забудут, когда у кормила власти политически свободного народа станут люди чести и нравственных правил, когда новые формы направят государственную деятельность не на борьбу с тем, что никогда не умрет, а на действительную пользу великой, но несчастной России. Вы, г. Столыпин, не будете тогда премьер-министром: правительство в то время будет отвечать перед народом за свои преступления. Этот грозный момент, быть может, не так далек, как вы думаете. Он приближается, и вам не впору утешаться девизом ваших предшественников: "После нас хоть потоп".
Как знать! Быть может, не после вас, а при вас".
Утопист. Тоже, как и Лопухин, оказался в плену страстей, вместо того чтобы руководствоваться в своих действиях холодным анализом ума и целесообразностью.
– Пожалуй, Нил Петрович, не стоит пресекать намерений сего господина, – Петр Аркадьевич закрыл брошюру и постучал согнутым указательным пальцем по фамилии, оттиснутой на обложке. – Не во вред, а на пользу нашему делу послужат его откровения. – Подумал: если бы не наглость отставного департаментского чиновника, и пяти тысяч пожизненной пенсии не пожалел бы ему за идею. И завершил: – Инструкцию представьте на утверждение сразу же после моего возвращения с киевских торжеств.
ДНЕВНИК НИКОЛАЯ II
12-го августа. Пятница
Выспался отлично. Докладов не было. Погулял после 11 час. В полдень поехал во дворец и принял итальянских офицеров с судна "Этна". Завтракал. В 4½ поехал в Красное Село. Передал приз за лучшую стрельбу Семеновскому полку. Осмотрел бивак екатеринославцев и пил чай в офицерском собрании. Приехал в свой дом, переоделся и поехал с Николашей на юбилейный обед у московцев вместе с литовцами. Все устройство было красиво и просто. Обедали в столовой 1-го батальона, затем сидели в собрании, где были всякие удачные номера, кончая цыганами.
Уехал после 12 часов, очень довольный проведенным вечером.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сразу же после того, как надзиратель Иван Брагин принес из Сололак ответное письмо от сестры, Камо начал подготовку к побегу из Михайловской тюремной больницы.
В палате-одиночке были заключены как бы два разных человека. Для всех – сумасшедший угрюмый арестант; для Брагина – веселый, общительный и остроумный собеседник. Оставаясь один на один, они вели долгие разговоры. Только нужда заставила молодого крестьянина пойти в тюремные надзиратели. Иван тяготился своей службой, сочувствовал политическим. Была не была! Камо открыл ему свой замысел.
Но как осуществить его? Выбраться из камеры в больничный двор? У дверей корпуса умалишенных, под самым окном камеры и у больничных ворот – полицейские посты. Бежать через двор? Но днем там снует обслуга, а ночью часовой обязательно обратит внимание на раскрытое окно, услышит скрип пилки. Нет, этот путь тоже не годится. А если со стороны реки? Брагин сказал, что с вечера и до рассвета на берегу Куры тоже выставляют охрану. Но утром пост снимают – внешние стены открыты всему городу: беглеца могут увидеть и с Верийского моста, и с набережной на противоположной стороне Куры.
Он совершит побег днем. Чем неожиданней и смелей план, тем верней успех.
В следующей записке к Джавоир он сообщил об этом плане. Товарищи в Тифлисской организации засомневались: удастся ли? Но ничего другого придумать не смогли. Не пятый нынче год, когда штурмом взяли бы кирпичные стены… С ответом от Джавоир надзиратель передал арестанту тяжелый сверток. В нем оказались пачки английских пилок-волосинок и тонкая крепкая веревка. Камо стиснул в объятиях своего помощника.
Камера Тер-Петросяна была в центре коридора, между восемью другими одиночками, против умывальни и уборной. Два маленьких окна умывальни выходили на реку. До одного окна, если взобраться на железную раковину, дотянуться можно. К тому же летом окно всегда распахнуто, хотя и в кованой решетке.
В отделении дежурили по два надзирателя и по четыре служителя. Служители и жили в одной из палат, все время проводили в коридоре, а надзиратели менялись посуточно. Стоило арестанту по надобности выйти из камеры, как он оказывался в перекрестье многих глаз.
За весь день Камо удавалось улучить две-три минуты – повиснет над умывальником на одной руке, с пилкой в другой, ежесекундно рискуя, что дверь распахнется, хотя в коридоре и был Иван Брагин. Охранников Камо приучил: умываясь, пускал воду полной струей, фыркал, охал, кряхтел – не суйся, обрызгаю!..
Булькает вода. Пилки грызут стальные прутья, ранят ладонь…
Снова пошло письмо на волю. Договорено: 15 августа, два часа пополудни.
День 15 августа начался как обычно. Утром надзиратель Григорьев проверил камеру, простучал молотком прутья решетки на окне. Принес завтрак. Потом, время от времени заглядывая в "глазок", видел арестанта за привычным занятием: Тер-Петросян кормил щегла, бродил по камере, что-то напевая, лепил из хлебного мякиша фигурки.
В обед разносить миски помогал Григорьеву надзиратель Жданков. Арестант из четвертой камеры попросил проводить его в уборную. Надзиратель отворил дверь, впустил Тер-Петросяна и тут же, как полагалось по правилам, запер ее. В этот момент в крайней, восьмой палате начал громко кричать и барабанить буйный арестант.
Камо остался один. Вскарабкался на умывальник, подтянулся. Из окна виден Верийский мост. Уговорено, что на краю его, справа у перил, будет стоять товарищ. Ровно в два он подаст первый условный сигнал, означающий, что все подготовлено, – вытрет лицо большим белым платком.
Человек стоит. Но почему нет сигнала? Может быть, это кто-то другой?.. Ага, достает платок!..
Камо спрыгнул на кафельный пол. Несколько движений пилкой – и падают заранее надрезанные кандалы. Прыжок – и он в соседней каморке-ванной. В углу узелок. Молодец Брагин! Камо сбрасывает больничный халат, натягивает брюки и рубаху, хватает скрученную кольцами веревку. Снова взбирается к окну.
Товарищ должен подать второй сигнал – расправить платок и уронить его в реку. Сигнала нет. Человек на мосту нетерпеливо прохаживается вдоль перил. Что случилось?..
Тер-Петросян переводит взгляд на противоположный берег. Черт возьми, какие-то люди спустились к Куре! А время идет. Вдруг кто-нибудь из больных попросится в уборную? Или надзиратель спохватится, что долго не возвращается арестант из четвертой камеры?.. "Уходите! Уходите!.."
Берег опустел. Камо ждет сигнала. Что там еще? Плетется старик с собакой. Отстегивает поводок. Собака бросается в воду. Нашли время!.. Камо чувствует, как тяжелеют ноги.
Платок! Выпорхнул из рук товарища и белой чайкой начал парить над рекой.
Усталости как не бывало. Рывком он выдергивает перепиленную крестовину решетки. Затягивает морской узел. Выбрасывает наружу веревку. Собирает все силы, подтягивается на руках к окну – и втискивает себя в прорезь, разрывая одежду и раня тело.
ДНЕВНИК НИКОЛАЯ II
15-го августа. Понедельник
Читал и немного погулял. Принял Григоровича и Гернгроса, бывшего начальника Генер. Штаба. На ферме депутацию крестьян здешних деревень. Завтракал с детьми без Аликс, т.к. у нее болела голова и была легкая инфлюенца. В 2½ вдова Оренбург, каз. офицера Кудашева, приехавшая верхом из Харбина, поднесла свою лошадь Алексею. Потом прибыла еще депутация от Екатеринославского полка с жетоном для него. Погулял и покатался в байдарке в канале, т.к. было очень свежо и порядочное волнение. Но погода совсем теплая. В 6 час. принял Макарова Госуд. Секр. Читал до 8 ч. Обедали Сандро и Артур.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Антон, приехав в Тифлис, сразу же отправился на розыски Васо.
Район Сололаки в противоположной стороне от вокзала, за Курой, и чтобы добраться до него, надо было пересечь весь город. Верийский мост седлал реку. Вода в ней была серо-зеленая, мусорная. За мостом, поднявшись по крутому склону, Путко вскоре вышел на Головинский проспект. По правую руку тянулась невысокая колрннада дворца наместника. Через две сотни шагов изгиб проспекта уперся в Эриванекую площадь.
Антон узнал бы ее и через сто лет. И день, тот июньский день, когда выполнял задание Леонида Борисовича – первое свое партийное поручение, он запомнил на всю жизнь… Он фланировал по площади в толпе бездельников, когда со стороны Лорис-Меликовской улицы появились два фаэтона, сопровождаемые верховыми казаками, раздались взрывы, выстрелы, и из клубов дыма вырвалась пролетка, а в ней – молодой офицер с бледным лицом и горящими глазами. Кони промчались в сторону дворца наместника. Месяц спустя Антон познакомился с этим человеком, а потом и подружился так, что тот стал его названым братом. Человек тот был Камо. А захват транспорта с деньгами царской казны послужил началом всех последующих невероятных событий в жизни Антона…
Теперь, как и тогда, четыре года назад, площадь была заполнена народом. Катили ландо, тяжеловозы-битюги везли телеги с бочками, ящиками и штуками тканей к торговым Солдатским рядам и Темному рынку; красовалась вывеска над зданием газеты "Кавказ"; у штаба военного округа вышагивали часовые… Путко свернул за угол, пошел вверх, к Коджорской горе по извилистым крутым улочкам Сололак. На Кахетинской он без труда нашел одноэтажный, выложенный как сакля из дикого камня дом с настежь распахнутыми дверьми. На стук высыпали замызганные детишки – мал мала меньше, женщины загомонили по-грузински.
– Мне нужен Васо, – попытался объяснить он. – Васо Гогишвили.
Женщины показывали вниз, в сторону центра города. Единственное, что он понял, – Васо нет дома. Решил, что придет вечером.
Спустился к набережной Куры. Напротив, у изворота реки, громоздился Метехский замок. Серо-желтый камень. У основания – плотный, такого же цвета, кирпич. Серые острые крыши. Высокая ограда опоясала тюремные строения, слилась с отвесно обрывающейся в реку скалой. Скала была голой, лишь кое-где вцепились в известняк пучки кустарника и чудом росла на камне пушистая ель. Из-под стены крепости сочилась вода, и по этой темной полосе живо зеленела трава. На половине расстояния от гребня скалы до воды была выбита пещера. То ли естественный облом, то ли память о труде человеческом. В стороне от замка лепились над обрывом дома: арки балкончиков, баллюстрады, открытые и застекленные террасы. Ветер колыхал развешанное пестрое белье. Жизнь! В нескольких шагах от стены каземата. А там, за неприступным камнем, – его друг… Как спасти его?..
Вечером Антон снова пришел на Кахетинскую. Дверь дома была все так же открыта настежь. На сей раз на его стук никто не обратил внимания. Он вошел. В доме не было коридора, Антон сразу попал в большую комнату. За столом сидели мужчины. На пришельца уставились несколько пар глаз.
– Я хотел бы видеть Васо Гогишвили.
Из-за стола поднялся огромный мужчина. Его голова едва не упиралась в потолок.
– Васо – я. Заходи, гостем будешь! Садись, дорогой гость! – Он показал волосатой ручищей на свободное место у стола, на котором возвышалась оплетенная бутыль емкостью ведра в два. Наполнил кружку. – Пей!
– Я по делу, – опасливо глянул на сосуд Путко.
– Дела потом, дорогой. Твое здоровье! За здоровье дорогого гостя!
Мужчины заулыбались, потянули свои полные кружки. По кругу пошли тосты. Говорили по очереди, на грузинском. Антон не понимал, но, видя обращенные к себе лица, догадывался, что речь идет о нем и славословят его. Что они знают о нем – и что он знает о них?..
– Пей, дорогой друг! Хор-рошее вино! Куришь? – Васо подал ему надорванную пачку папирос. – Кури. Хор-рошие папиросы!
Антон улучил момент и, понизив голос, сказал:
– Я от Леонида Борисовича.
– Понятно, – тряхнул черной, в густых кудрях головой хозяин. Отставил кружку и, что-то негромко бросив приятелям, вышел из-за стола. – Погуляем?
На улице Путко рассказал ему о цели своего приезда.
– Да ты что, неграмотный? Газет не читаешь? – изумился Васо. – Вай, не хорошо, кацо! Читать надо!
– Что случилось с Камо? – испугался Антон. – Был суд?
– Подожди до завтра.
Путно ничего не понимал.
– Приходи завтра в три часа. Захвати чистое белье, – сказал Васо и повторил. – А газеты читать надо. Интересно пишут! Нахвамдис! До встречи, дорогой!
Антон недоумевал. При чем тут чистое белье? Может быть, Красин не назвал ему пароля? И что произошло с Камо? Только бы не самое худшее…
В центре города, на освещенном Головинском проспекте он подошел к тумбе с газетными листами. "Кавказ" – официоз наместника – сообщал о царских рескриптах, смотрах полков, награждениях орденами. В разделе происшествий живописалось, как в номерах гостиницы "Прогресс" купец второй гильдии кутил с шансонеткой, однако должного сочувствия со стороны своей дамы не встретил, а потому, будучи в нетрезвом состоянии, произвел в нее два выстрела, но промахнулся, пули засели в стену выше головы певички. Шли сообщения об ограблениях, о дуэли гардемаринов, утоплениях и пожарах. Ничего интересного для Антона не было.
Как скоротать время до завтра? Над входом в кинематограф "Аполло" были вывешены щиты рекламы: "Жертва алкоголизма", "Дурашкин ревнивец" – смех без конца. "Испуг" – сцены из индо-американской жизни. Сверх роскошной программы, по настойчивой просьбе публики, демонстрировалась "Честь невесты" с пением. Антон купил билет.
На следующий день, точно в три пополудни, он был на Кахетинской. Васо уже ждал его у дома со свертком под мышкой.
– Гамарджоба! – встретил он гостя традиционным приветствием. – А где белье, кацо? – Загоготал, увидев его растерянное лицо. – Пошли! На Шайтан-базар!
Они спустились вниз и по кривым улочкам вышли к берегу Куры – как раз недалеко от того места, где вчера побывал Антон, против Метехского замка. Здесь, у подножия волнистых холмов, поросших редкими деревьями, среди прилепившихся домиков, то тут, то там бугрились над землей каменные глыбы с отверстиями в центре. Неподалеку от них каменные ступени вели в подземелье.
– Сюда, дорогой, сюда! – Васо подтолкнул Антона к ступеням.
Несколько шагов вниз – и они оказались в безоконном зале с могучими каменными сводами. Вдоль стен по кругу были расположены кабинки, посредине на столе пыхал паром и светился красными раскаленными углями в поддоне бочкообразный самовар, а вокруг стола и на скамеечках у кабинок сидели разморенные, краснолицые мужчины с накинутыми на плечи, подобно древнегреческим туникам, простынями. Тут только Антон догадался, что попал в баню. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого.
– Тифлисскую баню знаешь? Мыться-париться любишь? – широко улыбался Васо, но улыбка его была напряженной. – Раздевайся, дорогой, с дальней дороги полезно.
У Антона не было никакого желания париться. Да и не мог он вот так, при всех, раздеться.
– Я не буду.
– Хочешь в отдельном кабинете? Пожалуйста! Проводи, Датико!
Грузин – такой же громадный, как и Гогишвили, в трусах и широком клеенчатом поясе, – кивнул, оскалил золотые зубы. Повел. Они оказались в сумрачном помещении. Воздух был влажным, спертым, и сильно пахло серой.
– Давай, давай! – хлопнул Антона по спине Васо. – Раздевайся. Наша баня – и от ревматизма, и от геморроя помогает!
Аптону ничего не оставалось, как сбросить с себя одежду. Васо кивнул, золотозубый сгреб ее и унес. Даже и в полумраке на щиколотках и запястьях Путко видны были темные полосы.
– Ясно-понятно, бичо! – присвистнул Гогишвили. – Теперь ясно.
Они вышли в коридор со множеством дверей.
– Сюда, пожалуйста.
В комнате, куда Васо втолкнул Антона, слева и справа от входа возвышались каменные, похожие на саркофаги, лежанки. На одной банщик уже растирал лежавшего на животе клиента. Со стены по трубе струей безостановочно текла зеленая вода.
– Сухим нельзя, помокни хорошо! – подвел Антона к трубе Васо. – Потом туда окунись, будешь подготовленный.
Он показал на маленький бассейн вровень с полом, до краев наполненный все такой же зеленой водой. Путко послушно встал под струю – и чуть не отскочил: вода была очень горячей.
– Нахвамдис! Когда кончит, приду. – Гогишвили скрылся в коридоре.
Банщик, мускулистый, поросший шерстью, с красными глазами, перестал тереть соседа, отошел в угол, загреб из корыта серую, остро пахнущую грязь и начал обмазывать клиента с головы до ног. Завершив процедуру, направился к Антону. Жестом показал, что надо окунуться в бассейн и потом улечься на каменном ложе, лицом вниз. Путко покорно лег. Он ничего не мог понять…
Банщик повел твердыми, будто стальными пальцами, вдавливая и пересчитывая позвонки. И вдруг вскочил ему на спину, уперся руками и ногами, и съехал по телу, вдоль позвоночника, всей своей тяжестью расплющивая Антона. Снова вскочил – и начал съезжать вбок, по ребрам. Потом одной рукой уперся в его плечо, а другой дернул Антона за руку так, что хрустнуло в суставе. Повторил то же с другой рукой. Подложил свою ладонь под его колено – и резко согнул голень, как бы замыслив вырвать коленную чашечку. Путко заподозрил, что его пытают. Однако железным пальцам банщика сопротивляться было бесполезно.
Кончив ломать и выкручивать его конечности, красноглазый начал цепко переминать каждую мышцу, тискать, щипать, бить ребрами ладоней, все так же молча, увесистыми шлепками то по левому, то по правому боку, подавая команды переворачиваться.
И это было еще не все: он заставил Антона подняться, окатил из ведра горячей водой, снова подвел к трубе, а сам тем временем расправил матерчатый мешок, плеснул в него, подул и как фокусник выжал на каменное ложе облако пушистой мыльной пены. Сделал так несколько раз, затем снова схватил свою жертву, уложил на нежнейшую мыльную перину – и принялся истязать с прежним усердием. Наконец, в последний раз окатив кипятком, облепил пахучей грязью и оставил в покое. Вышел, затворил дверь. "Вот это баня! Живым не выползешь!.."
Вымазанный грязью мужчина, лежавший на соседней плите, повернул голову:
– Гамарджоба, дзмао! Здравствуй, брат!
Голос его был сиплый, с трещинкой – как у заядлого курильщика. Голос, который Антон различил бы из тысячи.
– Камо! – вскочил он.
– Вот и снова встретились, – тоже опустил ноги с лежанки Тер-Петросян.
– Дружище! – Антон обнял его. Отстранил, разглядывая.
Но признать в Камо того парня, с которым Путко виделся в последний раз четыре года назад в Берлине, на Эльзассерштрассе, было невозможно: даже в полумраке лицо его было иссиня-бледным, отечным, с набрякшими веками.
– Откуда ты тут взялся?
– Где говоришь "здравствуй", умей сказать и "до свидания". Бежал, конечно.
– Когда?
– Три дня назад.
Антон изумился: три дня – а уже как ни в чем не бывало моется в бане в центре Тифлиса, напротив тюрьмы!
– Ну, рассказывай, рассказывай! – Он оглянулся на дверь.
– Не торопись, зачем торопишься? Время у нас есть, лучшего места для беседы во всей Грузии не найти.