Серго любил этот город. Ужасный. Прекрасный. Не сравнимый ни с одним другим в целом мире. Огнедышащий ад. Тартарары, дьявольские подземелья, вырвавшиеся на озаренное солнцем лоно. Баку построили тамбовские плотники и "амшара" – беднота со всего Прикаспия и Персии. Сам дьявол не разобрался бы в пестроликом его населении. Могучий амбал-азербайджанец – переносчик тяжестей, играючи вкатывающий на плечи бочку с колесной мазью; чумазый перс-тартальщик; мистер в цилиндре – чиновник английского акционерного общества "Аноним" и мсье в цветной косынке на шее – представитель "Французского анонимного общества"… Дома с плоскими крышами. Балконы над узкими улочками – навстречу друг другу. Шумная, скандальная, откровенная жизнь. Двери магазинчиков, лавчонок, мастерских, духанов, тиров – все растворены. Во многих домах дверь с улицы отворяется прямо в комнату, все видно насквозь. Так и говорят: "Я живу в растворе". Зато окна – в решетках. Чем состоятельней хозяин, тем причудливей узор, крепче прутья. Зачем же решетки, коль "раствор"? "Чтоб к жене не полез, ах-ха-ха!.."
В таком же "растворе" на I Параллельной улице была раньше их "Нина", подпольная типография, которую так и не выследили охранники. Войдешь – москательная лавка. А в соседней комнате, в спальне Кати и Георгия Твалиашвили, в стенном шкафу под постельным бельем – лесенка в подвал. Подвал большой. Он уходил под конюшню соседа, старика азербайджанца. Старик был глухой, а все же услышал стук печатного станка. Пришел с боязливым поклоном: "Вы деньги печатаете? Я бедный человек…" – "Молчи – будешь вознагражден за молчание!"… Что в том доме сейчас?..
Море открылось сразу и широко, по всей подкове бакинской бухты. Два мыса, слева и справа, уходили к горизонту, как две желтые руки, обнимающие синь. И если сам город по первому впечатлению жил праздно, то порт и залив ворочали неустанно напряженными черными, лоснящимися мускулами. Сновали по сходням грузчики. Громыхало железо. Подавали голоса пароходы. На набережной теснили друг друга доки, эллинги, ремонтные, чугунно-медно-сталелитейные, механические, котельные, заклепочные, бондарные, мыловаренные и прочие заводы и мастерские, стискивая закопченными зданиями площадки пристаней. Каждая фирма, каждое акционерное общество и каждый состоятельный, уважающий себя коммерсант имели собственные причалы. Столпотворение на берегу дополнял полнейший хаос в заливе; можно было только удивляться, как ловко увертываются посудины от столкновений. И все же в этом кажущемся всеобщем беспорядке находилось место каждой бочке, каждому тюку, любому большому и малому "корыту".
Серго любил море, знал моряков, легко различал и узнавал пароходы. Одноликие для непосвященного, эти ковчеги имели свое имя и свое лицо. Компания "Кавказ и Меркурий" называла принадлежащие ей суда именами императоров, великих князей, на худой конец – генералов и адмиралов. Товарищество братьев Нобель, не только промышлявшее нефтью, но и имевшее на Каспии целый флот, величало баржи "Магомет", "Дарвин", "Сократ", "Спиноза", "Будда", "Зороастр". Акционерное же общество "Сормово" обращалось к былинным именам – Святогору, Микуле, Добрыне, Илье Муромцу. А тихоходы-буксиры были "Эдечками", "Манечками", "Гришками" и "Ванечками"… Сколько нелегальной литературы переправил Серго на этих пароходах!..
Протиснувшись меж двух кирпичных стен, он все же выбрался к самой воде. Она была под перламутровой, в разводах, пленкой нефти. Отсюда, казалось, рукой подать до другого берега, скрытого горизонтом, – до Персии, с которой было связано так много в его жизни… Для персов он был "фидай" и "мупггехид". Фидай – значит бессмертный. Так называли и на Кавказе и в Персии тех, кто добровольно шел на защиту народа. Но как смертны они были, сколько полегло их в камнях и долинах… А все равно – фидаи, ибо бессмертна память о них. Муштехид же – всесведущий. Когда Серго впервые сказал Сардару-Мохи, что собирается ехать учиться в Париж, командир повстанцев удивился: "Зачем тебе нужна школа, гурджи? Ты и без нее все знаешь!" Серго прибыл в Персию с отрядом добровольцев на помощь восставшим. Он получил это задание от Закавказского большевистского Центра сразу после побега из сибирской ссылки: надо было помочь народной революции в Персии, которая началась вслед за революцией в России. Шах, перепуганный ее размахом, даровал стране манифест о свободах, подобный манифесту Николая II, и тут же призвал на выручку русского царя и английского короля. Персия была поделена на сферы влияния. Великобритания ввела войска в южные провинции, Россия же направила карательную казачью бригаду в приграничные провинции на севере. Персидские феодалы разогнали в Тегеране только что избранный населением парламент – меджлис, отменили конституцию, начали восстанавливать прежние порядки. Центром революционной борьбы стали северные провинции. Народное движение возглавил Сардар-Мохи, один из богатейших ханов, раздавший все свои земли беднякам. В Баку й Тифлисе были созданы во главе с Азизбековым и Наримановым комитеты помощи персидским революционерам. Собранная ими дружина закавказских большевиков под командой Серго влилась в повстанческую армию Сардара-Мохи, приняла участие в походе на Тегеран. Столица была освобождена и меджлис восстановлен в правах. Отряды сражались и против англичан, и против казаков. Но пока шли бои под Тегераном, ханы совершили переворот на севере. Поход из Тегерана на Решт был особенно труден – по горам над бездонными пропастями, по каменистым руслам высохших рек. Больше всего фидаев погибло на пути через Черный перевал. Но снова были освобождены и Решт, и Энзели, и Астара… В недолгие недели затишья между схватками Серго был занят выполнением и других заданий Закавказского большевистского Центра: посылки с нелегальной литературой переплывали в трюмах пароходов "Кавказа и Меркурия" через Каспий, а из Баку листки рассеивались по всему Кавказу и дальше, по Поволжью, доходили до самой Москвы и Питера. Тогда же Серго перевел на персидский язык "Манифест Коммунистической партии", начал обучать повстанцев военному делу.
В канун отъезда Серго в Париж Сардар-Мохи, "главнокомандующий, даровавший жизнь", пригласил его – советника и друга – в свой дом в Реште. У хоуза, фигурного бассейна из голубых изразцов, окруженного кустами роз, были разостланы пушистые ширазские ковры, на деревьях в клетках пели соловьи, а в траве стояла клетка с полосатой гадюкой. Змея открывала пасть, дрожал тонкий раздвоенный язык, и видны были два изогнутых зуба, прикосновение их грозило неминуемой смертью. На голове этого диковинного пресмыкающегося как рога торчали шипы, покрытые мелкими чешуйками. Гадюка была надежно упрятана за металлическими прутьями, но ее жестокие глаза, само ее присутствие в полушаге от ковра не располагало к сонливости.
Вместе с Сардаром-Мохи провожали Серго его младшие братья и сподвижники – Али Султан и Мирза Керим Хан. Проводы были устроены по всем правилам. Пиликал скрипач. Телохранители подливали в чаши ледяной шербет. В вазах драгоценными камнями светились засахаренные фрукты. Сказка, да и только! Прощаясь, Сардар процитировал великого Фирдоуси: "В мире все покроется пылью и будет забыто, только двое не знают ни смерти, ни тления: лишь дело героя да речь мудрого человека проходят столетия, не зная конца. И солнце и бури – все смело выдержат высокое слово и доброе дело". И, обняв, добавил свое: "Да продлит аллах до бесконечности твои дни, муштехид и брат!"…
Еще в дороге, подъезжая к Баку, Серго прочел в "Кавказе": отряд Сардара-Мохи выступил в поход к Черному перевалу. К двум тысячам его всадников присоединились в пути три тысячи бахтиаров. Официальная газета наместника мрачно и скупо комментировала события в Персии. Но Орджоникидзе не нужно было читать между строк – все вновь живо предстало перед глазами.
Сейчас он посмотрел на далекий, резко обозначившийся морской горизонт. Да, Персия, хоть и совсем рядом, недосягаемо далека… А Сардар-Мохи, значит, снова оставил свой дом с хоузом и ширазскими коврами и снова ведет бессмертных к Черному перевалу. Мужчина и в собственном доме гость… Но чужие дома и чужие края становятся частью его собственной жизни, если в тех домах и краях вершатся дела, дорогие его уму и его сердцу.
Воротничок был безукоризненным, на галстуке булавка с жемчужиной размером с фасолину. Авель провел щеточкой по усам и распечатал коробку папирос "Интеллигенция".
– Все ясно, – выгреб из коробки папиросы про запас Серго. – Ты у капиталистов на хорошем счету.
– Во всяком случае, в курсе всех их дебетов, кредитов и афер! – Енукидзе широко повел ладонью, показывая на шкафы с папками.
– Я приехал не для того, чтобы ревизовать твоих подопечных, – Орджоникидзе с неприязнью посмотрел на тисненные золотом корешки.
– Сделаем поправку: пока, – чиркнул фосфорной спичкой секретарь "совета". – Верю, наступит время, когда и мои познания в двойной американской бухгалтерии пригодятся.
– Вот-вот, – проворчал Серго. – Для этого я и приехал. Поторопить время. Так что кончай свои сальдо-бульдо – и рассказывай, как дела.
– Совсем европейцем стал, не даешь развести восточные церемонии! Забыл, как полагается? Надо расспросить о здоровье, хороший ли был ночью сон и светлым ли пробуждение, не забыть о погоде и аппетите, оян-буян, о том о сем. А ты сразу быка за рога! Красиво, да? – с шутливой укоризной поддразнил Авель. Но тут же приступил к делу: – Настроение у народа боевое. Рабочие верят, что вновь настанет наш день. И ждут его. Как ни стараются столыпинские гробокопатели, им не удалось и не удастся вырвать из бакинской почвы эсдековские корни – чересчур глубоко они проросли!
Серго не сдержал улыбки: хотя его друг и сам посмеивался над восточной цветистостью, не мог обойтись без красивых слов. Но в картине, которую продолжал живописать Енукидзе, Серго увидал самое существенное: бакинская организация не только выстояла, она продолжает принимать участие во всех повседневных делах рабочего населения, остается массовой в полном смысле этого слова. Хотя кое-кто из старых работников отошел от партии, костяком остаются ветераны движения – и пролетарии и интеллигенты. И что тоже отрадно, недавно местные меньшевики выступили за объединение с большевиками, высказались против ликвидаторов – за сохранение нелегальной РСДРП.
– Это облегчает мою задачу, – сказал Серго. – Давай подумаем, где и когда нам лучше всего провести заседание Бакинского комитета, на котором я доложу о созыве всероссийской общепартийной конференции.
Спустя несколько дней там же, в Балаханах, в Народном доме, заседание состоялось…
ИЗ ПИСЬМА Г.К. ОРДЖОНИКИДЗЕ ИЗ БАКУ В ЗАГРАНИЧНУЮ ОРГАНИЗАЦИОННУЮ КОМИССИЮ
…Как увидишь из местной резолюции, а также из Киевской, Екатеринославской и Ростовской, дела идут недурно. Уверен, что и дальше пойдет как следует. Приходится сильно торопиться с Русской коллегией. Пока что выбраны с трех городов. Я хотел собрать их, но мои земляки (бакинцы) без столицы считают неудобным. Надо двинуться в путь, если только не будет задержки в деньгах. У меня есть еще, но поехать на них очень уж рискованно. После Русской коллегии выборы на самую конференцию пойдут быстро… О настроении здешних товарищей сообщу то, что они строго антиликвидаторски настроены. Просят написать… следующее: "В примиренчестве не расплываться, во всяком случае ликвидаторов изолировать и вытеснить". Это буквально их слова. Слово "вытеснить" заставляют прибавить. Они сейчас сидят рядом со мной…
ИЗ ОТЧЕТА Г.К. ОРДЖОНИКИДЗЕ В ЗАГРАНИЧНУЮ ОРГАНИЗАЦИОННУЮ КОМИССИЮ
…Билет до Баку 8.50
Дорога 1½ суток 75 коп.
Тел. из Баку 1.30
12 дней в Баку 10 руб.
…Остается у меня около 40 руб. еще.
ИЗ ОТЧЕТА О ПРИХОДЕ И РАСХОДЕ СОБСТВЕННЫХ ДЕНЕЖНЫХ СУММ НИКОЛАЯ II ЗА ИЮЛЬ 1911 г.
…Вашего Императорского Величества ведомость о суммах Вашего Императорского Величества.
Всех сумм с 1 января по 1 августа 1911 года:
по приходу – 1142593 руб. 61 коп.
по расходу – 64741 руб. 15 коп.
в остатке – 1077852 руб. 46 коп.
Временно И.Д. Начальника Главного управления уделов граф Нирод
ДНЕВНИК НИКОЛАЯ II
19-г о августа. Пятница
Проснулся чудным днем. После прогулки у меня происходило совещание с четырьмя министрами и нач. ген. штаба. Завтракали: Сандро и Артур. В 2½ принял Нератова, а затем двух французских генералов и трех офицеров, прибывших на наши маневры. Гулял, потел и искал грибы. После чая у меня был Штаксельберг. Сделал хорошую прогулку в "Гатчинке". Обедали наверху с Артуром. Наклеивал фотографии в свой альбом.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
По случаю окончания успенского поста и начала мясоеда в Царском Селе давался большой бал. Праздник открывал сезон в этой резиденции Николая II, соперничавшей с петергофской Александрией, где царь и вся августейшая семья проводили весну и начало лета.
Приглашенные были заблаговременно предупреждены, что предусмотрен и грандиозный маскарад, на котором император предполагает быть в наряде Алексея Михайловича, второго царя из династии Романовых, а императрица – в одеянии боярыни XVII века. Посему желательно, чтобы и гости явились в соответствующих костюмах.
Двор готовился к приему. Каждый, удостоенный билета, отыскивал для своего платья какую-нибудь примету того столь любезного царю давнего века.
В день бала погода стояла, как говорили, "лейб-гвардии царскосельская": сияло солнце, но уже без жары. В парке около Большого дворца и вокруг озера была устроена выставка в ознаменование двухсотлетия Царского Села. Неподалеку возвели целый городок Федоровский, в точности воспроизводивший архитектурный стиль каменного зодчества XVII века. Городок примыкал к Александровскому парку.
Гости начали съезжаться к вечеру. По аллеям к Большому дворцу покатили старинные золоченые кареты. На запятках стояли арапы в ливреях. Под оркестр вышагивала "золотая рота" стариков гренадеров. В кроне деревьев светились разноцветные фонарики, в небо взлетали ракеты, огни отражались в зеркалах прудов. Вдоль аллей равняли строй казаки императорского конвоя в папахах, красных и синих кафтанах.
Алмазно сверкали окна Большого дворца. Он освещался в редких случаях – только в дни балов, приемов и парадов. Резиденция Николая была в Александровском дворце, к Большому же – излюбленному месту пребывания Екатерины II – царица Александра Федоровна относилась с суеверным страхом: она считала, что он слишком уж населен тенями предков.
Гости были избранные, ни одного ниже четвертого класса табели о рангах: действительные статские советники, генералы, адмиралы, камергеры, шталмейстеры, егермейстеры и прочие гражданские, военные, морские и придворные чины – "превосходительства" и "сиятельства". На старинных камзолах сияли и переливались кресты, звезды и ленты Андрея Первозванного, великомученицы Екатерины, Александра Невского, Белого Орла, святого Георгия, равнопрестольного князя Владимира, святой Анны, святого Станислава, ордена зарубежных императорских и королевских дворов – и все высших, первых степеней.
Столыпин посчитал, что председателю совета министров негоже облачаться в маскарадный костюм, да и претила ему вся эта суета. Он прибыл в парадном придворном мундире гофмейстера и заметно выделялся своим достаточно скромным одеянием среди прочих гостей. Сдерживая скептическую улыбку, Петр Аркадьевич наблюдал за участниками предстоящего торжества.
Сколько сложных интриг, алчных надежд привело сюда этих людей! Великие князья и княгини с выводками таких же высокомерных и хитрых княжен. Несть числа всем этим обер-камергерам и обер-гофмейстерам, обер-церемониймейстерам и обер-егермейстерам, камер-фурьерам и камергерам, статс-дамам, камер-фрейлинам и гоф-лектрисам – чинам, состоящим при высочайшем дворе, при императоре и императрицах, жаждущих новых должностей и орденов и готовых сожрать друг друга. И каждый старается быть одарен вниманием, услышать от стоящего выше многозначительные слова. Вот напасть-то!.. Бал еще только начинается, а от пудры, духов и помад благоухание шло такое, что хоть беги. И все же Петру Аркадьевичу приятно сознавать, что власть в России, а значит – и над всеми ими, принадлежит ему. "Несть власть аще не от бога". Что ж, пусть и от бога, лишь бы в его руках. Без лишней скромности может он сказать, что фактически он – диктатор. Да, диктатор! И прав, тысячу раз прав он в споре с великим старцем!..
Даже здесь Петр Аркадьевич продолжал немой диалог с Толстым, хотя уже и сошедшим в могилу. Граф-писатель пытался спасти человечество нравственным самоусовершенствованием его, уповал на патриархальную старину, проповедовал созерцательное смирение. Да полно! Этих-то призывать к самоусовершенствованию и непротивлению, к созерцательному смирению? Ошибся Лев Николаевич и в нем, сыне своего друга. В одном из полученных от опального графа писем Столыпин прочел: "Насколько я Вас понимаю, Вы не побоялись бы этого, – старик говорил о том, что Петр Аркадьевич должен удалиться от власти, – потому что и теперь делаете то, что делаете, не для того, чтобы быть у власти, а потому что считаете справедливым, должным. Пускай 20 раз удалили бы Вас, всячески оклеветали бы Вас, все было бы лучше Вашего теперешнего положения…" Какое заблуждение! Именно власть, эта сладкая отрава всемогущества, и побуждает Столыпина к действию. Ни за что не откажется он от нее, ибо без нее он бы умер. Коль дано избранному вкусить сладость власти, все остальные лакомства мира – преснятина, как те рисовые котлетки, коими насыщал свое чрево яснополянский вегетарианец. Петр Аркадьевич может сказать самому себе: "Я – великий честолюбец!" Но прав
Толстой: "Чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить в одну точку". Конечно, власть не ради нее самой, не для услаждения своего самолюбия, но чтобы претворить в жизнь свои огромные честолюбивые, да, честолюбивые цели и тем навечно оставить свое имя в истории России!..
Столыпин медленно шел по залам, пожимал руки, обменивался поклонами. И ему слышалось, что по-прежнему шелестит за спиной: "Вождь России!",
"Великий государственный деятель!.."
Среди гостей он увидел Курлова. Тот беседовал с дворцовым комендантом Дедюлиным. В последнее время министр получал от полковника Додакова все больше свидетельств того, что дружба этих двух столь разных по положению людей крепнет.