болтовни и шума.
Он подал руку подруге, и оба прошли в столовую, блистательно освещенную, убранную цветами, где собрались все обитатели гостиницы "Королевский орел", и сели за небольшой круглый стол, стоявший в углублении окна, вдали от нескромных взглядов и любопытных ушей.
Эта парочка записалась под именем графа и графини Гвасталла неделю тому назад в книге гостиницы и сообщила, что рассчитывает пробыть там с полмесяца. Скромные манеры этих двух путешественников возбудили мало любопытства. Видя, как этот господин в черной повязке и его молодая спутница оказывают друг другу самое нежное внимание, пожимают руки, гуляют под дубами аллей, пользуясь поворотами дорожек и тенью деревьев, чтобы поцеловаться или нежно обнять друг друга, их принимали за новобрачных. Впрочем, праздные и злые языки предполагали, что, может быть, эта пара и не была обвенчана. Делались предположения о бегстве, о похищении, просто о какой-нибудь интриге, для которой было нужно уединение тирольских лесов; эти толки оживляли послеобеденные разговоры. Двое слуг, сопровождавших путешественников, не опровергали такие предположения.
Несколько дней спустя после приезда предполагаемых "молодых" посетила какая-то мрачная фигура, похожая на военного, одетого в штатское платье. Из почтовой коляски вместе с этим человеком вышел мальчик лет шести-семи и был передан молодой чете. Потом незнакомец с грубыми манерами и суровым лицом снова сел в экипаж и отправился по дороге в Вену, оставив ребенка в гостинице. Общее любопытство возросло до последней степени. Очевидно, это не были "молодые", справлявшие медовый месяц в горах Тироля; значит, дело шло не о тайном убежище влюбленных, не о бегстве пылкой парочки, даже не о простой интриге богатых венцев, искавших в этом укромном уголке свободу и безопасность. Присутствие ребенка прекращало все толки. Господин, приехавший и уехавший в почтовой коляске, был, должно быть, какой-нибудь строгий наставник, какой-нибудь гувернер. Очевидно, родители, поселившись в гостинице "Королевский орел", захотели взять ребенка к себе. Это было так просто и так неинтересно! Наиболее любопытные должны были сознаться, что это – обыкновенное курортное событие. Хотя мать казалась молодой, но ее мужу на вид было лет сорок; мальчику было лет шесть. Значит, это были люди, женатые давно.
Все пересуды прекратились: граф и графиня Гвасталла могли, не стесняясь непрошенного любопытства или злых сплетен, продолжать восхитительные прогулки под деревьями, поездки в горы, где при каждой остановке они обменивались поцелуями, и свои музыкальные дуэты на флейте и рояле по вечерам, перед ужином. В неизвестности и полной безопасности они могли спокойно наслаждаться всей прелестью этого очаровательного горного уединения.
Но, несмотря на успокоение, внесенное в жизнь появлением ребенка, эти влюбленные, казалось, были не уверены в завтрашнем дне; они как будто боялись будущего. Они наслаждались дивным, прекрасным настоящим с тревогой в сердце и беспокойством во взоре. Они, казалось, вкушали все блаженство рая, но постоянно сознавали близкое присутствие ада, готового поглотить их. В каждом взгляде, которым они обменивались, как будто просвечивал страх, что они не успеют достаточно налюбоваться друг другом. Они дрожали при каждом расставании, а находясь, как казалось для всех, на высоте счастья, словно все время опасались за его хрупкость и непрочность.
Граф и графиня Гвасталла не обращали никакого внимания на посетителей гостиницы, евших, пивших и болтавших вокруг них и не замечавших их нежного обращения друг с другом. Не так было с мужчиной и женщиной, которые приехали в гостиницу в тот же день и теперь заняли места за столиком позади графской четы, так что могли все видеть и слышать. Эти новоприбывшие не спускали взора с графа и графини Гвасталла и напрягали слух, стараясь уловить малоинтересную болтовню, срывавшуюся с их уст, горевших желанием поцелуя. Иногда мужчина за столиком склонялся к своей спутнице и говорил ей несколько слов, не прекращая наблюдений. Говорили они по-французски.
Женщина была стройная блондинка, красота которой бросилась в глаза еще при ее входе в зал. Ее спутник был очень высокого роста. В длинном сюртуке, с жесткими усами и длинной бородкой, он тоже произвел некоторое впечатление на обитателей гостиницы "Королевский орел" Всех удивила и даже вызвала иронические усмешки его громадная палка, похожая на дубину, которую он прислонил к спинке стула, как будто и за столом не желая расставаться со своим орудием защиты, готовый схватить его при первой тревоге.
Граф и графиня Гвасталла не заметили появления этих новых лиц, но граф инстинктивно обернулся, почувствовав подозрительный, следящий за ним взгляд. В это время человек с палицей обратился к своей спутнице:
– Нет, графиня, о ребенке они еще ничего не говорили.
Однако он сразу замолк и сделал знак молчать подруге, заметив, что граф Гвасталла смотрит на них.
Последний невольно вздрогнул. Ему показалось, что он где-то видел этого молодца с большими усами и выдающимися челюстями костлявого лица. Он не уловил смысла произнесенных слов, но расслышал, что эти загадочные соседи говорят по-французски.
– Напрасно мы не велели подать ужин у себя, Мари, – сказал он вполголоса.
– Почему? Разве что-нибудь мешает нам здесь? Ведь вы сами сказали, что, проведя это время за столом, среди публики, мы почувствуем себя еще приятнее вместе. Вы знаете, я делаю только то, чего вы хотите. Не надо было звать меня сюда. Разве вы заметили что-нибудь опасное?
– Здесь есть французы, за соседним столом.
– Что ж, какое мне дело до французов? Я, слава Богу, больше не француженка и никогда не хотела бы стать ею вновь. Вы это хорошо знаете, злой! – сказала она с упреком.
Граф взял руку своей дамы и, поднеся ее к губам, сказал:
– Простите, Мари, но вы не знаете, сколько у нас врагов! Вам никогда не простят, что вы позволили себе искать счастья с таким простым солдатом, как я. Наше блаженство возбуждает зависть и ненависть. В этой блондинке и ее спутнике я чувствую опасных врагов. Поверьте мне, что нам лучше выйти из-за стола, а также отказаться от вечерней прогулки в лесу.
– Зачем это? Я готова уйти из-за стола, если вас беспокоит это соседство, но лесом, моим дорогим лесом, я не согласна пожертвовать.