В это время Анна Николаевна шевельнулась, глубокий вздох, похожий скорее на стон, колыхнул ее грудь, и она открыла глаза, в которых все еще стояло выражение ужаса. Скользнув этим взглядом по лицу склонившегося над нею доктора, она перевела глаза на Соню, вздрогнула, приподнялась и воскликнула:
- Соня! Голубчик! Что же все это значит?..
Доктор и Катя поспешили уйти. Софья Дмитриевна подошла к кровати и, заливаясь слезами, простонала:
- Прости меня, Анюта, если можешь… Это я такая проклятая… Это я всех гублю…
- Но что же это значит?.. - опять повторила Анна Николаевна. - Ты ведь знаешь, - прибавила она полным мучительного горя голосом, - он умер… умер…
- Успокойся, родная…
Горькая улыбка прошла по белым, точно восковым губам Трубецкой.
- Успокоиться, - медленно промолвила она, - да, я успокоюсь… Мне больше ничего не осталось… Ты знаешь, как я любила его. Я успокоюсь. Мы недолго будем в разлуке…
Соня вздрогнула и со страхом поглядела на Трубецкую, как бы читая на ее мертвенно-бледном лице ужасное значение этой фразы.
- Полно, Анюта!.. Зачем эти мрачные мысли?..
Анна Николаевна сделала резкое движение рукой.
- Не надо! - нетерпеливо перебила она. - Никаких утешений… никаких слов… Вся моя жизнь была в нем, и без него я жить не могу и не хочу… Но прежде расскажи мне, что это значит… Ведь ты одевалась пиковой королевой… Я не надевала этого костюма. Он понравился тебе, и я тебе его подарила. Что же это значит? Объясни… Я ничего не понимаю…
Софья Дмитриевна печально уронила голову на руки и так просидела целую минуту, как бы собираясь с мыслями, проносившимися в ее голове. Когда она подняла на Анну Николаевну глаза, они были полны слез и какой-то грустной мольбы.
- Если бы ты знала, - начала она глухим, подавленным голосом, - как мне тяжело говорить теперь… Ведь я рассчитывала тебя порадовать своим счастьем… сказав, что моя рана зажила, что мое сердце исцелилось… И вдруг…
- Ты полюбила? - еле слышно спросила Трубецкая.
- Да. И за это, очевидно, наказал меня Бог… Я нарушила свою клятву… я забыла, или, вернее, думала забыть, Мотю - и вот надо мной разразилась кара.
- Не над тобой… - слабо шепнула Трубецкая.
- Нет, надо мной. Твое горе - это и мое горе. Разве я могу быть счастлива, зная, какой ужасной ценой оплачено мое счастье?..
- Но в чем же дело, в чем дело?
- Ты помнишь тот день, когда мы с тобою были на придворном маскараде… когда я упросила тебя подарить мне этот проклятый костюм пиковой дамы, а тебе уступила свой… Вот в этот самый день во дворце я вдруг случайно увидела одного человека. Сначала он был в маске, и, пока я танцевала с ним, меня вдруг охватило какое-то странное предчувствие. Мне вдруг подумалось, что этот человек будет играть заметную роль в моей жизни… А когда он снял маску - это предчувствие только усилилось… Вообрази, что я увидела второго Мотю. Правда, между ними нет разительного сходства, но глаза незнакомца напомнили мне былое счастье и былое горе… Овал его лица вызвал снова забытые воспоминания. И странное дело: вместо того чтоб тотчас же с мучительной тоской убежать от него, вместо того чтоб воспоминаниями снова растравить сердечную рану - я с таким удовольствием слушала моего кавалера, с таким удовольствием провела этот вечер, что даже сама испугалась последствий увлечения… Ты уехала раньше меня; подсаживая меня в карету, он умоляющим голосом просил меня назначить ему еще свидание, и я, совершенно обезумев, сказала, что буду рада увидеть его на следующем маскараде. Со мной произошло что-то необычайное. Я всю ночь продумала о нем, его лицо все время вырезалось из мрака перед моими глазами, а Мотя… память о нем ушла куда-то далеко, далеко… В следующем маскараде мы увидались опять, и, расставаясь с ним, я с ужасом убедилась, что я его люблю… Я ему снова назначила свидание на маскараде у Шетарди… Ты помнишь, на этот маскарад я поехала, проводив тебя, в твоей карете… В этот раз я сняла маску - и мы объяснились… И я была счастлива… Мне показалось, что счастье вернулось ко мне снова… И вот оказывается, что вместо счастья - всех нас ждет только горе…
- Кто он такой? - спросила Трубецкая, внимательно слушавшая рассказ подруги.
- Это - двоюродный брат Василия Григорьевича, Николай Львович Баскаков.
- Я все-таки ничего не понимаю, - сказала она. - Откуда же Вася взял, что я была в костюме пиковой дамы?.. Притом, раз они - родственники и, положим, он видел тебя с ним, - он мог всегда узнать истину…
Она печально поникла головой.
- Я тоже ничего не понимаю, - прошептала Софья Дмитриевна. - Я только вижу, что мне не суждено счастье… что стоило мне только подумать о возможности его - и гроза разразилась и надо мной, и над близкими мне людьми… Проклятая, несправедливая судьба!
- Да, судьба немилостива, - промолвила Трубецкая, - но с ней нельзя бороться. Не будем бороться и мы…
- Но ты, надеюсь, простишь меня? - воскликнула Соня, обнимая свою подругу и прижимаясь к ней головой.
- За что же мне прощать тебя?.. Разве ты виновата?
- Я виновата в том, что надела этот проклятый костюм.
- Тогда я все-таки виновата больше. Я заказала костюм. Наконец, я уехала в Тверь… Будь я здесь - ничего подобного не случилось бы… Нет, Соня, не будем винить друг друга. Так угодно Богу - а нам нужно только примириться с Его волей…
В это время дверь распахнулась, и в спальню вбежала Катя. Она вбежала так стремительно, что Анна Николаевна с испугом поглядела на нее.
- Ваше сиятельство, - воскликнула чем-то очень взволнованная девушка. - Там вас желает видеть один человек…
Трубецкая поморщилась.
- Разве ты не знаешь, что я никого не принимаю?.. Я больна, лежу в постели…
- Но это, ваше сиятельство…
Анна Николаевна нахмурила брови.
- Кто бы это ни был - я никого не приму! - проговорила она резким тоном. - Ступай!
Но Катя, несмотря на это категорическое приказание, даже не шевельнулась. Удивленной этим Трубецкой даже показалось, что девушка улыбнулась. Она хотела сделать ей за это выговор, но Катя предупредила ее:
- Нельзя, ваше сиятельство, не принять… Это от Василия Григорьевича…
Анна Николаевна вздрогнула; ей показалось, что или она, или Катя сошла с ума.
- Опомнись… - проговорила она. - Что ты говоришь?!
- То, что мне велели сказать… Пришел старичок один и желает вас видеть… Он говорит, что Василий Григорьевич больной у него в дому лежит…
Безумная радость сверкнула в глазах Трубецкой; все лицо ее просияло, как бы освещенное солнечным светом.
- Так он жив!.. Он не умер!.. - вырвалось у нее, и она, не помня себя, бросилась в объятия Софьи Дмитриевны, тоже просветлевшей от счастья.
XIII
Спасенные от смерти
Да, Баскаков не умер.
Когда он пришел в себя, он не сразу сообразил это. В нем еще осталось ощущение смертельного холода, охватившего его тело, когда головкинские гайдуки швырнули его в ледяную воду Невы, осталось смутное воспоминание, как вода хлынула ему в рот… Он так был рад тоща, что сознание покинуло его тотчас же, как он погрузился в воду, и смерть приняла в свои объятия его совершенно бесчувственное тело… И, когда он открыл глаза и на него хлынула волна яркого света, ему показалось, что он уже умер, что он находится в состоянии небытия, что он уже перешел в тот мир, где нет ни печалей, ни воздыхания, и трепетал от радости, что этот мир так светел…
Но спустя немного он почувствовал какую-то странную тупую боль в правом боку, боль, усиливавшуюся с каждым вздохом. Удивило его также, что он слышит эти вздохи, хриплые, вырывающиеся со свистом из его разбитой, как бы ноющей груди. Эти чисто телесные ощущения вызвали в нем сомнение, действительно ли он находится в бестелесном мире.
Василий Григорьевич оторвал голову от подушки, и оторвал с большим усилием, так как голова казалась точно налитой свинцом и тоже болела. Затем он обвел глазами кругом и пришел к убеждению, что он не только не переселился в мир светлых духов и радостных грез, но даже лежит не на тинистом дне Невы, где следовало бы находиться его трупу. Взгляд его упал на окно, и ему пришлось на секунду даже зажмурить глаза, так как в окно врывались ослепительно яркие лучи солнца. Затем он увидел стол, два стула, стоявшие около него, и убедился, что лежит на кровати. Но и кровать, и стол, и самое комнату он видел впервые; в этом он не сомневался, как не сомневался и в том, что и Головкин, жаждавший его смерти, и сам он, так хотевший покончить скорее свое земное существование, жестоко ошиблись, что ему не дали утонуть, вытащили из воды и возвратили к жизни…
Но кто же его спас? Кто этот благодетель, которому он совсем не благодарен?
На этот вопрос он не мог ответить. Да он не смог и задуматься над ним, так как боль в боку усилилась, застучало в виски, холодный пот выступил на лбу, а все тело горело, точно его поджаривали на медленном огне. Боль настолько усилилась, что он не мог удержаться от стона, резко прозвучавшего в тишине комнаты.
Стон услышали. Услышал и он скрип отворившейся двери и легкие шаги, затихшие у его постели. Затем над ним наклонилось хорошенькое личико какой-то молодой девушки или молодой женщины, и ясные, глубокие глаза взглянули на него с такой лаской и с таким участием, что он снова простонал от боли, но на этот раз не в боку, а в сердце, судорожно сжавшемся при мелькнувшем ему воспоминании о таких же ясных глазах, даривших его так часто и нежною лаской, и участием.
- Вам больно? Вы страдаете? - как сквозь сон, расслышал он мелодичный голос; но ответить он не мог: опять в боку поднялась режущая жгучая боль, свет погас в его глазах, которые заволокло туманом, и он снова потерял сознание.
Сколько времени продолжалось это вторичное забытье - Баскаков определить не мог. Когда он снова очнулся, он лежал на той же кровати, в той же самой комнате, и так же из окна лился яркий дневной свет, весь пронизанный солнечным сиянием. Только голова была не так тяжела, да боль в боку почти не ощущалась. Продолжалось ли его забытье минуту, час, несколько дней - он не знал. Он помнил только одно, что это забытье сопровождалось тяжелым кошмаром, что ему виделись различные лица, слышались разные голоса. И чаще других он видел в каком-то сплошном тумане лицо Барсукова, его голос чаще других звучал его утомленному больному слуху…
И вдруг Василий Григорьевич вздрогнул. До его слуха донесся говор из смежной комнаты, и - странное дело - среди этих голосов он ясно расслышал голос Барсукова, голос, памятный ему, имевший удивительное сходство с его голосом. Василий Григорьевич насторожился, приподнялся на локте и взглядом, в котором загорелась тревога, уставился на дверь.
Дверь скрипнула, подалась, как бы повинуясь его взгляду, - и Баскаков застыл от ужаса, когда показалось лицо Барсукова, когда вся его фигура переступила через порог.
"Значит, он жив… он тогда не умер!" - как молния, пронеслось в его мозгу. И вместе с этой мыслью рядом явились и другие, которыми он хотел объяснить себе появление этого живого мертвеца. Очевидно, Головкин не хотел его смерти. Его просто искупали в Неве, а затем снова отвезли в тайную канцелярию. При этой мысли губы Баскакова дрогнули от горькой улыбки. "Зачем теперь-то я им? - подумал он. - Все равно ныне я не соперник графу…" И снова у него сжалось сердце, и его пронзила острая боль.
Между тем Барсуков подошел к самой кровати, наклонился над своим двойником и, заметив, что он пришел в себя, проговорил:
- Очнулись? Слава Богу!.. Ну, вот и ладно! Вы, надеюсь, - прибавил он с несвойственной ему веселой улыбкой, - не пугаетесь меня… не считаете меня за выходца с того света… Я - живой человек, такой же спасенный от смерти, как и вы…
- Спасенный от смерти? - повторил Василий Григорьевич. - Кто же меня спас?
- Я.
Баскаков изумленно поднял на своего странного собеседника глаза.
- Зачем? Затем, чтоб снова запереть в тайной канцелярии?..
Улыбка, осветившая лицо Барсукова, сделалась еще шире. Он махнул рукой.
- Не думайте об этом! - сказал он. - Никакой тут тайной Канцелярии нет… Вы у меня дома… Я и самого успел забыть про канцелярию. Теперь я, сударь, не тот.
Изумление Баскакова все возрастало.
- Но как же?.. - прошептал он и не докончил.
- Вы хотите знать, - заговорил Барсуков, - как я другим человеком стал? Коли вас не утомит - я вам расскажу. Нашелся и на мою долю лекарь, который и рану мою залечил, и душу перевернул…
- Вы влюбились, - догадался Василий Григорьевич.
- Нет, воскрес. Влюблен я в эту девушку и раньше был, да иной любовью… А тут, перед тем как мне на вас да на ваших приятелей наткнуться, - она мне надежду дала. Нужно вам сказать, что она меня гнала раньше от себя, а тут понял я, что любит она меня, что ее от меня моя шкура волчья отталкивает… А у нее, должно быть, предчувствие было. Когда я вышел на стук ваш да пошел с вами, ее точно в сердце кольнуло… Накинула она шубейку и побежала. Ползком, крадучись шла за нами, видела все, и, когда я упал, она меня перетащила в свой домик, вылечила и другим человеком сделала…
- Слава Богу! - воскликнул Баскаков. - Я рад, что на моей душе не осталось ответа за вашу жизнь…
- Что об этом говорить! - отозвался Сергей Сергеевич. - Каким я тогда волком был: меня убить - все одно что доброе дело сделать… Вот вам и вся моя история… Ну, а как вы себя чувствуете?
- А что со мной было?
- Да прихворнули маленько. Когда я вас из воды вытащил, должно, грудь тогда простудили… Так лекарь говорил…
- Так это вы меня спасли?
- Я да тесть мой, Яков Мироныч. Мы в то утро с ним рыбку половить пошли… К рыбной ловле я пристрастился… Мы с ним в лодке за бугорком сидели, а когда выстрел грянул, я всполз на берег и видел все, что с вами Александр Иванович совершить удумал. Ну, да не привел ему Господь, не пришлось… Вызволили мы вас…
Лицо Баскакова покрылось тенью, но он ничего не ответил.
- А вы, сударь, приготовьтесь, - сказал после небольшого молчания Барсуков. - К вам, может, скоро гостья одна приедет.
- Какая гостья?
- А княгиня Трубецкая… Анна Николаевна. Я к ней все эти дни жениного отца гоняю, да не приезжала она из Твери…
- Разве она в Твери? - против воли спросил Василий Григорьевич.
- В Твери, в Твери… Там у нее сестра заболела, так княгиня накануне того дня, как вы в Неве очутились, и уехала…
- Как накануне? - переспросил Василий Григорьевич, вспомнив, что накануне он видел Трубецкую в костюме пиковой дамы на маскараде у Шетарди. - Это не может быть.
- Верно вам говорю, что так, - возразил Барсуков. - Теперь она должна скоро вернуться… Целых десять дней прошло.
- Как десять дней?! - изумился Баскаков. - Неужели я десять дней пролежал без памяти…
- Совершенно верно, - подтвердил его собеседник, - за это время много воды утекло… Я вас еще кое-чем порадую. Нонешней ночью цесаревна Елизавета Петровна императрицей стала…
- Да ну? - радостно и удивленно воскликнул Василий Григорьевич. - Неужели это - правда?!
- Истинная правда. Сегодня по всему Петербургу такая радость, что просто страх. Ровно светлый праздник наступил.
- И то светлый праздник… - начал Баскаков и не докончил. Он услышал скрип полозьев, ржанье лошадей, и его сердце вдруг забилось так сильно, что он ясно слышал его стук.
- Это, должно быть, княгиня приехала.
И Барсуков торопливо вышел из комнаты.
Баскаков закрыл глаза. Голова у него закружилась, все запрыгало перед глазами, а сердце продолжало биться все сильнее.
- Зачем она приехала?! - прошептал он. - Еще больше растравить рану… Я не хочу, не хочу ее видеть…
Последние слова едва не вырвались у него криком. Но, когда дверь скрипнула и Анна Николаевна вбежала в комнату, когда его затуманенные глаза встретились с ее сияющим радостью взором, ему показалось, что он снова теряет сознание….
- Вася! Милый! Родной!..
Эти восклицания вырвались у молодой женщины вместе со слезами, которые обожгли лицо Баскакова. Она обхватила его голову руками и долгим тревожным взглядом впилась в его бледное похудалое лицо.
- Милый, милый, - говорила она, глотая подступавшие слезы. - И ты мог подумать, что я тебя разлюблю!.. Ты мог так жестоко ошибиться!..
- Ошибиться? - повторил он, чувствуя, как у него замирает сердце. - Но я же видел… видел…
- Кого?
- Вас… в костюме пиковой дамы…
- Когда?
- На маскараде у французского посла…
Она тихо рассмеялась, счастливая, что может рассеять его сомнения.
- Глупый! Да ведь меня во время этого маскарада уже не было в Петербурге… Я уже была на дороге к Твери… Наконец, я никогда не надевала костюма пиковой дамы…
Эта фраза, вместо того чтоб успокоить его, снова подняла в нем сомнения и заставила заныть сердце.
- Но я же видел этот костюм у вас в уборной…
- И все-таки я не надевала его, - с мягкой улыбкой, глядя на Баскакова полными беззаветной любви глазами, повторила Анна Николаевна.
- Но тогда кто же… кто же это был?
- Кто был одет пиковой дамой?
- Да, да.
- О, ты ее знаешь… Ты ее сейчас увидишь… - И, подойдя к двери, она крикнула: - Соня, иди сюда…
Вошла Софья Дмитриевна. Она прямо подошла к кровати, протянула свою руку смутившемуся Баскакову и, задержав его руку в своей, заговорила:
- Простите меня, Василий Григорьевич!.. Это я сделалась невольной причиной ваших мук, ваших тревог и горя. "Пиковая дама", которая так глубоко ранила ваше любящее сердце, - была я. Вы можете мне поверить, а если не поверите мне - поверьте моему будущему мужу, вашему кузену, Николаю Львовичу…
Для Василия Григорьевича наконец прояснился горизонт. Последняя тень сбежала с его лица, светлая улыбка оживила глаза, и, полный неизъяснимого счастья, он протянул руки к Трубецкой и воскликнул:
- Прости меня, Анюта!.. Ослепленный, я чуть не совершил ужасного шага… То есть я совершил его, но Господь спас меня… Прости меня, милая, дорогая, любимая!..
Его ослабевшие нервы не выдержали, слезы брызнули из его глаз и смешались со слезами Трубецкой, приникшей к нему и горячим поцелуем прижавшейся к его губам…