На посту вице-губернатора он выказал усердие. Но фон Плеве выполнить обещание не успел: бомба террориста Егора Сазонова разнесла министра в клочья. Однако его преемник Булыгин приметил старательного администратора и в разгар смутного, пятого года назначил губернатором в Минск. Вот там Курлов развернулся! Это его агенты заманили толпу демонстрантов к вокзалу, под перекрестные залпы и казачьи шашки. Бойня получилась такая, что поднялся шум на всю Россию. Государь же на донесении губернатора начертал: "Это щекотно!" – и дела Курлова быстро пошли в гору. Он был вызван в столицу, назначен вице-директором департамента полиции. А тут подоспел скандал с Трусевичем – и вот уже он директор! Ненадолго: случилась история с Максимовским. Получив сообщение, что начальник главного тюремного управления смертельно ранен в своем кабинете, Курлов тотчас же прибыл на место происшествия и застал такую картину: кабинет полон народу, городовые держат за руки растрепанную молодую женщину, Максимовского же, потерявшего сознание, увозят на операцию. Павлу Григорьевичу доложили: сия девица пришла к генералу на прием, оставшись же наедине с ним, несколько раз выстрелила, затем бросилась к окну. Задержал злоумышленницу ожидавший представления шефу начальник одной из губернских тюрем, вбежавший в кабинет на выстрелы.
"Обыскать террористку!" – приказал Курлов. Вызвали женщин-надзирательниц. Но когда они подступили к девице, та сказала: "Осторожней, дуры! Взлетите на воздух!" Павел Григорьевич вспомнил не столь давний взрыв в особняке Столыпина на Аптекарском острове и почувствовал холод под ложечкой. Приказал держать преступницу крепче и вызвать из артиллерийского управления специалиста по обезвреживанию метательных снарядов. Офицер прибыл. "Разложить на полу!" Городовые опасливо повалили женщину навзничь. Офицер начал расстегивать платье, удовлетворенно показал на две проволочки и маленькую батарейку у предплечья: "Адская машинка". Щипцами перекусил проволочки, расшнуровал лиф. В ложбинке – две связанные плитки, желтые, как бруски мыла, на розовой упругой коже. "Экстрадинамит", – пояснил специалист. Нагая девица лежала, не делая ни малейшей попытки пошевелиться, не моргая, будто ничего и не чувствуя, только лоб ее и лицо усеяли капли пота.
Динамит на девичьей груди!.. Сколько потом ни возвращала память эту картину, Курлова окатывали жар, озноб и – страх. А тогда, в кабинете Максимовского, ему сделалось страшно до дурноты. Павел Григорьевич не стыдил себя за трусость. Человек по природе слаб. Даже если порой способен на сумасбродные поступки. Вот эта девица, Евлалия Рогозникова, выстрелить в Максимовского смогла, а дернуть за шнурок струсила. Хотя все равно через несколько недель пошла под "столыпинский галстук". И сколько иных случаев. Умом, в фантазиях – герои!.. А как надвинется последняя черта – стоп! Жизнь-то одна…
После похорон Максимовского Курлов принял его должность. Воистину мог сказать вслед за Скалозубом: "Довольно счастлив я в товарищах моих". Служба в тюремном ведомстве доставляла ему высокое удовлетворение. Управление было одним из важнейших среди ведомств Российского государства, и власть его простиралась на всю империю. Централы, остроги, пересыльные тюрьмы – от столицы до дальних далей; недреманная опека ссыльных и выпущенных на поселение, неблагонадежных обоего пола, рассеиваемых по бесчисленным северным деревням; использование каторжников на работах, укрепляющих могущество империи, умножающих богатства государства и личной казны государя. Служба по тюремному ведомству была более хлопотной, чем по департаменту полиции. Там – слежка, ликвидации, допросы. Все до конечного момента, до приговора суда, укрыто от глаз, чем быстрей результат, тем щедрей почести. У них же с первого дня и на долгие годы – противоборство с каждым осужденным, предотвращение побегов, мечтами о коих только и живут арестанты. За любую промашку – гнев сверху, шумная кампания в газетах, вот такие статейки, как в этом "Русском слове". Но – сказать кому, не поверят, – Павлу Григорьевичу был по душе и строгий вид тюремных зданий, и перезвон ключей в сумрачных коридорах. Не претила даже острожная вонь, когда совершал он инспекционные объезды своих владений.
Однако время шло, и он начал опасаться: не забыли ли о нем там? Но снова подоспел случай напомнить о себе – куда более счастливый, чем с портретом фон Плеве и Максимовским. Хотя Павел Григорьевич давно снял мундир гвардии, он не порывал связи с конногренадерским полком, в котором начинал службу, исправно приезжал на полковые праздники и собрания офицеров. В тот раз их полк осчастливил посещением государь. Он допоздна задержался в казарме, слушая трубачей, песенников и балалаечников, а потом отдохнул душой от дворцовых тягот в "шатре". Кур лов старался быть поближе к захмелевшему царю. Николай II приметил его. Спросил, не родственник ли он полковнику, верно служившему незабвенному батюшке. У его величества была превосходная память. Вскоре по высочайшему повелению Курлов был произведен в генерал-майоры и назначен товарищем министра внутренних дел.
Вернувшись на Фонтанку в новом мундире, он начал трудиться не покладая рук. Пока Столыпин пребывал на лечении в Крыму, добился перевода командира отдельного корпуса жандармов барона фон Таубе в армию наказным атаманом войска Донского, а сам по именному указу занял его пост. Жандармский корпус, ведший свою историю от восстания декабристов (он был создан вслед за тем невероятным событием на Сенатской площади, в начале 1826 года), являл собой реальную силу: на жандармских офицеров была возложена обязанность не только политического розыска, но и производства расследования – без всякого контроля, даже сенатского. Деятельность корпуса не ограничивали никакие законы. В состав его входили губернские и областные управления, управления на железных дорогах, дивизионы и команды в городах. Корни, пущенные им и департаментом полиции, ветвились и простирались вглубь и вширь. Всю эту силу и прибирал теперь к рукам Павел Григорьевич, смещавший старых служак и назначавший на их должности молодых, преданных ему. Да и на Фонтанке, в департаменте полиции, все больше постов вместо гражданских "шпаков" занимали офицеры корпуса.
Курлов же настоял и на назначении директором департамента Нила Петровича Зуева. Зуев понимал, в какую игру вовлечен. Однако, высказывая преданность и Столыпину и Курлову, делал вид, что находится в неведении. Службист, он знал: "Цари беснуются, а платят ахеяне". Посему трудился усердно, но решение острых вопросов оставлял на усмотрение высшего начальства.
Вот и сегодня, ознакомив товарища министра с высказываниями "Русского слова", он изложил проект создания центрально-филерского отряда в дополнение к местным, существующим при охранных отделениях, и "летучим", которые департамент комплектовал по мере особой надобности. Зуев предлагал собрать в центральный отряд наиболее опытных агентов из всех отделений, чтобы усилить наблюдение за революционерами как в столицах, так и в провинции, и даже в зоне заграничной агентуры. Директор представил на усмотрение Курлова и положение о регистрационном бюро. Задача бюро – наблюдение за лицами, приезжающими в Петербург и временно проживающими в гостиницах и меблированных комнатах.
– Вполне своевременно, – одобрил оба проекта товарищ министра. – Что у вас еще?
В папке директора было ходатайство известного департаменту политэмигранта, инженера-технолога Красина Леонида Борисова о разрешении вернуться в пределы России.
– Означенное лицо в период событий пятого года ведало финансами и техникой РСДРП, – заглядывая в бумаги, доложил Нил Петрович. – Имелись косвенные указания на причастность Красина к тифлисской экспроприации, осуществленной боевиком Тер-Петросяном. Инженер укрывался в Финляндии. В свое время департамент добивался от тамошних властей выдачи его, однако он был освобожден финнами и эмигрировал.
– А теперь сам ходатайствует о возвращении? – озадаченно переспросил Курлов. – Чтобы мы его арестовали? Непонятно.
– В настоящее время Красин является одним из директоров берлинской фирмы "Сименс и Шуккерт", почитается крупнейшим в Европе специалистом. Фирма намеревается назначить его директором своего филиала в России с местом пребывания в Москве.
– Что вы сами полагаете по сему поводу, Нил Петрович?
– Как нам известно, фирма тесно связана… – Зуев запнулся. – Точнее сказать, фирме покровительствует государыня императрица Александра Федоровна. Я опасаюсь…
– Пусть инженер возвращается, – Курлов не позволил директору высказать своих опасений. – Тем более, что таких деятелей лучше держать под наблюдением у себя дома. Сообщите по инстанции: министерство возражений не имеет.
Последним в сегодняшнем докладе Зуева шло донесение военного губернатора Забайкальской области об очередном обвале на шахтах Нерчинской каторги. В числе погребенных были названы и некие Антон Путко и Федор Карасев. Это донесение не задержало внимания товарища министра. Обвалы были и будут, погребены десять или двадцать – что поделаешь, от судьбы не уйти, так уж у каторжников на роду написано. Надо лишь не допустить, чтобы сообщение проникло на страницы газет. Борзописцы раздуют! Заодно Курлов приказал директору вычеркнуть всех погибших из циркулярных списков и карточек департамента. Достаточно в этих списках и живых душ – разыскиваемых и уже водворенных по месту назначения.
– Кстати, как разрешилось дело с артистом? – вспомнил Павел Григорьевич. – Неужели он действительно столь в^рноподдан? Не верится.
– Вы совершенно правы, ваше превосходительство. Мы прояснили обстоятельства. Имел место казус: когда в театре в присутствии государя императора начали со сцены исполнять гимн, весь хор пал на колени – и остался стоять лишь сей певец. Да, видимо, убоялся столь явной демонстрации и посему соизволил присоединиться к остальным, – с ноткой сарказма ответил Зуев.
– Ох уж эти артисты! – Курлов был весьма недоволен поведением знаменитости. – С чего же тогда эти либералы взъелись на него?
– Тоже, видно, не сразу разобрались. Нынче же страсти в обществе утихли, все образовалось само собою: артист остается в отечестве.
– Уж эти мне артисты! – повторил товарищ министра и даже покачал головой. И снова вернулся к Красину. – По прибытии директора "Сименса и Шуккерта" в Россию прикрепите к нему опытных филеров и ни на минуту не спускайте с него глаз!
ДНЕВНИК НИКОЛАЯ II
26-го июля. Вторник
В 9 час. посетил миноносцы №№ 214, 215, 218 и 219 и затем Скатудден. После этого покатался в байдарке и отлично выкупался. Жара была поразительная. В 1½ снялись с якоря и покинули малый рейд. На большом рейде стоял действующий отряд Балтийского флота с четырьмя дивизионами миноносцев. В 7 час. стали на свою бочку в Кронштадте с нашими пятью эскадренными миноносцами. Принял морских начальствующих лиц. После обеда на юте была красиво устроена кают-компания. Играли в кости и ели раков.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В купе Антон оказался один. Чемодан, без его забот доставленный из камеры хранения, уже лежал на багажной полке.
Ударил колокол. Пробежали вслед за носильщиком опаздывающие пассажиры, трубно рявкнуло, и поезд Чита – Петербург тронулся.
Проплыли грязно-кирпичные станционные постройки. Бараки, избы, огороды… Открылась долина, а за нею – гряды сопок. Небо было хмурым, и сопки отливали свинцом. На сером озере ветер качал метелки тростника. По мутно просвечивающему солнцу Антон определил, что едут они на юго-запад.
Дорога эта начала действовать не так давно, в пятом году. "Обновили" ее генерал-адъютанты Ренненкампф и Меллер-Закомельский, командиры карательных экспедиций: на каждой станции вершили они свои скорострельные суды…
Поезд увеличивал ход. Полотно ушло в створ откосов, и на щебенчатых склонах Путко увидел врывшиеся в землю полузасыпанные кайлы и кувалды, остовы поломанных тачек. Как у них там, в штольнях… Да ведь не так давно и здесь были участки той самой "колесухи", по которой мечтали бежать каторжники. Все, все в этом краю – на поте, крови и костях… Вдоль дороги по крестовинам столбов провисли телеграфные провода. Не передается ли по ним на ближайшую и последующие станции циркулярное оповещение: "Задержать! Арестовать!"?.. "Только кого?.. Нет ведь более Антона Владимирова Путко – в купе первого класса совершает путешествие коммивояжер Анатолий Захаров Чащин!.."
Дверь купе отодвинулась. В проеме показался грузный мужчина.
– Мое? – обратился он к кому-то. И к Антону: – Честь имею!
– Ваше-с, ваше-с! – отозвался голос из-за его спины.
Мужчина вошел, сбросил на диван шляпу. Следом за ним проводник втащил чемодан и накрытую крахмальной салфеткой корзину.
– Чуток не запоздал! – Мужчина перевел дух и представился: – Переломов-младший. Матвей Саввич. С кем имею честь?
– Чащин Анатолий Захаров. Торговый дом "Кунст и Альберте", компаньон отделения в Никольске-Уссурийском.
Выдав весь свой титул в первый раз, Антон подумал: чересчур длинно и заученно.
– А, всевозможный мануфактурный и галантерейный товар! – Переломов не скрыл насмешки. Отшвырнул салфетку. В корзине оказалось полдюжины бутылок, закуска. У Антона засосало под ложечкой: с самого утра ничего не ел.
– Выпьем, – не предложил, а как бы приказал мужчина, достал из корзины фужеры, откупорил бутылку, налил до краев. – Будем знакомы. До дна, до дна! – С удовольствием крякнул. – Ишшо по единой!
Путко разглядывал его. Добротный сюртук. Цепь на жилете, обручальное кольцо, печатка – все массивное, дорогое. Привычное. Окладистая, с легкой проседью, борода. А лицо мужицкое, вылеплено грубо. Тяжелые надбровные дуги, мясистые щеки, толстые яркие губы, большой, багровый, в сизых прожилках нос. Выражение лица властное и самодовольное.
По вагону прошел урядник. Заглянул в купе. Вскинул руку к козырьку:
– Здравь желаю, ваше высокородие!
На Антона даже не взглянул. Осторожно притворил дверь.
– Здоровкается, шельма! – Переломов снова налил. – Ишшо по маненькой.
Говор у него был просторный, сибирский. "Как у Прокопьича", – с тоской подумал Антон. От шампанского на голодный желудок у него уже шумело в голове. А сосед только тяжелей приваливался к спинке дивана. Глаза его из-под густых сросшихся бровей глядели трезво.
– "Кунст и Альберте", говоришь? Мне-т разъяснять свое фамилие не надоть?
– Конечно, – согласился Антон.
– В Иркутск путь держишь?
– Нет. В Питер.
– Хорошо. Не люблю менять попутчиков. Я тоже в столицу-матушку.
Он сунул руку под бороду, извлек из нагрудного кармана ворох бумаг, похожих на банковские билеты:
– Во. За кровными еду. – Достал из корзины свертки, развернул. – Закусывай. – Сунул в рот расстегай. – В Питере я, почитай, чаще, чем дома. А на приисках чаще, чем в Питере. Такая жисть… В Парижах, Женевах и Венециях бывал – ан нет, скушно…
Он сопнул и в ту же минуту захрапел, вмяв бороду в грудь.
"Купчина, наверно, первой гильдии. Или промышленник. Скорей промышленник-золотишник, – думал, продолжая разглядывать спящего, Антон. – С этим боровом – десять суток…"
Переломов храпел густо.
Антон отвернулся. Посмотрел в окно. И увидел преображенное небо. Малиновым пожаром разлился над синей тайгой закат, и на фоне солнечного пламени проступили пряди фиолетовых облаков. "Быть ветру, – подумал он. – Наломает деревьев…" Что-то тревожное, как предчувствие, шевельнулось в его душе. "Прощай, Сибирь. Прощай…"
Стучали, стучали колеса. Ночью, во сне, ему чудилось, что это звенят по бесконечному этапу кандалы. Нет, то тюремные надзиратели ударяли молотками по оконным решеткам, проверяя на заходе солнца, не подпилены ли, не готовят ли арестанты побег…
Прошли сутки. Утром, открыв глаза, Антон был ослеплен сверкающей синью. Сначала не понял. Потом припал к окну:
– Байкал!
Поезд шел по самой кромке берега. Легкая волна лизала песок и белые камни. Куда доставал взгляд, простиралась голубизна, растворялась в жемчужном тумане. Лишь слева и справа из этого светящегося тумана проступали горы. Простором, величием веяло от сибирского моря. Резали воздух чайки, вдали плыл парус. Внизу, по берегу, артель рыбаков растягивала на песке сети.
– Байкал-батюшка… За здравие его и стаканчик принять не грех! – подставив бороду ветру, значительно сказал Матвей Саввич. Опустошил очередную бутылку. Сильно швырнул ее в окно. Бутылка плеснула, закачалась на волне.
– Вона! – показал Переломов.
Над Байкалом, застилая небесную синь, пологом опускалось серо-желтое облако.
– Вишь, баргузин идет, воровской ветер. С северо-востока дует, попутный для нерчинских и акатуйских варнаков. – И красивым густым баритоном затянул: – "Славное море, священный Байкал, славный корабль – омулевая бочка!.."
И они, бывало, пели. На этапном привале или в камере острога. Песня объединяла их души, и уже не было "Иванов" и "жлобов", серой подлой "кобылки", не было ни "блатных", ни "политиков" – были голоса, у кого севшие, сиплые, а у кого на удивление красивые и проникновенные:
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя!
Старый товарищ бежать пособил:
Ожил я, волю почуя…
Всех кандальных объединяла острая тоска по свободе, и даже в каждом уголовнике песня открывала то человеческое, что было затоптано и извращено превратностями судьбы… Пели ее по всему краю.
Удивительно, но и в голосе Переломова звучала та же страсть:
Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка минова-а-ла…
Деревья вдоль насыпи закрыли Байкал. Матвей Саввич налил, выпил. Отер усы.
– Красно! Сумлеваюсь, что каторжная рванина могла так сочинить. Барин какой снизошел подарком, написал на манер столичного способа.
– Думаю, вы не правы, – возразил студент. – Если и барин, так побывавший в этих краях. Не путешественником, а в кандалах. Слышал я даже, что кто-то из декабристов.
– Так они же не бежали, здеся и остались. Кой-кто и их последующие роды – навек, – качнул головой промышленник.
– Но мечтали о побеге, – упрямо сказал Антон.
Переломов к удивлению Антона оказался интересным попутчиком.
– Дело – это мне перво-наперво, безделья не
люблю, – разглагольствовал он. – Не думай: оттого,
мол, што мое. Хошь, продам столбы? Без омману. Такие столбы продам! На Ингоде. Не меньше трех золотников со ста пудов брать будешь, а то и по фунту, вот те крест!
– Зачем же вам тогда продавать?
– Энти продам – другие куплю. Ишшо лучше. Вот приеду в Питер, "ассигновки" сдам, "рыжики" получу – ив дело!
Он даже жмурился от предвкушения удовольствия. Антон знал, что на жаргоне золотишников "рыжиками" именуются империалы, десятирублевые золотые монеты.
– Не понимаю: какой смысл? Золото будет делать золото?
– Эн нет, не угадал! – радовался Матвей Саввич. – У меня подряды и на амурской колесухе, и на серебро-свинцовых, на Благодатке и Надеждинском.
"Значит, из тех золотопромышленников…" – подумал Антон.