- Послухай, Лукерья, - веселым басом загудел отец. - Какое дело неслыханное. Прямо потеха и удивление. - Егор уселся, принялся за картошку. - Зашел я к Калашникову, надо нам, понимаешь, сколотить в деревне партейную ячейку. Сидим разговариваем, то да се... И вдруг, понимаешь, заявился Нефед. "Ну, говорю, чего надо, купец?" А он плаксиво так, точно вдова на поминках: "И-и, милые, какой же я ныне купец... Голытьба я, а не что другое. Прибыл вот до вашего пролетарского снисхождения. Поскольку кругом мировой пожар и красная революция, я не могу стоять в стороне, как пропащая акула капитализма". Вишь, какой сознательный.
Посидели молча. Отец незаметно посматривал на задумчивое лицо дочери. Лукерья дохаживала последние месяцы, была тяжелая, стыдилась своей неловкости, в глазах то и дело вспыхивала тревога. "Изменилась девка... - думал про себя Егор. - Переживает... Не знаю, как утешить, не умею... Бабья душа тонкая, чуть не так скажешь, беды наделаешь, Эх, не дожила Варварушка, она знала бы, что тут надо...
Егор давно уже думал о дочери с неумелой мужичьей нежностью, оберегал, как мог, от излишнего беспокойства, от тяжелой работы по хозяйству. Она сердилась, говорила, чтобы не лез в бабьи дела. Когда отец брал ведра, сходить за водой, заливалась краской, упрямо говорила:
- Я сама...
Лукерья налила отцу молока, стала убирать со стола. Егор спросил:
- Ты чего запечалилась?
Она села к столу, не знала, как ответить.
- Ну, говори, чего у тебя.
- Да так, тятенька... - Луша волновалась. - Такое дело, прямо не знаю... Растревожилась.
- Да что такое?
- Погоди. Не просто это, как и сказать... - Она задумалась. - Вся семья у нас, вишь, какая, все за новую жизнь. Я же понимаю, сколько книжек прочитала, пока ты воевал. Антонида приносила, хорошая девка. Ну ладно... Ты и сейчас стараешься против мироедов, чтобы бедноте было хорошо... Генка наш непутевый за это же воевал, Кешка с Петькой в сражениях. Дима мой пулеметчиком бьется. - Луша передохнула. - Слухай, тятенька, что я удумала.
Егор поднял на дочку глаза.
- Я вот что удумала, - повторила Лукерья. - Пошто я как чужая буду со стороны на вас поглядывать? Возьмите меня к себе, я знаешь, как помогать стану...
- Куда взять-то, Лукерья? - не понял отец.
- В большевистскую партию, тятенька. Чтобы всем нам сообща быть. Супротив Нефеда.
Егор встал во весь свой могучий рост, взял дочку за плечи, потихоньку притянул к себе, пробасил:
- Луша, какой самостоятельный разговор у нас получился. Ты у меня на красоту девка.
Лукерья поставила тесто на хлебы, постелила постели, легла за занавеской, притихла. Егор погасил жирник, поворочался с боку на бок, спросил:
- Спишь, Лукерья?
- Не, тятя, не сплю.
- Слухай... - стеснительно и тихо заговорил отец. - Ты это, когда... того... Ну, значит, скоро я дедушкой стану?
Луша не ответила - может, не поняла, что спросил, может, не расслышала...
На стене тикали ходики, цепочку у них со скрипом тащила вниз ржавая подкова, привязанная бечевкой.
- Теперь скоро, тятенька... - проговорила, наконец, Луша. - В ноябре, кажись, в конце месяца. Устала я. И боязно. - Она торопливо зашептала: - Тятенька, родной... Войне скоро окончание, сердцем чую. Придут наши, всю деревню соберем, пущай посмотрят на красных соколиков, пущай послухают, чего они скажут. Димка мой в наших Густых Соснах останется. Дом срубим. Жизнь какая будет, заглядение. Закрою глаза, вижу свое дите: то будто мальчик, а то девочка... В школу бегает, книжки читает... Забавно, словно большой уже... Тятенька, сбудется же все это!
- Сбудется, доченька, - взволнованно ответил Егор. - Придут наши, начнем новую жизнь. Я не очень знаю еще, какая она в точности будет, но хорошая, это уж верно. Только...
Егор замолк. Луша спросила:
- Чего "только", тятя?
- А вот чего... - Голос у Егора сорвался. - Думаю я, зря ты сейчас в партию.
- Пошто ты так, тятя?.. - растерялась Луша. - Поначалу вроде обрадовался, а теперь...
- Верно, обрадовался... Вроде бы и ловко получается - вместе мы, ну, как солдаты в одном окопе... А то позабыл, что у тебя ребеночек будет. Махонький... Какая уж тут партия, ребеночка растить надо.
- Еще что? - сухо спросила Луша.
- Ты не серчай, дочка. Верно я говорю, не до партии сейчас, без тебя пока управимся... После запишешься.
- После? Когда - после?
- Кончится война, и валяй. Тихо станет, никакой стрельбы... - Егор улыбнулся. - Никто не убьет. Тогда в самый раз бабам в партию записываться. А ныне, девка, и мужика порой страх берет... Кулаки по деревням лютуют, белая сотня в лесу хоронится, опять на Красноярово налет был... Сиди пока дома, не лезь в полымя.
За занавеской заскрипела койка - Луша заворочалась, натянула на голову ватное одеяло, чтобы отец не слышал, как она плачет.
- Спишь, Лукерья? - спросил через некоторое время отец.
Она не ответила.
Утром Луша встала рано, затопила печь, только посадила хлебы, к воротам кто-то подъехал верхом, забренчал кольцом у калитки. Она выбежала проведать, кого надо. Бородатый мужик с винтовкой спросил Егора Васина.
- Это ж мой тятенька.
- Отворяй ворота, дочка, - весело сказал бородатый, ловко соскакивая с седла. - То-то Егор обрадуется.
Егор босиком сбежал с крыльца, обхватил гостя ручищами, загоготал на весь двор:
- Лукерья, гляди, кто прибыл-то! Тащи, язви его, в избу.
Лукерья первый раз в жизни видела этого человека, но ей тоже стало весело, будто после долгой разлуки повстречала близкого родственника.
Коня расседлали, дали ему свежего сена, мужики шумно зашли в избу.
- Беги, дочка, к Луке, принеси первача для разговору, ради такого праздника...
Гостя звали Федором Афониным, он все годы воевал вместе с Егором - и на германской, и в партизанах. Заехал к Егору на пути домой.
Луша нарезала соленого омуля, подала с луком, с вареной картошкой. Мужики разлили самогонку по кружкам, выпили, свернули цыгарки.
- Ну, паря, рассказывай. Как там наши? Про все как есть рассказывай.
Федор глянул на Лукерью, которая вытаскивала из печи хлебы, спросил:
- Дамдинова?
- Его... - Егор озорно подмигнул. - Скоро в деды меня произведет.
Лукерья прикрыла на столе полотенцем горячие, румяные хлебы, обтерла запаном руки, подошла к столу. Федор рассмеялся:
- Про кого сначала рассказывать, - про муженька, или про Кеху с Петькой?
Луша смутилась.
- Все одно... Родные же... Мы с тятей о всех истосковались.
- Ладно, понятно же... Слушай спервоначалу про Дамдина. Такой парень, все его уважают. Да... Недавно вот какое дело было, ты, Лукерья, слухай хорошенько. На реке Ингоде, значит. Вон, куда мы теперя добрались, скоро Семенову вовсе крышка... Да, так вот, какое геройское вышло с ним происшествие. Семеновская сотня отрезала в деревне наших партизан, не допущает подмогу. А вторая вершая семеновская сотня в деревне рубит партизан шашками. Нас полтора десятка, патроны на исходе, белых эвона сколько, не сосчитать, все пьяные, и детей малых не милуют, деревню подожгли. Ну, конец нам, выходит. Но мы помаленьку держимся, убавляем беляков по штучке - кого пулей, кого штыком. И вдруг, слышим: та-та-та... А после - ура! Наши прорвались, пошли в атаку. Подмога! Ну и мы что есть мочи заревели "ура". Вот какое дело вышло, поняла?
Лукерья робко спросила:
- Ну, а Дима что?
Федор положил на стол картошину, которую чистил, с удивлением проговорил:
- Чего - Дима? - тут же понял, пояснил: - Дак, это же он со своим пулеметом беляков расшибал. Пулемет на телеге, пара лошадей, заскочил в самую гущу и давай крошить. А за ним наши бойцы повалили, смяли белых. Кабы не он, всем нам погибель.
Егор двинул кулаком по столу:
- Во, молодчина сынок! Орел!
Лукерья побледнела, сжала руки, чуть слышно спросила:
- Он... не раненый?
Федор пододвинул свою кружку Егору, тот налил.
- Не, не раненый... - и заговорил о Лушиных братьях. - Сынки твои, Егор, тоже правильно воюют. Гордость одна, а не ребята, что Кеха, что Ваньча, что Петька. В самое пекло лезут, и хоть бы что... Петька вовсе отчаянный. Скоро, видать, домой возвернутся, тут для них дел невпроворот. - Он помолчал. - Я маленько умаялся, отдохнуть бы... Ты, Луша, брось доху на пол, поваляюсь... Отяжелел что-то.
Лукерья постелила гостю на лавке, сказала, что пойдет по хозяйству. И Егор поднялся, - надо было зайти к Калашникову. Когда Лукерья ушла, Федор сурово посмотрел на Егора, трезвым голосом велел остаться.
- Садись. Налей самогонки. И себе налей.
- Ты раньше-то вроде много не пил, - удивился Егор.
Федор поднял кружку, печально поговорил:
- Выпьем за упокой души красного пулеметчика Дамдина Цыренова. Погиб он в том бою геройской смертью... Я при Лукерье не хотел сказывать.
Егор уронил голову на стол, на свои тяжелые руки.
Антонида осунулась, стала раздражительная. Отец как-то несколько раз застал ее в слезах.
- Ты чего? - спросил он. - Хвораешь?
- Отстань! - она выбежала, хлопнула дверью.
Отец постоял, покачал головой.
Однажды вечером послал ее во двор за дровишками - насушить для растопки. Антонида испуганно отказалась.
- Не пойду... Темно, боязно...
- Ты чего, поповна? - рассмеялся отец. - Маленькая была, не трусила...
Антонида поглядела на него с такой тоской, что он смутился.
- Ладно, чего там... Не ходи, сам принесу.
Антонида подолгу засиживалась одна, подперев руками голову. Если отец неожиданно спрашивал что-нибудь, она вздрагивала, а то и вскрикивала.
Он после уже заметил, что дочь перестала есть. Никто не знал ее горя: Антонида почувствовала, что станет матерью. Для других это бывает радостью, а ей новое горе, новый страх. Страх... В Воскресенском была, говорят, девка, набегала ребенка, от кого и сама не знает. Как ей не знать, просто не говорила... Родители - раскольники-семейские - выгнали ее из дому. У них, у семейских, с этим строго. Жила с ребенком, всем на потеху, в чужой бане. А недавно повесилась. И дите померло.
Антонида закусила губу: "И я так сделаю. Повешусь, не стану жить. Ребенка загублю, нерожденного..."
Чьи-то холодные пальцы сжали ей сердце, оно словно закуржавело, обросло мохнатым морозным инеем, стало едва живым. Но все же стукало, гнало по телу теплую кровь, чуть шевелило тяжелые неповоротливые мысли. "Зачем умирать, я же молодая, жизни не видела, - медленно ворохнулось у нее в голове. - И сынишка пускай живет, у меня же какой сын будет... Пускай живет... Не посмею отнять у него жизнь".
Она хочет жить. Надо только, чтобы все было, как у других людей. Надо, чтобы Василий взял замуж. Старый, противный Василий должен взять ее замуж. Он каждую ночь ждет ее у калитки, мучает, слюнявит душным, нечистым ртом. Горячо шепчет про залеточку, а когда она гадливо отворачивается - грозится. От его ласк Антониду тянет блевать, но он должен взять ее замуж, иначе ей погибель. Должен, должен взять замуж. Ее - молодую, красивую - должен взять замуж. Если возьмет, она будет растить своего сына. Если возьмет...
Снова холодные пальцы сдавили живое сердце. "Худо жить в вечном страхе, - соображала Антонида. - Боязно, противно было ходить к нему по ночам, а надо - иначе продаст, выставит на поруганье. А теперь как быть?"
Одно спасение - выйти замуж за Василия... Она накинула полушубок, побежала к Василию, спотыкаясь в темноте.
Издали заметила неяркий свет в его окнах - сквозь щели в ставнях тускло мерцал огонек. Дернула калитку, она была на запоре. Подбежала к окну, прильнула глазами к ставням, увидела через щель чью-то быструю тень. Свет в избе сразу же погас, задули, видать. Не помня себя, загремела кулаками, не могла передохнуть от какого-то непонятного чувства. На стук торопливо вышел Василий, прошептал, не открывая калитки:
- Тише ты... дура...
- Открой... - тоже шепотом произнесла Антонида. - Впусти меня.
- Уходи, говорю... Нельзя. У меня человек один...
Отчаянным, ненавидящим шепотом Антонида прошептала:
- Бабу принимаешь? Путаешься, Кащей бессмертный?
- Что ты, Антонидушка, какая у меня баба, окромя тебя? Не говори понапраслину.
- Отвори, слышишь... А то избу подпалю.
- Оборони тебя бог от антихристова деяния. Складно говорю тебе: катись домой.
- А-а... я тебе не нужна? - крикнула она, задыхаясь. - Другую принимаешь? Ну, погоди... Покаешься.
Ноги у Антониды подкосились, она забилась в рыданиях.
Василий не стал утешать, немного постоял и зашаркал по двору, заскрипел ступеньками, зашел в избу. Антонида, как пьяная, побрела домой за спичками: поджечь проклятущую избу, отплатить за свою погубленную жизнь. Чуть отошла, услышала как взвизгнула на ржавых петлях дверь. Антонида притаилась. Вот осторожненько брякнула щеколда, кто-то крадучись выбрался на улицу. "Баба... - промелькнуло у Антониды в голове. - Сейчас я тебя, поганую... Не уйдешь, раскровяню, космы повыдергаю. Подниму все село..." Она подалась вперед и вдруг узнала: от Василия вышел Лука.
Антонида как во сне прибрела домой, легла в постель одетая, зарылась головой в подушки, залилась слезами. Уснуть не смогла, поднялась вялая, с опухшими глазами. Увидела в окно Лушу, постучала в окно, накинула платок, выбежала к ней.
- Лушенька, пойдем к тебе... Поговорим.
- Пойдем, подружка, - приветливо позвала Луша. - У меня, знаешь, какие добрые новости...
- Мне одной тоскливо, - зябко поежилась Антонида.
- Пошто одной? - удивилась Луша. - Тятя у тебя.
- У нас ничего общего. Чужие люди, не понимаем друг друга.
- Пойдем, пойдем. Я самовар поставлю. Тятя собрался в Ногон Майлу, к Диминым родителям.
Когда Лукерья и Антонида вошли во двор, Егор приторачивал к седлу узелок с подарками: вез бурятам русское угощение - вареные яйца, огурцы, жареные подсолнухи, Лушиной стряпни шанюшки. Бутылку пернача прихватил. Сел в седло, сказал Антониде:
- Не потрафили мы со школой к осени. Ну ничего, скоро откроем, в самый главный праздник - в третью годовщину Октября. Столы, скамейки готовы, доска тоже. Нету черной краски для доски, пущай пока белая постоит. Учительницей первый год одна будете. Совладаете с ребятами?
- Справлюсь, - вяло ответила Антонида.
- Ну, прощевайте, к вечеру вернусь. А то завтра утром. А стекло-то будет?
- Не знаю...
В избе было прибрано, печка побелена: Лукерья не запускала хозяйства, хоть и трудненько ей приходилось. Помогал и отец. Как он вернулся, все в доме почувствовало мужскую руку: крыша была залатана свежеоструганными досками, заплот будто сам выпрямился. Егор поставил недостающие доски. Колодец вычищен, сруб заменен... На сарае новые широкие двери. За домом сложены доски. Когда Луша спрашивает, зачем доски, Егор только хитро усмехается
Луша сказала Антониде:
- Садись, подружка. Я сейчас самовар поставлю.
"Какая она домовитая... - подумала Антонида. - Обрадована чем-то".
- Ну, рассказывай, какие у тебя новости, - сказала она, когда Луша уселась за стол.
- Не подумай, что хвалюсь, Антонидушка, - зарделась Луша. - К тяте знакомый партизан приезжал, поведал...
По щекам Лукерьи потекли счастливые слезы, она смахнула их уголком платка, улыбнулась.
- Дима-то мой настоящий герой. Один сотню казаков победил. Как налетел на них с пулеметом... Право... Слушала, аж страх берет. - Она не знала, что еще сказать... - Домой, слышь, собирается.
Антонида вдруг поднялась со своего места, обняла Лушу за шею, прижалась к ней горячей щекой.
- Я к тебе буду приходить. - Она жарко дохнула ей в ухо: - Тоже с ребеночком... Будет у меня... Ношу уже...
- Антонидушка... - Лукерья крепко обхватила подружку рукой. - Вот оно, наше бабье счастье...
- Ничего не спрашивай, - торопливо заговорила Антонида. - Пока не могу сказать... Хороший человек, настоящий. Любим друг друга, он во мне души не чает. Вся моя радость в нем... Умный, ласковый.
- Да кто же такой, Антонидушка? Всех парней знаю, не замечала, с кем ты...
- После, подружка. Давай лучше поговорим о наших детях.
Обе рассмеялись. Луша разлила чай, поставила на стол чугунок с молоком.
- Пойдешь утром на уроки, занесешь ко мне маленького: "Лушенька, поводись... Пущай с твоим играет". А я сразу: "Оставляйте, Антонида Николаевна, чего там, свои же люди... И вечером приносите, сегодня комсомольское собрание, тятенька с ребятами позабавится"
Антонида вздохнула:
- Не знаю, что у меня получится с комсомолом. Не успеть мне всюду: ребенок, школа, комсомол, дома сколько забот будет... - Она мечтательно стала перечислять: - Мужу постирать, погладить, сварить повкуснее, коровенка у нас будет, гусей думаю развести, озеро же рядом...
Луша посмотрела на подругу, словно вспоминала ее и никак не могла признать.
- А я, Антонида Николаевна, - сказала она с затаенной гордостью, - порешила записаться в большевистскую партию.
Подруги разговаривали за самоваром, а Егор Васин ехал по широкой степи, думал невеселую думу. И степь вокруг тоже была невеселой, пожухлые травы, прибитые заморозками, черный лед в канавах и рытвинах, нахохлившиеся, сердитые сопки вдали. Холодный ветер гонит навстречу бездомный куст перекати-поля...
Егор думал, как сказать родителям Дамдина о гибели сына. Приятно принести в дом радостную весть, тяжело сообщить о горе... Как их утешить, какие слова подобрать и можно ли вообще чем-либо облегчить родительские страдания? Ему, Егору, горько - погиб муж его дочери, а им он сын - надежда и радость, ему отдали они всю свою жизнь...
Конь плелся шагом, Егор не подгонял его - не на крестины спешить, не на свадьбу... Цырен звал в гости, а он является с черной вестью... Заставил себя приободриться немного, когда уже въезжал в улус.
Егора встретил Цырен, обрадовался, крикнул жену и дочь, они убирали навоз в загородке для коров. Долгор приняла повод, дочка Должид стала расседлывать коня. Откинули полог, зашли в юрту. Она покрыта толстым, лохматым войлоком, порыжевшим от времени. Внутри полумрак, свет падал только сверху, где отверстие для дыма. Посередине нежарко горел очаг, у стены стояла темная божница с глиняными, закопченными фигурками богов-бурханов. Егору показалось, что грязные, неумытые боги спесиво и зло поглядывали на людей. Перед ними стояли бронзовые жертвенные чашечки с угощением. Может, богам не по нраву жертвенное приношение, может, они от него воротят глиняные, отбитые носы?
В полумраке виднелась кровать, закинутая серым овчинным одеялом, был еще низенький столик, расписанный хитрыми узорами. Егор догадался, что раскрашивал его какой-то умелый лама, может, столик стоял когда-то в бурятском храме - дацане... У стены напротив стола - высокий сундук. Возле входа - столик с полочками для чугунов, чашек, на нем стояли деревянные корытца, в которых подают вареное мясо. На стене висели уздечки, старые халаты-тэрлики, женские безрукавки - ужа, на полу грудой лежали войлоки.
Войлоки сложили один на другой, получилось сидение. Цырен усадил на него дорогого гостя, начал обязательный при встрече разговор:
- Хорошую ли траву накосили на зиму, сват?