Мой дорожный собеседник помолчал и спросил:
– Неужели в том и есть порядок, что все мы оказываемся, в конце концов, на кладбище?
А я не знал, что ему ответить. Уж очень круто он повернул от рассказа о Рексе к смыслу жизни вообще.
– Про Рекса вы душевно рассказывали. А порядки в жизни не мы устанавливаем. Да и сложилась судьба ваша не плохо – остались живы на войне. Победитель. Ветеран.
Он смотрел на меня усохшимися глазами с красными веками, и светилась в них не хитринка, а какое-то свое грустное понимание того, на что я не смог ответить.
Долго он молчал. Я думал, вообще на этом разговор окончен. Мы начали готовить постели на ночь. И вдруг он молвил, не глядя в мою сторону, а как-то для себя:
– Так-то оно так: и победитель, и ветеран. Сосед Дмитрий, наверное, за гробом мои ордена и медали понесет на подушечке. А старость вот впроголодь доживаю. До гробовой доски, видно, во фронтовой шинелке мерзнуть буду, на пальтишко так и не накопил. Порядок! Какой же это порядок? Порядок нужен до кладбища, при жизни. А я в этой жизни, оказывается, никому, кроме собаки, не нужен. Порядок… (помолчал). А Рексу, конечно, спасибо, он был настоящий друг.
Нелетная погода
Вскоре после окончания боевых действий меня вызвал начальник штаба дивизии, полковник Радкевич, пожилой, отлетавший свое летчик.
– Поедешь, Глазков, учиться в воздушную академию, – он смотрел на меня и перечислял то, что видел: – молодой, капитан, Герой Советского Союза, кому же еще учиться! – мне показалось, полковник сожалеет, – он вот старый, и академия для него недоступна. – Поезжай! Учись! – говорил он, будто я отказываюсь.
А я и не думал отказываться. У меня сердце прыгало от счастья. Когда я был еще лейтенантом, к нам в полк приезжал проверяющий – майор, среднего роста, крепкий, с очень властным и самоуверенным взглядом. Мы узнали, что этот майор окончил военную академию, и ходили на него поглядеть тайком из-за угла. У нас в полку ни одного "академика" не было. И вот меня самого посылают в это святилище!
Вообще первые послевоенные месяцы были какие-то хмельные от радости. Разгромили фашистов. Я остался жив. Направлен в академию. Мне казалось, все вокруг улыбаются одной общей улыбкой счастья, и улыбка эта отражается в ярком солнце, которое не заходит даже по ночам, радость сияла даже во сне.
Вот в таком настроении летел я в Москву. Тогда не было теперешних модерновых, похожих на аквариумы аэропортов. Летали на уцелевших, не сбитых "мессерами" "Ли-2". Их в шутку называли "Ли-три: взлетишь ли, долетишь ли, сядешь ли?" А иногда над старенькими машинами шутили еще и так: "Летишь, как в кабаке, накурено и с аплодисментами". Имелись в виду чад и стук старенького мотора. И все же летали. Повезет с погодой – в десять раз быстрее, чем поездом.
В тот раз мне не повезло: в Смоленске застряли. Небо заволокло тяжеленными тучами. Как только приземлились и отдраили дверь, снаружи заглянул промерзший дядька в черном бушлате, синева от ветра и краснота от водки, которую он пил, спасаясь от сырости, так перемешались на его лице, что стало оно фиолетовым.
– Выходите с вещами, – крикнул дядька, – ночевать будете!
Мы выбрались под мокрое небо. Сеялся дождь. На распахнутом просторе аэродрома кружил сырой ветер, он раскачивал тонкую кисею дождя. Накинув шинель на плечи, я побежал трусцой к бараку, на котором темнела вывеска с мокрыми потеками. На фанере зелеными буквами было написано "Аэропорт Смоленск". Из двери дохнуло грязным теплом, старыми окурками, и накатил приглушенный говор множества людей. Я остановился в дверях. Идти было некуда, все пространство между стенами заполнено человеческими телами. Они лежали на полу, сидели на чемоданах, куда-то передвигались, шагая через тех, кто лежал.
Я стоял в нерешительности. Вдруг мне замахали из дальнего угла, где была загородка с надписью "Касса". В уютном уголке около этого сооружения, покрашенного в темно-коричневый цвет, разместились трое офицеров. Они призывно махали мне, приглашая в их компанию. Я зашагал к ним, обнаружив, что пассажиры лежат не навалом, не в беспорядке, а между ними оставлено что-то вроде тропинок, куда можно ставить ноги.
– К нашему шалашу, товарищ капитан, – радушно сказал очень красивый майор-связист, с серыми ясными глазами и тонким лицом интеллигента.
Первое, что я подумал, глядя на этого красавца, было: "Ох, наверное, не одна подчиненная ему связисточка заикалась при виде такого начальника".
Другой офицер был артиллерист, с крепкими мускулистыми скулами, строгими глазами, в которых так и не затеплилась улыбка, хотя капитан и старался изобразить приветливость на своем лице.
Третьим оказался не офицер, а молоденький курсант из летнего училища. Чистое, румяное лицо его было свежим и жизнерадостным даже в тяжкой духотище. Голубые петлицы и голубые глаза курсанта сияли, как кусочки неба в солнечный день. Паренек просто обомлел от близости моей Золотой Звезды, забыв обо всем, он глядел на нее, не отводя восхищенных васильковых глаз.
Офицеры потеснились.
– Сюда шагайте, – сказал артиллерист глухим голосом.
– Можно вот здесь, – пролепетал курсант, вскочив со своего чемоданчика, готовый стоять хоть всю ночь, уступив место герою.
Познакомились. Коротко сообщили, кто куда летит. Связист майор Горский летел в Москву, он служит в управлении связи. Артиллерист, капитан Соломатин, – в Псков за женой. Он получил новое назначение. Курсант перешел на второй курс, спешит к маме и папе в Ленинград, каникулы.
Потом один чемодан мы положили в центре, сделали из него стол и начали выкладывать еду, у кого что было. Сало, картошка, крутые яйца, лук, колбаса и хлеб – вот закуска тех лет. Но и это было тогда такой роскошью, что мне стало неловко, когда я заметил, как некоторые штатские соседи отводили глаза от нашего офицерского богатства. Капитан отстегнул с ремня немецкую флягу, обтянутую суконным чехлом. Свинтил крышку-стаканчик и, не торопясь, налил в нее водку. Мне подал первому.
– Прошу вас.
Я показал глазами на майора, он был среди нас старший по званию.
– Нет, прошу вас, вы наш гость, – настаивал артиллерист, а майор, поняв, в чем дело, вытянул вперед белую холеную руку, будто хотел помочь мне поднести рюмку к губам:
– Пейте, капитан, я не службист, пусть вас мои два просвета не смущают, к тому же вы Герой.
Я смотрел на его красивую руку и думал: "Вот что значит работник центрального аппарата: рука будто у князя или графа, он, наверное, и на пианино играет. Не то что мы, фронтовые черти, в грязи, в дыму, по неделям неумытые". Мне вдруг стало легко и весело: скоро и я буду такой нафабренный, элегантный, офицер с высшим академическим образованием!
Я с удовольствием опрокинул стаканчик в рот, сопроводив его тайным пожеланием: "Дай бог, чтоб это сбылось!" Соседям же я коротко кивнул и сказал:
– Со знакомством…
За выпивкой, как водится, пошел разговор, кто где служил, какие с кем необыкновенные дела приключались. Сначала артиллерист поведал о страшной атаке "тигров" под Прохоровкой на Курской дуге. Оказался он человеком разговорчивым, просто говорил, медленно. Ну, а когда "поддал" из фляги, то жесты и слова стали попроворнее.
– Ползут, понимаешь, как глыбы броневые. Наши снаряды от них рикошетят. Очень плохо действует на людей, когда снаряды рикошетят. Страх берет. А он сам, "тигр", как плюнет, так не только пушку, а еще и землю под ней на метр сметает! Сильна дура, ничего не скажешь! Это только в газетах, да в кино с ними ловко расправляются. А я вот как встал с ним лицом к кресту, так у меня в жилах вместо крови лед образовался. Оцепенел весь. Еле превозмог себя. Он в меня хрясь! Перелет. Я в него хрясь, только искры от брони, да осколки взвыли. Он еще одним в меня хрясь! Опять перелет. Ну, тут уж я понял! Подвел я прицел под самую кромочку, да как врезал ему под башню, так и отлетела она, будто шапку ветром сдуло. Но опустись у него пушка на миллиметр ниже – привет, загорал бы я сейчас под Прохоровкой!
После артиллериста заговорил майор. Но курсанту было интереснее послушать меня, поэтому Юра несмело вставил:
– Может быть, вы, товарищ капитан, расскажете про свои воздушные бои? – он показал глазами на мою Золотую Звезду.
– Потом. Давайте послушаем майора, – возразил я, втайне надеясь, что до меня очередь не дойдет, уже изрядно недоело рассказывать одно и то же о себе. Где бы я ни появлялся, обязательно просят: "Расскажите, за что вам звание Героя присвоено".
Майор Горский, видно, собирался рассказать что-то очень интересное, после слов курсанта он с явным нетерпением смотрел на нас ясными серыми глазами, которые стали еще ярче от выпитой водки, ждал – говорить ему или мне?
– Давай, майор, трави ты, коли начал, – сказал артиллерист, он был старше нас по годам. И это старшинство, естественно, передалось и на наши отношения.
Майор заговорил приглушенным голосом, чтоб не слышали соседи. Мы склонились к середине. Он повел рассказ о женщинах. Тема обычная для мужчин, тем более когда выпьют. Правда, говорят в этих случаях с юморком, все истории со смешными казусами, похожи на анекдоты. Много я слышал трепа о таких похождениях, сам мог рассказать для поддержки разговора немало забавных историй, но мне стало не по себе от того, что говорил майор. Он говорил правду. Пропадала прелесть полувранья, которая позволяет без стеснения рассказывать и слушать такие истории. То, что говорил майор, было очень грязно. Ушам стало жарко от подробностей, которые он преподносил.
Капитан-артиллерист побагровел, опустил глаза, лицо его стало каменным. Я взглянул на курсанта Юрочку. Он ловил каждое слово Горского. Щеки Юры пылали, в глазах был восторг. Я понял состояние капитана Соломатина и сам чувствовал жгучее желание прервать майора. Да, мы огрубели за годы войны. Мы видели много крови, убивали, кормили вшей. У нас были случайные встречи с женщинами. Но мы никогда не были подлецами. Наша любовь порою была скоротечной, потому что на жизнь было отпущено мало времени. Даже мимолетные встречи были искренними, взаимно необходимыми для того, чтобы хоть ненадолго вырваться из круга смерти, почувствовать себя человеком. Ведь любовь – это одно из тех чувств, которое делает людей людьми. Она дана природой только людям, и без нее, как без труда, человек теряет свой облик. На войне мы не созидали, а разрушали. То немногое, что оставалось в нас от человека, была любовь, и поэтому нас тянуло к ней. Пусть встречали мы своих подруг в землянках, в траншеях, в земле, пусть наша близость была недолгой, все же я не могу назвать эти отношения иначе как любовь. Мы были честны и верны в этом чувстве, и разлучали нас ранения, долг службы или смерть. А то, о чем говорил связист, скотство. Присутствие Юрика было невыносимым. Он мог подумать, что это и есть одна из доблестей фронтовиков, которой, как и другим, он захочет подражать.
Горский между тем не замечал нашей отчужденности, с увлечением продолжал рассказ:
– После Нюрочки была у меня одна блондинка… как ее… как ее звали? – майор улыбнулся, ему явно была приятна эта забывчивость (уж так их было много, что всех и не упомнишь!) – Как же ее звали? – повторял он, не очень-то напрягая при этом память. – Сейчас посмотрим, – сказал и полез в боковой карман. Достал блокнотик и зашуршал маленькими страничками. Блокнотик был старый, затасканный. На листке с закрутившимися уголками выстроился столбик имен. Они были написаны в разное время, разными чернилами. Майор вел по ним пальцем и мурлыкал: – Как же ее? Как ее звали… Ага, вот она – Соломея! Имя-то какое, а?..
Дальнейшее произошло очень быстро. То ли хмель ударил мне в голову, то ли артиллериста мне хотелось опередить, я видел, он вот-вот ударит майора, то ли за честь фронтовиков хотел я заступиться, скорее всего, все это вместе взятое, а главное, наивное восхищение румяного Юрика подняло меня с места. Я шагнул через чемодан, служивший нам столом, взял майора за гимнастерку на груди и грубо тряхнул его, чтоб он замолчал. Майор выронил блокнотик, побледнел. Находившиеся рядом пассажиры подались в стороны. Артиллерист немедленно встал рядом со мной. Юрик с изумлением глядел то на нас, то на майора.
– Вы что, с ума сошли? – забормотал майор. – В чем дело? Если вы контуженый, то идите в госпиталь… Наглость какая, капитан майора… Думаете, Герой, так вам все позволено?
Капитан Соломатин тихо, но грозно сказал:
– Заткнись, я не герой, но и я тебе от души дал бы по морде. А ну, мотай отсюда.
В зале шумели. Многие поднялись на ноги, глядели в нашу сторону.
– Что там случилось?
– Офицеры подрались.
– Это у них бывает.
Майор взял свой чемодан и пошел в дальний угол.
– Ты, Юра, забудь, что говорила эта шлюха, – попросил артиллерист, не глядя в глаза курсанту. Мне тоже почему-то было стыдно смотреть на юношу.
Вдруг открылась часть стойки, которая огораживала кассу. Из кассы вышла молодая женщина. Я с ужасом подумал: "Она слышала наши разговоры!" Женщина подошла ко мне и негромко, но в то же время не таясь от тех, кто находился поблизости, сказала:
– Пойдемте, товарищ капитан, я устрою вас на ночлег.
Это было очень кстати. После случившегося неприятно оставаться с Горским в одном помещении. Без долгих размышлений я взял свой чемодан и, буркнув: "Спасибо", приготовился шагать через лежащих. Но вовремя спохватился. Нехорошо так бросить друзей.
– А в комнате отдыха еще два места не найдется? – спросил я.
– Нет, могу устроить только одного.
Я смотрел на артиллериста и курсанта: как быть?
– Иди, – сказал капитан, – зачем здесь маяться, если есть возможность отдохнуть по-человечески.
Я кивнул и зашагал к двери, стараясь не глядеть в сторону майора.
Мы вышли в мокрую тьму. Ветер словно влажными тряпками зашлепал по лицу. Я шел за женщиной и думал: "Как неосторожно мы болтали…" Поравнялся с ней, спросил:
– Вы все слышали?
– И даже видела… Вы правильно сделали, товарищ капитан. Спасибо вам.
– За что спасибо?
– Заступились за женщин.
Я предполагал, что кассирша ведет меня в гостиницу или комнату отдыха для летнего состава, где хочет устроить в порядке исключения, как Героя. Но мы вошли в подъезд с запахами домашней кухни. Не похоже было, что здесь размещалась гостиница.
Вынув из сумочки ключ, женщина отперла дверь на втором этаже. В светлом коридоре было три двери. За двумя из них слышались голоса. Одна из дверей распахнулась. Выглянула полная молодая блондинка в байковом бордовом халатике.
– Верочка пришла, – приветливо не то спросила, не то сообщила она тем, кто был за дверью, – да еще с гостем! – Глаза соседки засветились любопытством.
Тут же отворилась другая дверь, из нее шагнула пожилая, с отекшими ногами, по-домашнему не причесанная женщина:
– Гость у Веры? – изумилась она и бесцеремонно стала меня рассматривать. – Капитан. Красивый, – говорила она по мере осмотра. Глаза у нее были доброжелательные, тон шутливый, поэтому осмотр ее хоть и смущал, но и не был неприятным.
– Раздевайтесь, – сказала Вера и сняла пальто у вешалки.
Я стянул шинель. Пожилая соседка тут же воскликнула:
– Он еще и Герой! Однополчанин, что ли, Верочка?
– Да, вместе воевали.
– Вот как хорошо, очень рада за вас. – Блондинка, не стесняясь моего присутствия, спросила: – Есть чем угощать гостя-то? Если нет, возьмите у меня с белой головкой, не разливная. Петя вчера привез.
Вера посмотрела на меня, глазами спросила: "Взять?" Я смущенно ответил:
– Не надо. Вы же знаете, я уже… Даже больше нормы.
– Ну, проходите, не стесняйтесь, – пригласила пожилая, будто звала в свою комнату. Соседки явно уважали Верочку. И гости, видно, у нее бывали не часто. Поняв, наконец, что кассирша привела меня не в гостиницу, а к себе, я почувствовал себя очень стесненно и рад был поскорей войти в комнату с глаз долой от соседок, хотя они и были любезны.
Комнатка Веры оказалась крошечной. Меньше, чем прихожая. Здесь стояла одна солдатская железная кровать. В узком проходе между кроватью и стеной тумбочка, на тумбочке зеркальце, пудра, флакончик духов. На стене, на плечиках висели накрытые марлей платья. У самой двери стоял одинокий старинный стул. Его добротное, темное от времени дерево, желтая сеточка на спинке и тисненая ткань на сиденье совсем не гармонировали с белеными известью стенами и вообще всем этим больнично-казарменным убранством комнатки.
– Садитесь, – указала Вера на единственное свое богатство, стул, и я увидел по глазам: ей приятно, что у нее есть такой хороший стул и что гостю будет на нем удобно. Я посмотрел, куда бы поставить чемодан.
– Вот сюда, – показала Вера к спинке кровати. Я поставил чемодан. Сел и любопытством стал рассматривать Веру. Она стояла напротив меня, улыбалась и терпеливо ждала, когда я закончу осмотр.
Было ей лет двадцать, не больше, но выглядела она на двадцать пять. Лицо усталое, и усталость эта не от работы, а какая-то душевная утомленность. Карие глаза ее хоть и улыбались, но за улыбкой стояла грусть. Неподкрашенные губы словно говорили, что их обладательнице сейчас не до косметики. И, видно, не дождливая погода была причиной, грусть в глазах Веры какая-то не временная, а отстоявшаяся. Что-то не ладно в жизни этой девушки.
– Зачем вы привели меня к себе, вам одной тесно.
– Устроимся, товарищ капитан.
Я взглянул на кровать. Спать больше негде. Значит, мы ляжем вместе? Будут ли соседки с ней также приветливы после моей ночевки? Мне очень не хотелось, чтобы у этой доброй и, видно, не очень-то счастливой женщины прибавились неприятности.
– А что скажут ваши соседки?
Вера не переставала улыбаться:
– Пусть говорят, что хотят… Да вы не думайте об этом, они хорошие.
– Я, собственно, не о себе, а о вас…
– Ладно, товарищ капитан, не сомневайтесь. Умываться будете? – она открыла тумбочку, подала мне чистое хрустящее полотенце. – Идите в кухню, правая полочка моя, там мыло.
Я медлил, не хотелось встречаться с женщинами, хоть они ничего плохого, даже никаких колкостей мне не сказали, все же при них я чувствовал себя неловко.
Вера подошла ко мне, расстегнула пуговички на моей гимнастерке.
– Поднимите руки.
Я поднял. Вера потянула гимнастерку вверх, и я вынужден был раздеться.
– Идите.
Вышел в коридор. Несмело шагнул в кухню. В ней никого не было. Зеленый рукомойник с висячим железным стерженьком – один на всех жильцов. Я взял мыло с правой полочки. Осторожно поднимал и опускал стерженек, старался не греметь, чтоб не вышли из своих комнат любопытные соседки. Рукомойник все же громыхал. Но соседки не вышли.
В комнатке у Веры были готовы две постели. На кровати ярко белые простыни с крупными квадратами, как слежались они в сложенном виде. Другая постель была на полу, между кроватью и стеной. Я решил, что нижняя для меня, и стал стягивать сапоги.
– Теперь пойду умываться я, – сказала Вера. – Ваше место на кровати. Пока я вернусь, укладывайтесь.
"Только этого не хватало, хозяйка, женщина, будет спать на полу, а я, проезжий молодец, на ее кровати", – подумал я, но возражать не стал, зная, что она будет настаивать, и это затянется надолго.