На следующий день я оставил Кабаля привязанным на цепь в пустом амбаре, где он бурно изливал свое отчаяние (это был единственный раз в его жизни, когда ему пришлось разлучиться со мной, и я чувствовал себя прямо-таки убийцей), и мы выехали к побережью. А еще через день, плотно утрамбованные в пространстве, свободном от вонючих бычьих шкур, отплыли с утренним отливом в Бурдигалу на судне, которое, как и говорил Фульвий, было почти круглым и, попадая в ямы между волнами, раскачивалось из стороны в сторону, как супоросая свинья, так что при каждом грузном нырке мы гадали, успеет ли оно выровняться до прихода следующего гребня. Мы чувствовали себя очень несчастными и вскоре потеряли счет времени, так что когда наше судно, не перевернувшись и не попав в лапы к Морским Волкам, вошло наконец в устье какой-то широкой галльской реки, мы почти не имели понятия о том, сколько же дней мы провели в море. Сойдя на берег, я с удивлением - поскольку никогда не бывал в море раньше - обнаружил, что деревянный причал ходит под моими ногами ходуном, точно его качают длинные, медлительные волны Атлантики.
В Бурдигале мы обнаружили караван купцов, собирающийся для следующего этапа путешествия, поскольку похоже было, что торговый люд съезжается на конские ярмарки Нарбо Мартиуса со всей Галлии и даже из приграничных районов Испании, расположенных за горами, которые называют Пиренеями; не только лошадиные барышники, но и те, кто надеется продать им свой товар - все, что угодно, начиная от сладостей и кончая мечами, разрисованной глиняной посудой, костяными фигурками Астарты и дешевыми гороскопами. Мы присоединились к этому каравану и в ожидании запаздывающих занялись покупкой верховых лошадей, которые должны были понадобиться нам на следующем этапе пути. Мы выбирали небольших крепких животных, не особенно красивых и грациозных (что могло бы отразиться на их цене), однако таких, чтобы их можно было без особых хлопот перепродать в Нарбо Мартиусе. Я думал, что чужой язык может затруднить торг, но все говорили на варварской латыни - по крайней мере, для наших ушей она звучала как варварская, хотя не исключено, что наша казалась такой же варварской им - и с помощью подсчета на пальцах и криков мы довольно неплохо справились с этим делом. У готов очень красивая внешность; высокие мужчины, некоторые с меня ростом, - а я встречал не так уж много людей моего роста в Британии - пылкие и гордые; волосы у них светлые, но больше с желтоватым оттенком, а не с красноватым, как у жителей наших гор. Странно было думать, что эти верные подданные Восточной империи были правнуками тех людей, кто семьдесят лет назад разграбил Рим, превратив его в дымящиеся руины. Если бы этого не случилось, возможно, последние легионы не ушли бы из Британии… Но в подобных размышлениях мало проку.
Последние опоздавшие купцы присоединились к нашему отряду, и мы направились к Толосе.
Вся широкая долина Гарумны на нашем пути к востоку, проходящему по остаткам старой дороги, казалась винодельческим краем. Я прежде видел виноградники - они, в основном в заброшенном состоянии, лепятся то тут, то там к изрезанным террасами склонам холмов по всей южной Британии - но никогда не встречал таких огромных пространств, на которых занимались бы виноделием. Вдоль обочин дороги какие-то люди, меньше ростом и смуглее, чем готы, подвязывали виноградные лозы, и время от времени мы видели вдали на равнине извивающиеся серые петли большой реки - но что до меня, то я всегда больше любил горные ручьи.
На пятый вечер наш отряд, значительно увеличившийся в размерах благодаря другим, более мелким группам, влившимся в него по дороге, оказался в виду Толосы, и далеко на горизонте поднялись в небо первые горные вершины. Мы провели в городе целый день, чтобы дать лошадям и мулам отдохнуть перед самой тяжелой частью путешествия и чтобы пополнить свои припасы. Все для четырех привалов в горах, как сказал один гадальщик, который часто бывал на этой дороге и любил давать советы. И на следующее утро мы, в еще большем составе за счет людей, присоединившихся к нам в Толосе, повернулись лицом к горам и снова отправились в путь.
По мере того как дорога поднималась, а обширная долина Гарумны уходила назад, высокие гребни Пиренеев, темно-синие, как грозовые тучи, вставали в небе на юге гигантским бастионом. Но на второй день я увидел, что мы не будем подходить к горам; они возвышались по обе стороны дороги милях в двадцати от нас, а между ними лежали более низкие холмы, по которым проходила широкая мощеная дорога, то уступами, то мостом через ущелье устремляющаяся к Нарбо Мартиусу и к побережью. Мы ехали все той же неторопливой рысью, пережидая дневную жару там, где удавалось найти тень, а по ночам сбиваясь вместе вокруг костров, потому что даже летом ночи бывали холодными. Привязанные лошади тревожно переступали копытами, учуяв доносящийся издалека запах волка, а дозорные сидели завернувшись в плащи и не могли дождаться утра. Мы - Товарищи и я - спали с мечом в руке, подложив под голову наши драгоценные чепраки. Не то чтобы мы не доверяли своим попутчикам: закон подобных караванов гласит, что никто не смеет ограбить своего ближнего - по той, вполне достаточной причине, что в разбойничьем краю, где среди холмов скрывается разного рода сброд, любой разлад между путешественниками может оказаться лазейкой для врага, и потому каждого, кого поймают на подобном проступке, изгоняют следовать своей дорогой, которая вне защиты многочисленного отряда обычно оказывается короткой. Тем не менее, всегда оставался риск ночного нападения самих горных разбойников, а мы не собирались рисковать.
Но на пятый день, не встретив по пути ничего худшего, чем то, что чей-то мул не удержал равновесия под грузом и сорвался в пропасть, мы свернули с дороги и направили лошадей в тень длинной вереницы сосен, где через мощеный брод, тихо журча, переливался бурый горный ручей и где решено было устроить последний полуденный привал. Мы дали лошадям немного утолить жажду, а сами хоть как-то промыли глаза и рот, забитые белой пылью; и после этого я уселся в тени и взглянул поверх полòго спускающегося откоса на Нарбо Мартиус и на море.
Этот мир разительно отличался от винодельческого края вокруг Толосы; склоны холма покрывал густой ковер душистых трав - единственными, какие я знал, были тимьян, ракитник и куманика - и трепещущий воздух был напоен поднимающимся от них горячим ароматом и более сумрачным запахом сосен. Земля внизу, светлая, выжженная солнцем, становилась все более белесой и бесплодной по направлению к морю, а его синева была более темной, чем та, которую я когда-либо видел с мысов Думнонии, - хотя я встречал такой цвет на мантии зимородка. Легкий ветерок пробегал по лесам, растущим вдоль долин, и скупые россыпи серо-зеленых деревьев - позже кто-то сказал мне, что это были дикие оливы, - переливались серебром; то тут, то там процеженный жарой солнечный свет попадал на бледные диски токов, и они начинали сиять, точно серебряные монеты. Как странно оказаться в краю, где люди могли быть настолько уверенными в погоде, чтобы молотить на открытом воздухе.
Но в этой сцене, открывающейся перед моими глазами, одна точка приковала к себе мой взгляд и не отпускала его, и это было бледное, пестрое, размытое пятно города на дальнем берегу. Нарбо Мартиус; и где-то среди его загонов и полей - жеребцы и племенные кобылы, за которыми я приехал; лошади моей мечты.
Глава пятая. Бедуир
На закате, когда дымка пыли, висевшая за копытами вьючных лошадей, превратилась в лучах плывущего к западу солнца в золотисто-красные облака, мы шумно въехали через арку ворот в Нарбо Мартиус и обнаружили, что он гудит, как пчелиный рой, от множества людей, без конца прибывающих в него на конскую ярмарку. Когда-то Нарбо Мартиус, должно быть, был очень красивым городом; это можно было видеть даже сейчас; стены форума и базилики все еще гордо возвышались над мешаниной тростниковых крыш и бревенчатых срубов, и закат тепло сиял на облупившейся штукатурке и на старом камне цвета меда; а воздух поверх голов толпы был пронизан стремительным полетом ласточек, чьи глиняные гнезда лепились под стрехой каждой крыши и вдоль каждого карниза и каждой трещины резных акантов полуразрушенных колоннад. От очагов, на которых готовился ужин, тянуло сухой вонью горящего конского навоза, такого же, какой жгут пастухи в долинах Арфона.
Два или три постоялых двора, которые все еще сохранились в городе, уже были до отказа забиты купцами и их лошадьми, но внутри городских стен мы обнаружили грубо отгороженные плетнями, веревками и сухими кустами терновника участки открытого пространства, которые должны были служить лагерем для менее важных персон и для опоздавших; и когда наш караван разделился, мы нашли себе место на одной из таких стоянок, где среди только что сгруженных вьюков уже расположились десятка четыре погонщиков со своими мулами да еще сидел в полосатом шатре дряхлый торговец, который удовлетворенно почесывался под толстыми шерстяными одеждами землистого цвета, в то время как его слуги устраивались вокруг него лагерем. Естественно, здесь не было никакой прислуги, никто ничем не занимался, если не считать невероятно толстого человека с зелеными стеклянными серьгами в волосатых ушах, который сидел развалясь под навесом винной лавки, - однако вино у него было хорошим, потом мы его попробовали - и еда для людей тоже отсутствовала, хотя неподалеку, как оказалось, можно было купить корм для лошадей. Поэтому пока Фульвий и Овэйн, которые были нашими лучшими фуражирами, отправились на поиски готовой пищи, мы напоили и почистили лошадей и, как могли, устроились лагерем в том углу загона, который еще не был занят брыкающимися и фыркающими мулами.
Когда вернулись наши двое посыльных, мы поужинали хлебом, корочка которого была посыпана какими-то пахучими зернышками, и холодным вареным мясом с чесноком и зелеными оливками - к их странному вкусу я к этому времени начал привыкать; и запили все это парой кувшинов напитка, купленного в винной лавке. Потом все улеглись спать, кроме Берика и Элуна Драйфеда, которые взяли на себя первую стражу.
В течение долгого времени я тоже лежал без сна, прислушиваясь к тому, как шевелятся люди и переступают во сне животные в ночном лагере и во всем ночном городе, и глядя вверх на знакомые звезды, которые так часто направляли и сопровождали меня на охотничьей тропе; каждая моя жилка трепетала странным предвкушением, имевшим отношение к чему-то большему, нежели лошади, которых я должен был купить завтра. Оно крепло во мне весь вечер, это настроение напряженного ожидания, эта уверенность в том, что что-то, кто-то ждет меня в Нарбо Мартиусе - или что я жду их. Так мог бы себя чувствовать мужчина, ожидающий любимую женщину. Я даже спросил себя, уж не смерть ли это. Но в конце концов я заснул, и сон мой был спокоен и легок, как у человека на охотничьей тропе.
Летняя конская ярмарка, проходившая на прибрежной равнине, продолжалась семь дней, и поэтому у меня была возможность сделать свой выбор тщательно и, может быть, еще оставить себе время на размышления, но к вечеру второго дня я, как следует поторговавшись, уже купил больше половины тех лошадей, что хотел, - по большей части мышастых и темно-гнедых, таких темных, что они казались почти черными, с белой полоской или звездочкой на лбу, - и мне становилось все труднее найти то, что я искал; а может, меня было все труднее удовлетворить по мере того, как я привыкал к виду рослых, могучих животных, заполнявших торговые площадки.
И однако именно на третий день я, проталкиваясь вместе с Флавианом сквозь толпу у дальнего края ярмарочной площади, нашел лучшего коня из всех, что видел до сих пор. Наверно, его привели на ярмарку попозже, когда остальные хорошие лошади были уже распроданы. Это был жеребец, черный, как вороново крыло, без единого белого пятнышка. Вороные гораздо чаще бывают с изъянами, чем лошади любой другой масти, но хороший вороной - это родной брат Буцефала. Это был хороший вороной, добрых шестнадцати ладоней в холке, с крепким широким лбом и высоко поставленной шеей; все линии его тела дышали силой, а в его сердце и чреслах пылало пламенное желание зачать себе подобных. Но остановившись, чтобы осмотреть его более внимательно, я увидел его глаза. Я хотел было повернуться прочь, но присматривавший за ним человек, кривоногая личность с маленькими блестящими глазками и безгубой прорезью вместо рта, остановил меня, коснувшись моей руки.
- В этом году ты не увидишь в Нарбо Мартиусе лучшей лошади, господин.
- Да, - подтвердил я, - думаю, скорее всего, не увижу.
- Господин не хотел бы осмотреть его?
Я покачал головой.
- Это будет напрасной тратой твоего и моего времени.
- Тратой? - это прозвучало так, будто я произнес какое-то запретное слово, будто он был просто в ужасе от моей чудовищной несправедливости; а потом его голос сделался мягким, точно мех. - Господин когда-нибудь видел такие плечи? И ему всего пять лет… Один человек говорил мне, что господин ищет лучшего жеребца во всей Септимании, - я полагаю, он ошибался.
- Нет, - ответил я, снова начиная поворачиваться прочь. - Он не ошибался. Удачной сделки тебе, приятель, - но не со мной в роли покупателя.
- Ну-ну, а что же господину в нем не нравится?
- Его характер.
- Характер? У него характер, как у молодой голубки, благороднейший.
- Только не с этими глазами, - сказал я.
- По крайней мере, посмотри, как он ходит.
Мы стояли на краю открытой площадки, на которую выводили лошадей, и у меня за спиной плотно теснился народ, но я мог бы достаточно легко пробиться сквозь толпу. Не знаю, почему я заколебался; думаю, не из-за жеребца, каким бы великолепным он ни был; без сомнения, не из-за увещеваний продавца. Полагаю, на мне был перст Судьбы; ибо радость приобретения и горечь потери, пришедшие ко мне в результате этого мгновенного колебания, остались со мной потом до конца моих дней.
Барышник кивком вызвал кого-то из толпы; и в ответ к нам шагнул человек. Я уже видел его, издалека, среди людей, проводящих лошадей перед возможными покупателями. Я узнал его по светлой пряди на виске, странно смешивающейся с остальными темными волосами; но до сих пор я больше ничего в нем не замечал. А замечать было что, если посмотреть. Он был еще очень молодым - по возрасту, наверно, нечто среднее между мной и Флавианом - но уже поджарым и жилистым, точно волкодав в конце трудного сезона охоты; его тело было обнаженным, если не считать сшитого из шкуры ягненка килта - из которого по краям торчала шерсть - на тонкой талии и чего-то удивительно похожего на чехол от арфы на ремешке на голом плече. Но главное, что я заметил в нем за тот краткий миг, что он стоял, глядя на барышника и ожидая его слова, было его лицо, потому что оно казалось довольно небрежно слепленным из противоположных половинок двух совершенно разных лиц, так что одна сторона его рта была выше другой, а темные глаза смотрели из-под двух разных бровей - одной степенно ровной и одной взлетающей вверх с бесшабашной лихостью хлопающего на бегу уха дворового пса. Это было уродливо-красивое лицо, и при взгляде на него у меня потеплело на сердце.
- Эй! Бедуир, князь хочет увидеть Ворона на скаку, чтобы оценить его стати, - сказал барышник, и я не стал оспаривать его слова, потому - из всех глупых причин - что мне хотелось посмотреть, как этот юноша с неожиданно кельтским именем справится с такой лошадью.
На жеребце, естественно, уже была узда с мундштуком, но не было седла. Юноша отвесил мне короткий низкий поклон и, повернувшись, положил руки на плечи огромного животного; а в следующее мгновение, уже сидя верхом на лоснящейся спине, подхватил повод из рук барышника и направил могучего жеребца -который заплясал, зафыркал и попытался пойти боком - на открытый вытоптанный участок. Наблюдая за тем, как он прогоняет передо мной Ворона, я поймал себя на том, что оцениваю не только коня, но и всадника, замечая, как легко, ни на мгновение не теряя контроля, он управляется с варварским "волчьим" мундштуком; и как сам Ворон, который, я был уверен, почти с любым другим седоком превратился бы в мечущуюся фурию, не только подчиняется его власти, но и словно участвует во всем наравне с ним; они разворачивались, делали вольты, меняли аллюр, проносились в облаке пыли, описывая полный круг по площадке; так что когда они наконец с топотом остановились передо мной, я готов был поклясться, что смеется не только человек, но и лошадь…
- Посмотри, господин, он даже не вспотел, - раздался у меня над ухом голос барышника; но мне нужно было думать о долгой дороге домой и, самое главное, о переправе через море. Мне страстно хотелось взять с собой этот великолепный черный ураган, но если бы я сделал это, перевозка его домой почти наверняка стоила бы нам жизни лошади или человека, а может быть, и не одной.
- Это хороший конь - с соответствующим всадником, - согласился я, чувствуя, как глядят на меня из-под этой взлетающей брови расширенные странным напряжением глаза человека по имени Бедуир, - но он недостаточно хорош для моих целей.
И я развернулся и начал снова проталкиваться сквозь толпу. Флавиан следовал за мной в облаке молчаливого протеста: он был все еще достаточно молод для того, чтобы верить, что стоит только очень сильно захотеть, и можно стянуть Орион с неба крючком на конце чеки.
Оглянувшись один раз назад, он вздохнул и произнес:
- Какая жалость.
Я посмотрел на него и - поскольку он выглядел таким юным и потерянным - поймал себя на том, что называю его именем, которым его звали, когда он был по колено охотничьему псу.
- Это и правда жалость, Малек.
И почувствовал, что жалость относится не только к жеребцу, но и к всаднику.
Однако я вновь увидел человека со светлой прядью в волосах всего несколько часов спустя.
Каждый вечер, кроме первого, мы разводили свой собственный небольшой костер в углу загона, потому что сухие лепешки навоза стоили дешево, а мешка с ними хватало удивительно надолго. И в тот вечер мы, как обычно, сидели вокруг огня за ужином, когда за коновязями послышались шаги, и из густо населенной, постоянно шевелящейся тьмы появилась какая-то тень и обрела плоть в дымном свете костра. При ее приближении маленькие язычки пламени, казалось, взметнулись вверх, и светлая прядь волос стала похожа на зацепившееся у виска белое лебединое перышко; и я увидел, что в руках он держит небольшую крепкую арфу из черного мореного дуба, на струнах которой, словно в бегущей воде, играет свет.