– О, вы найдете в Органе великолепные вина! – воскликнул он с восторгом. – Вот там, в гостинице "Почта"…
– Нет, – быстро перебил его ла Виолетт, – поведите нас в другое место. Не надо, чтобы нас видели вместе. Это могло бы навести на нежелательные размышления.
– Вы совершенно правы, господин маркиз. Жозеф уже говорил мне, что ему кажется, будто он встречал бродивших в окрестностях бонапартистских эмиссаров. Я лучше сведу вас в гостиницу "Перекресток".
– Это далеко отсюда? – небрежно спросил ла Виолетт, которому не хотелось ни отойти далеко от гостиницы "Почта", ни попасть на глаза Трестайону и его сообщникам в обществе звонаря.
– В двух шагах… на берегу Дюранс.
Несколько минут спустя ложный маркиз де Мобрейль, псевдограф де Сигэ и Улисс Рабастуль комфортабельно восседали за столиком гостиницы "Перекресток" перед двумя бутылками крепкого вина. Ла Виолетт осушал свой стакан до дна, Сигэ тоже был не дурак выпить; Улиссу Рабастулю было с кем потягаться.
Когда первая пара бутылок была распита, на столе появились еще две бутылки, потом Сигэ подзадорил Улисса одним духом осушить бутылку до дна, и так как звонарь вышел победителем из этого испытания, то на столе появилась в виде проигрыша шестая бутылка.
Вслед за этим зорко следивший за собой ла Виолетт предложил новое пари, уверяя, что повторить опыт Улисс будет уже не в состоянии. Поданы были свежие бутылки.
Физиономия звонаря все более и более воспламенялась, язык заплетался, но вместе с тем он с каждой минутой делался все более и более общительным и выбалтывал без передышки разные приходские сплетни, толки и подноготную местных ханжей-прихожанок.
Увидев, что он доведен до надлежащего градуса, ла Виолетт легко и незаметно навел его на разговор о Жозефе, об "Анжелюсе" и о Бонапарте, которого следовало кинуть в волны Дюранса. Но Улисс совершил уже чересчур усердное возлияние. Его язык беспомощно и вяло заплетался, и, одолеваемый сном, он бессильно мотал головой из стороны в сторону. Он был не в состоянии отвечать на вполне определенные и ясные вопросы, которыми засыпали его ла Виолетт и Сигэ. С его коснеющего языка срывались лишь какие-то бессвязные, отрывистые междометия вперемежку с икотой. Но в конце концов все-таки удалось разобрать даже и из его бессвязных фраз, что он должен будет звонить "Анжелюс", перевести трезвон на звон набата и что это должно будет служить сигналом, по которому решено было кинуть Бонапарта в Дюранс. Вслед за этим он окончательно пошатнулся на стуле, упал головой на стол и погрузился в крепчайший сон.
– Ну, теперь он не так-то скоро зазвонит свой "Анжелюс", – заметил ла Виолетт. – Скорее в путь! Этот Жозеф, по-видимому, – главарь шайки этих мазуриков. Он-то не дремлет… и даже – кто его знает? – быть может, он даже и выслеживает. Скорее, Сигэ! Но что ты делаешь?
Гусар склонился над бесчувственным телом звонаря и старательно обшаривал его.
– Я ищу ключи! – ответил он. – Случается, что пьяницы пробуждаются. Возможно, что и этот, проспавшись, отрезвится и успеет поднять тревогу. Ага, вот и ключи! – с триумфом воскликнул Сигэ, потрясая связкой ключей, вынутой из кармана передника спящего звонаря.
– Ну, а теперь бежим! – сказал ла Виолетт.
Уплатив по счету и наказав не будить их товарища, а дать ему выспаться всласть, ла Виолетт и Сигэ покинули гостиницу "Перекресток".
Когда они торопливо шли по улице, ведущей к церковной площади, Сигэ вдруг заметил колодец под навесом.
– Вот "Анжелюс" и отзвонили! – сказал он, бросая ключи на дно.
VI
Как только ла Виолетт и Сигэ вернулись в гостиницу "Почта", хозяйка попеняла им:
– Поздненько! Вам придется довольствоваться холодными блюдами. Ко мне здесь понаехало немало других путников, они торопились, и мне пришлось все подать им.
Ла Виолетт быстро окинул взглядом общий зал и спросил хозяйку:
– Ваши путешественники уже кончили есть?
– Нет еще… они пьют кофе. Попросили, чтобы им подали отдельно.
– Вы куда поместили их?
– Да в ту комнату, наверху.
"Знать это нелишне", – подумал ла Виолетт и тотчас же добавил:
– Мы тоже торопимся, подайте же и нам поскорее.
Они уселись, наскоро съели первые блюда, отказались от всего остального и потребовали кофе. Когда на стол были принесены маленькие чашечки и наполнены кофе, ла Виолетт сказал служанке:
– Голубушка, ты больше не нужна нам. Мы теперь покурим перед сном. Позаботься, чтобы нас никто не побеспокоил.
– О, будьте покойны, господа, в эту пору у нас никто не бывает. Если что-нибудь понадобится вам, так позовите меня. Кроме того, ведь теперь время и нашего ужина.
Лишь только служанка ушла, ла Виолетт поднялся с места и сказал Сигэ:
– Пока все идет недурно, и дело с ключами обделано чисто. Но тем не менее мы ничего не знаем или по крайней мере очень мало.
– Все же мы знаем, что звонарь должен был звонить к "Анжелюсу", но не сделает этого! Это уже кое-что!
– Да, конечно. Но кому, собственно, он должен был подать сигнал? И почему маркиза де Мобрейля здесь нет до сих пор? Проедет ли император этим путем и не остановится ли он в этой гостинице? Мне очень бы хотелось знать это.
– Если бы маршрут был изменен, то Жозеф не сидел бы здесь со своими прохвостами. Нет, ла Виолетт, они поджидают так же, как и мы! А что, если бы мы поднялись наверх? Раз канальи заняты выпивкой, очевидно обсуждая планы своего заговора, то мы прекрасно могли бы напасть на них Орудуя вдвоем, мы великолепным образом уничтожим эту троицу прохвостов.
– Эта мысль улыбается мне. Но даже и так мы ничего не узнаем относительно того, что именно замышляется против нашего императора, и вследствие этого будем бессильны отпарировать удар, который готовится ему.
– Верно, начальник! Вы человек с головой! – промолвил Сигэ, с восхищением глядя на ла Виолетта. – И подумать только, что канальи наверху, над самой нашей головой, калякают о своих делишках, которые ведь в то же время касаются и нас; подумать, что их можно было бы услышать… если бы потолок был пониже, а мы повыше ростом!
Ла Виолетт быстро встал и воскликнул:
– Да здравствует император! Я нашел! Опустить потолок до нашего уха мы не можем, не так ли?
– Нет, это невозможно!
– Но если бы мы могли приподнять наши уши до потолка, то результат был бы один и тот же? Не правда ли?
– Совершенно верно! Но как сделать это? Эта комната чертовски высока. Даже встав на стол, мне не достать до половины высоты.
– Да, гусар, тебе невозможно, – сказал ла Виолетт, – но я! – И при этом он, выпрямившись во весь свой высокий рост, сказал: – Гляди, я лезу на стол! – И, согласуя слова с делом, ла Виолетт влез на стол, осторожно двигаясь среди посуды и бутылок. – А теперь твоя очередь, – произнес он, обращаясь к Сигэ. – Видишь, я все-таки не достаю до потолка. Ну же, влезай живей!
Гусар тоже полез на стол. Они ни дать ни взять походили на атлетов, готовящихся к головоломному прыжку.
– Теперь полезай мне на спину и садись ко мне на плечи!
Сигэ повиновался этому приказанию и мгновение спустя оказался сидящим на плечах у гиганта ла Виолетта.
– Так. Тебе удобно? Ну, теперь напряги свой слух, затаи дыхание и слушай внимательно!
Сидя на своем живом насесте, Сигэ мотнул головой в знак того, что хорошо понимает приказание ла Виолетта и что ему слышен разговор, происходящий наверху. Несколько минут спустя он дал понять, что желает спуститься.
– Тсс! Они уходят! – прошептал он, сползая с плеч ла Виолетта и легко соскакивая со стола.
Спустился на пол и тамбурмажор.
– Сегодня вечером, – продолжал запыхавшись Сигэ, – они ожидают прибытия императора. Коляска императора мчится впереди, и без эскорта, вероятно, для того, чтобы не привлечь к себе ничьего внимания и не быть узнанной. Мобрейль должен прибыть для того, чтобы командовать атакой, но, по словам этих мошенников, они обойдутся и без него. Да, да! Вечером они ожидают сигнала "Анжелюса"! Все местные роялисты должны сбежаться на площадь и окружить экипаж. Тогда Мобрейль должен будет приблизиться к нему под предлогом…
– Да… дитя. Я рассказывал тебе это.
– Но так как ни Мобрейля, ни ребенка здесь нет, то субъект, которого ты зовешь Жозефом, сказал: "Я беру на себя отделать этого мерзавца Бонапарта!" Дальше я уже и слушать не стал. Они встали из-за стола и открыли дверь. Гляди, вот они и выходят как раз.
– Пойдем, товарищ, за ними и теперь будем держать ушки на макушке! И подумать только, что наш император и не подозревает ничего подобного… едет себе теперь и, может быть, рассказывает кому-либо из приближенных генералов о своих битвах! Счастье, что мы здесь!
– Ну, этим еще не все сказано. Последнее слово осталось за императором, и нам предстоит еще немало хлопот и забот… Но пойдем и приглядим за канальей Жозефом!
Они оба вышли, не обратив на себя внимания служащих гостиницы, и последовали на некотором расстоянии за тремя роялистами, которые направились на Авиньонскую дорогу, навстречу экипажу императора.
Они увидели, как заговорщики остановились у одного из маленьких домиков и постучали в него. Сигэ и ла Виолетт, желая укрыться, быстро подались под навес ближайшего сарайчика.
Из домика вышел человек, но, перекинувшись несколькими фразами с тремя бандитами, снова скрылся за дверью. Это был оргонский живописец по стеклу. Но вскоре он снова вышел, таща за собою нечто вроде доски, рассмотрев которую трое посетителей выразили живейшую радость.
Вдруг ла Виолетт заметил, что эти три человека перестали разглядывать доску и показывать ее друг другу. Теперь они внимательно вглядывались в освещенную луною дорогу. Один из них поднял руки вверх, и вслед за этим все трое кинулись бежать к гостинице "Почта". Доску они унесли с собой, художник же вернулся к себе с таким видом, словно все происшедшее не касалось его.
Вдали поднялось большое облако пыли. Оно казалось темным на залитой лунным светом дороге.
– Это – император! – сказал ла Виолетт. – Скорее к гостинице, это наш наблюдательный пункт!
Они быстро достигли гостиницы "Почта". Почти вслед за ними явились Трестайон, Серван и Трюфем.
– Принесите веревку! – крикнул Трестайон в дверь, не обращая внимания на присутствие ла Виолетта и Сигэ, которые приблизились, чтобы рассмотреть, что представляла собой принесенная ими доска, где виднелись какие-то глубокие черты и силуэт человека.
Лишь только веревка была принесена, как Жозеф Трестайон с изумительною ловкостью перекинул ее через железный прут, поддерживавший вывеску гостиницы.
– Прикрепи человека! – скомандовал он Сервану.
Несколько мгновений спустя можно было разглядеть грубое изображение Наполеона, болтавшееся в виде повешенного под вывеской гостиницы. Фигура была более чем комична, с двумя рогами, выступавшими по сторонам треуголки.
– Долой Николя! На виселицу тирана! – громко крикнул Жозеф, указывая на позорное изображение.
Возгласы Жозефа привлекли прислугу гостиницы.
– Долой Николя! – повторяли Серван и Трюфем – Долой коронованного сатану!
Со двора раздались крики двух поварят. Имя "Николя" жутко веселило маленьких человечков.
Как известно, прозвище "Николя" было дано Наполеону роялистами. Их писатели пришли в восторг от этой выдумки и всячески старались доказать, что настоящее имя Бонапарта не Наполеон, а именно Николя. Они старались этим выставить врага в смешном виде, как будто имя св. Николая Чудотворца, покровителя России, было недостойно императора и бесчестило человека, получившего его при святом крещении! Однако вместо того, чтобы изощряться, разыскивая объяснение имени в архивах Флоренции и Корейки, эти протокольные монархисты почерпнули бы гораздо более сведений из коллекций английских карикатур эпохи Трафальгара и португальской войны. Они увидали бы шутовские и чудовищные изображения Наполеона, точь-в-точь такие же, какие изображали его повешенным у гостиницы "Почта", то есть с рогами на голове, которые служили дополнением к весьма распространенной легенде. Внизу была подпись: "Олд Ник". В английском языке "Ник" уменьшительное от "Николай", но одновременно с этим оно является народным презрительным наименованием дьявола. Англичане вообще часто приравнивали своих противников к дьяволу. Потому-то и Наполеон, их заклятый, непримиримый враг, был ими щедро награжден рогами, что вовсе не должно было обозначать неверность его двух супруг.
Будучи ярым роялистом, Трестайон со своей бандой имел сношения с Англией, откуда он и перенял характер изображения Наполеона, грубо переданный в оскорбительном изображении деревянного висельника. Дополнив возглас "долой Николя" возгласом "долой коронованного сатану", Серван как нельзя лучше выразил народную ненависть англичан, живших в Англии эмигрантов и провансальских роялистов, бывших в заговоре с Питтом.
Услышав возгласы Трестайона и его приспешников, несколько горожан выбежали на площадь.
Императорский экипаж приближался. Уже доносились звон колокольчиков и шум колес.
– А сигнал? Этот проклятый звонарь не подает сигнала! – сказан Трестайон настолько громко, что был услышан ла Виолеттом. Сказав это, он добавил тотчас же: – Тут что-то кроется… И Мобрейль отсутствует, и нет звона к "Анжелюсу", который должен был собрать наших сообщников из города и его окрестностей. Нам изменили! Трюфем, беги скорее к церкви и вели звонарю немедленно бить во все колокола! Если он будет колебаться или сопротивляться, то… ты сам знаешь, как поступить с ним.
– При мне мой серп! – ответил Трюфем, доставая из-за пазухи остро отточенное, закругленное оружие, ярко заблиставшее при ярком лунном свете.
Пока Трюфем спешил исполнить приказание Жозефа Дюпона, последний, встав на скамью, указывал палкой на изображение Наполеона и зычно возглашал:
– Сбегайтесь сюда, все обитатели Оргона, сбегайтесь, отважные сыны долин. Он здесь, творец всех ваших мук, висит под вывеской, тот самый, кто осмелился заточить в темницу нашего святейшего папу и отягчал вас рекрутскими наборами!
– Да! Долой налоги! Долой рекрутский набор! Долой солдатчину и сборщиков податей! – громко отозвалось несколько голосов из прибывавшей с каждым мгновением толпы, привлеченной всей этой кутерьмой.
Трестайон продолжал:
– Вы будете счастливы при нашем добром короле Людовике Восемнадцатом. Протестанты не осмелятся вести свои кощунственные проповеди, совращающие даже святых, оскорблять вашу религию и богослужение и отрицать чудеса. Вас не станут больше гнать на верную смерть то в слишком жаркие, то в слишком холодные страны. Ведь его величество император российский вместе с королем Франции, королем Англии и императором Австрии – со всеми нашими бывшими врагами, но нынешними доброжелателями и друзьями – берет нас под свое покровительство. Вы не будете больше солдатами и не станете платить подати; обещаю вам это именем короля! Мы все будем свободны! Желаете ли вы этого или же предпочитаете быть вечными рабами?
Собравшаяся группа мужчин, женщин и детей громко переговаривалась, жестикулировала и сыпала угрозами. На вопрос: "Желаете ли быть свободными?" – раздались голоса:
– Да, да! Долой рекрутчину! Да здравствует Людовик Восемнадцатый!
А когда оратор с яростью выкрикнул: "Желаете ли быть вечными рабами?" – толпа вся ответила:
– Нет! Долой Николя! Не желаем больше тирана!
Трестайон победоносно улыбался: он покорил свою аудиторию. Поэтому он продолжал с еще большей силой и зажигательностью:
– Знаете ли, товарищи, что следует сделать для того, чтобы избавиться навсегда от солдатчины, от сборщиков и от рабства? Достаточно очень малого. Нужно только, чтобы то, что вы видите здесь повешенным в изображении, – и при этом Жозеф еще раз указал толпе на изображение Наполеона, – было повешено в действительности, в живом его облике, на этом самом месте. Тиран будет низвергнут и понесет достойную кару, а вы… вы освободите страну от чудовища!
– Верно сказано, Жозеф! На виселицу Наполеона! – крикнул Серван, затесавшийся в толпу.
Ему вторили люди, сперва из безобидного подражания, потом опьянев от зажигательных речей и увлеченные животной стороной натуры, а главное – побуждаемые горячим желанием избавиться от налогов и военной службы.
И поднялось двадцать голосов, громких, отчаянных и убежденных в своей правоте:
– На виселицу Наполеона! Смерть тирану!
– Ах, если бы здесь были мои верные, мои надежные провинциальные друзья, – прошептал Жозеф, – я ручался бы за успех! Тут прервалось бы шествие Наполеона. Но что они делают? Почему не являются? И "Анжелюс" не звонят!
В это время вернулся Трюфем и зашептал что-то Жозефу на ухо.
– Как, – с гневом воскликнул последний, – церковь заперта и звонаря нет на месте? Ясно, что произошла измена. Уж одно отсутствие маркиза Мобрейля, который должен был руководить всем и все исполнить, само по себе доказывает, что мы покинуты на волю случая. Видишь ли, Трюфем, правительство боится… оно не решается освободиться от тирана! Э, и пусть себе! Зато здесь мы! Случай чересчур хорош для того, чтобы упустить его. Нужно действовать! Мы и втроем способны освободить страну. Я уверен в своих людях. Достаточно первого нанесенного удара; когда они увидят его окровавленным и готовым отдать свою подлую душу, они перестанут колебаться; они в клочья разнесут его тело и побросают в воды Дюранса. Позволь мне действовать!
– Поторопись, Жозеф, – шепнул подбежавший Серван, – экипаж узурпатора будет здесь через две минуты!
– Сыны прекрасных долин, – торжественно крикнул Трестайон, – Божественное Провидение ставит на вашем пути деспота, злобно упивавшегося вашей кровью, того, кто опустошил ваши хлебные амбары и поглотил своими войсками сок ваших виноградников, масло ваших оливковых рощ. Само небо привело его сюда, чтобы он понес достойную кару за все свои злодеяния. Через несколько мгновений он появится среди вас. Провансальцы! Неужели у вас не хватит храбрости?!
Экипаж уже въезжал на площадь, наполняя ее шумом колес, звоном бубенчиков и громким щелканьем бича. Кучер силился повернуть и пробить себе путь.
Экипаж оказался окруженным в одно мгновение. Раздались крики, угрозы, в воздух поднялись кулаки.
– Хватайся за камни! За оружие! – зажигательно крикнул Серван, снова затесавшийся в толпу и подстрекавший своих соседей, указывая им на остановившийся экипаж.
Град камней полетел в экипаж и разбил стекла окон. Можно было разглядеть раненного камнем в голову генерала Бертрана, который старался прикрыть своим телом императора. Последний откинулся вглубь, под фардэк, но был спокоен, хотя несколько бледнее обычного.
Кучер тщетно старался пробиться сквозь толпу и добраться до гостиницы "Почта", где они были бы в безопасности, а тем временем подоспели бы ехавшие позади иностранные комиссары и сумели бы разогнать всю эту толпу.
Кучер имел неосторожность взмахнуть бичом над неистовствовавшей толпой – и в то же мгновение бич вырвали, а его стащили с козел и скинули на землю.
Та же участь постигла и другого кучера, но ему посчастливилось, хотя и с сильными ушибами, все же подняться на ноги и с трудом дотащиться до конюшен гостиницы, где он и поспешил укрыться.
Серван подтолкнул нескольких головорезов к экипажу. Его обступили и стали выпрягать лошадей.