Илья провел пальцами по вспотевшему лбу. Было заметно: он борется с забвением, с изменой собственного воображения.
- Не помню.
- Обидно, - сказал Фонарев, вновь помрачнев лицом, словно воспоминанье Ильи могло иметь важное значение. - Да ладно. Я сам после тифа… И верю тебе, Илья. Понимаешь, верю, - говорил Фонарев, и он тоже был как во сне, голова его разрывалась от бессонницы и словно плыла в тумане. - Я сам отвечу за тебя. А ты успокойся. После напишем объяснение. Зачем в камеру?! - сказал Фонарев. - Не надо в камеру! Здесь отдохни.
На этот раз Илья получил порцию пшенной каши, политой постным маслом, кусок хлеба, горячий чай и ломоть плотного повидла. Это, как-никак, была еда.
- Мама говорила: с отцом приехал из Петрограда… - сказал Илья.
- Он, он! Я самый! - сказал Фонарев, оживляясь и как бы снимая последние сомнения. - Вспомнил, значит! А говоришь… Я с твоей семьей одной веревочкой связан. И про то знаю, как Санька, брательник твой, добровольцем на фронт отправился. Ведь совсем мальчишка… А из Царицына дурные вести. И здесь дурные. Враг под боком, кровосос!
- Я тоже добровольцем… В госпиталь раненых прибыло!.. Я думал: из-под Царицына. - И после долгого молчания: - А что… дома у нас? Отец?..
- Прости, Илья, давно у вас не был. Ты сам узнаешь.
Илья шел, постукивая палкой-посохом, подбадривая себя. И эти обезлюдевшие улицы, и само небо в редких облаках грозили бедой.
Он шел с надеждой на чудо, что увидит е е, увидит в ее глазах прежнюю к себе любовь.
Он шел, неся в памяти встречи с ней и прощания: ее быстрый поцелуй, нежные руки.
Мимо прошли приютские дети, голодные и понурые, потом по мостовой провели под конвоем группу арестованных. И казалось Илье, он идет лабиринтом в незнаемое время… Из калмыцких степей дул ветер, солнце смотрело туманное, точно сквозь забеленное стекло. Улица, дома, деревья были погружены в тяжелую думу.
При виде дома Сивцовых он замедлил шаг. Что ж, ему не стыдно возвращаться к этому крыльцу. Он воевал, как того хотел ее отец. Только война эта была пострашнее, чем с немцами. Это была война с белыми - с белыми, но, черт возьми, своими же, русскими по крови. Это была война с тифом и голодом.
Вечерело. Он заглянул в окно. Темно. Не совсем, не кромешно: в глубине слабый сочился свет. Из кухни, должно быть. Он открыл дверь и стал подниматься по лестнице, опираясь на палку. Как светло, как празднично горели окна более двух лет тому назад! Было рождество, пахло свежей хвоей, таял воск свечей; было рождество, и всем хотелось забыть войну…
Пустая прихожая. Где-то заскрипели половицы, и все в нем содрогнулось: "Она".
Это была не о н а. Это был Виктор Максимович. Его худобе Илья не удивился: повидал и похуже. Сивцов нагнул голову, всматриваясь сквозь стекла очков.
- Здравствуй, Илья, - сказал он. - Откуда ты… такой?.. - И провел Илью в комнату.
В зале все вверх дном, разор, грусть расставанья. Голая кровать с пружинной сеткой. Голые стены с пустыми рамами, откуда вынуты полотна. Голые окна - без занавесок, где и без стекол. Горшок с увядшими цветами, И никому не нужный стул с высокой спинкой - о н а любила на нем сидеть, откинувшись назад, запрокинув голову.
Поспешность и мусор насильственного отъезда ощущались еще и сейчас, после возвращения Сивцова. Отпечатки улетевшей жизни. По комнатам гулял ветер. Из соленой калмыцкой степи прилетел. Та соль у Ильи комком в глотке осела. Он положил руки и голову на спинку стула, того самого, на котором сидела о н а, и ему почудился запах ее волос.
- Где Верочка?
- В тифу лежит. В госпитале. На Форпосте. Сколько людей выходила, подняла на ноги… и вот… сама… - У Виктора Максимовича повлажнели глаза.
- Не плачьте, Виктор Максимович.
- Да нет… Я ничего… - Он протер носовым платком стекла очков. - Я, поди, тоже изменился.
- Кто не изменился, Виктор Максимович?
- Видно, нас обоих помотало на войне.
- Я перенес тиф. Думал, вы давно в безопасности.
Бывший учитель гимназии грустно, чуть с иронией улыбнулся. Страдания заострили черты его лица, но, против ожидания, оно смягчилось, в глазах были боль и нежность.
- Я вернулся с Кавказа, с Одиннадцатой армией.
- Значит, прошли калмыцкую степь?..
- Да, - сказал Сивцов.
- Как же так?! Как же так, Виктор Максимович, ведь вы нацелились совсем в обратную сторону. Как же вы очутились…
- Среди красных, ты хочешь сказать? Это долгая история. У тебя есть махра? - Илья подал ему кисет, и Сивцов негнущимися белыми пальцами скрутил себе козью ножку. - Всех нас учит история, и каждого по-своему. Я пошел с теми, кто за целостность России.
- Учитель, разрешите, я отведу вас к нам. Вы обогреетесь, отдохнете. У вас пусто и голо.
Сивцов провел опухшей обмороженной ладонью по заросшему лицу.
- Какой тут дом - одни стены… - И внимательно посмотрел на Илью. - Ты был дома?
- Да. Но там замок висел. Ушли куда-то.
- И я ходил… Не так давно. Едва разыскал. И тоже на замок висячий наткнулся. Ребятишки дворовые сказали: все уехали.
- Куда?
- Не знаю. Может, уже вернулись?
- А что с братом моим, Саней? С отцом? Не слышали?
- Не знаю, Илья… Ты один иди. А в случае чего - возвращайся. Место найдется. Вот, на Форпост собираюсь.
Куда идти? Домой? Или вместе с Виктором Максимовичем на Форпост? Форпост далеко… Ах, только повидаться со своими и…
Илья тихо побрел по улицам. И снова на дверях замок.
С трудом разыскал он штаб Отдельной одиннадцатой армии. Тут и на штаб не было похоже. Почти все на передовой. Помощник начальника по медицинской части взял его документы, долго разглядывал. Потом на Илью посмотрел, на его костыль.
- У вас тут отпуск на десять дней, - сказал он. - Положим, теперь какой, к матери, отпуск! Все воюют… Но только какой из вас вояка!
- Вы мне только один день позвольте… Я за день поправлюсь.
- Все бы за один день поправлялись! Ну, идите. На сутки. Чем белым-то в лапы даваться… Какие они, к черту, белые? Они, сволочи, черней черного! Дайте, я на бумажке отмечу.
3
Едва надев привычный белый халат, Илья почувствовал себя врачом. Словно бы он и не к невесте шел. Словно он шел исполнять служебный долг.
Он обо всем переговорил с лечащим врачом, прочитал внимательно историю болезни, прежде чем войти в палату. А войдя, наклонился, заглянул Верочке в глаза. И увидел туман слез, сияние, неопределенное сияние.
- Как долго тебя не было… - сказала она чуть слышно.
Он взял ее руку.
- Можно, я послушаю тебя?
Он заставил ее раздеться. Это белое девичье тело лишь на секунду смутило его. Он ко всему привык. И он выстукал ее грудь и спину, выслушал. Приподнял ей веки. Посмотрел язык. Ничего не забыл в своем врачебном осмотре.
- Ты будешь жить, - сказал он.
Она как бы выдавила улыбку на истонченном бледном лице, но глаза расширились, и в них больше стало дневного света.
- Меня мучают сны, кошмары, - сказала она. - И такая слабость…
- Это пройдет, Верочка. Хотел бы я повидать человека, которому снятся веселые сны.
Она поискала его руку, нашла.
- Да, Илюша. Теперь…
Он просидел долго, до заката дня, но не давал ей говорить. Он говорил о себе, о ее отце - каким он его застал. Послушать его - Виктор Максимович был молодец молодцом, бодрый крепкий старик! В школе собирается преподавать. Ему и карты в руки. Отменный педагог. Методика…
Она лежала, положив руки поверх одеяла. Вот она - остановка; после долгого напряженного бега - остановка, пусть на миг. И вот он - друг. У кого нет друга, тот не видел и искорки счастья.
Лишь когда он собрался уходить, она забеспокоилась, тревога облетела ее полураскрывшиеся губы, наморщенный лоб.
- Я на военной службе, - сказал он, как бы уговаривая. - С завтрашнего утра я больше не принадлежу себе.
Пожалуй, впервые в жизни он убедился, как трудно порой вынудить себя подняться, сделать первые десять шагов. Но вот уже и ночные звезды над Форпостом, а ему перебираться через Волгу. И он наконец простился, но от двери круто повернул и, стиснув плечи своей невесты, приложился к ее губам.
Переправляясь враждебно-темной рекой, он вспомнил, раненые говорили: "Белые жмут, а мы к Астрахани откатываемся". Но тогда он не понял, что бои так близко от города: тиф все притупил в нем.
В улицах - ни дуновения. Его пошатывало от усталости. "Какой из вас вояка!" Прошелся вдоль Артиллерийской. Если бы мать, братьев увидеть! Очень ему хотелось обнять их. Давно не видел. А ведь и им, наверно, пришлось хлебнуть…
Может, дома заночевать? Сладким казался ему сон среди родных стен. Пока дома жил с братьями, крепко спалось, все горести отлетали прочь.
Но не решился и миновал квартал, другой, третий… Готовиться надо. С рассветом - за дело. А усталость… э, пока в жилах теплится…
"Все уехали". Куда? Почему соседей не расспросил? Однако возвращаться было поздно. У него не было ночного пропуска.
Когда он пришел, в штабе еще не спали. Ему отвели место для ночлега - вместе с другими красноармейцами, командирами, медицинскими работниками. Из разговоров выяснилось: дело вроде табак!
Только что до него донеслась весть, ею ударило, как плетью по лицу: белые захватили Ганюшкино. И налетела мысль прямая, неумолимая: ни отца, ни Сани нет в живых.
А между тем красные части, оборонявшие город, переходили в контрнаступление.
Глава восьмая
ДВА БРАТА
1
Мертвый штиль. Володя от нечего делать сам с собой играл на палубе в альчики, сбивая их свинчаткой осторожно, чтоб не валились за борт. "Попутного ветра!" Знала бы, какое оно есть, море… Вон Алешка прижался к борту, глядит вдаль. Алешка всегда держит мысли при себе, он и правит ими, как кучер лошадьми, не дает заноситься. Не воображает себя командиром, волшебником или ученым. А лоб нахмурил. И брови изогнулись. Может… может, он тоже воображает?
В один из этих часов вынужденной праздности Володя улучил момент и спросил Ванюшку, чем вызвана такая к нему ненависть Бадмы, а отчасти и Сандыкова, и что означало: "Будет тебе воскресный базар!" И Ванюша, пугливо озираясь, пояснил, что однажды на воскресном базаре он слушал оратора-матроса и кричал: "Правильно!" - и с тех пор Бадма невзлюбил его. Сандыков и сам не знает, чего хочет, а Бадма ждет прихода белых. Николай Алексеевич Гуляев не велел Сандыкову брать Бадму, и Сандыков сам не думал брать, но Бадма приходится ему племянником, и родственники уговорили кормчего.
На этот раз облака на небе рисовали Володе не конников и пустыню, а тихие громады, похожие на Астраханскую крепость.
Подошел Алексей и, словно перехватив Володины мысли, сказал:
- А помнишь, как Одиннадцатая армия в город входила? - И добавил, не повышая голоса: - Может быть, из пяти мужиков, вместе с отцом, нас четверо осталось. Может, Саньки в живых нет.
- Живой он! Врачи вылечат.
- Интересно, где тот офицер… Помнишь, во время боев в городе зашел к нам. С казаком. "Это и есть гражданская война"… Тут на рыбнице тоже вроде гражданской войны.
…Вода прибыла вновь, но почти двое суток стоял штиль, паруса висели. Денечки, холера их возьми… Нет провианта, кончился провиант. Осталась половина большого калача, но Алексей не дает: еще неизвестно, сколько на мели сидеть.
Но вот паруса дрогнули, наполнились ветром. Вскоре рыбница достигла какого-то селения, пристани. Там стояло несколько реюшек, прибывших с разных промыслов. Сандыков и другие кормщики сгрудились на пристани и, оглядываясь по сторонам, о чем-то перешептывались. Солнце садилось в море, близилась ночь, а они все не наговорились.
Наконец Сандыков вернулся, как-то странно посмотрел на Алексея и сухо сказал:
- Белий армий из Гурьев пошел к промыслам, к Ганюшкин. Туда поедешь, обратно? Можешь пересесть другой рыбниц. - Он показал узловатым пальцем в сторону пристани.
На острове Ганюшкино (теперь море в этом районе обмелело, и он превратился в полуостров) расположен был промысел, на котором работал Николай Алексеевич Гуляев - отец.
Братья переглянулись. Алексей стоял с открытым ртом, будто его перехватили на бегу. Он сразу изменился в лице, потемнел. Затем губы его сжались. Брови были сдвинуты. Он долго молчал, потупясь. Словно боролся с думой и не мог одолеть. Реюшку покачивало, баюкало прибрежной волной.
- Надо поворачивать на Астрахань, - сказал Алексей.
Нет, не этого ожидал Володя. Он ожидал, что Алексей по своему всегдашнему упрямству будет настаивать: "Все одно поедем". И если Алешка дает обратный ход…
- Без надобности нам Астрахань, - неуверенно возразил Володя. - Может, белых и не пустят на промысел?
Алексей медленно уставил на него свои точно в густой синьке ополосканные зрачки, уставил грозно, из-под нахмуренных бровей, и выдавил:
- Тебе дело говорят или што?..
- А мне ништо. Поедем, и все тут. - Володю подхватило новое для него чувство, а может, тоже упрямство. - Решили еще в Астрахани… ну и говори меньше!
Теперь они оба вглядывались в море. Оно было рябое, чешуйчатое, и над ним плыли оранжевые облака. На небольшом внешнем выступе кубрика, на желтых досках отражались бегущие волны.
- Надо заворачивать, - повторил Алексей.
Но Володю совсем сбили с толку эти облака, и простор, и бегущие волны… Сознание опасности разбудило в нем какую-то отчаянность. Сандыков, замкнувшийся, выжидал безучастно.
- Я тебе говорю: вернемся! - с силой сказал Алексей.
Отчаянность, бунтовавшая в Володе, за него ответила твердо:
- Я поеду. Я батьку хочу повидать.
Синие зрачки Алексея, разгоревшиеся было, притуманились. Действие слов младшего брата было неожиданным для него. Они - эти слова - точно задели в Алеше затаенное, не совсем понятное самому…
- Батьку повидать… - отозвался Алексей строго, задумчиво, немножко даже печально. - Смотри, чтоб нам не спавши да беду не наспать, - добавил он зловеще и, махнув рукой, отвернулся.
Тотчас Сандыков что-то крикнул Бадме, находившемуся у кормы, и рыбница снялась с места - ее толкнуло ветром.
С этого часа отношение Сандыкова и Бадмы к Гуляевым резко изменилось. Они почти не разговаривали с подростками, проходили мимо, не замечая, точно те были вещью, да еще и ненужной. Ну и пусть! Володя с Алексеем не засиживались в кубрике. Держась за ванты, они следили за набегающей иссиня-зеленой волной. А появятся лоцман или его помощник, Алексей нехотя сплюнет сквозь зубы. И навстречу им пойдет - тоже сплюнет. Урывками Володя читал "Робинзона Крузо". Ванюша же присмирел.
На следующий вечер Бадма предложил Гуляевым сыграть в карты на деньги. А что ж - в карты так в карты. Лишь бы время скоротать. Есть у них кое-какие деньжонки. Эвона чем удивил! Игрывали они в орлянку, и в двадцать одно, и во что хочешь! На улице росли, не за мамкиными юбками.
- Гляди, не зевай! - предупредил Володю Алексей.
Вчетвером они расселись на нарах, а Ванюша, покачав головой, заступил на вахту. Как Бадма с Сандыковым ни перемигивались, как ни подталкивали друг друга локтями, Гуляевы обыграли их. Сражались до поздней ночи. Горела керосиновая лампа, блики менялись, и темные лица игроков тоже менялись. Один раз во время раскладки Алексей двинул Бадму плечом:
- Ты не плутуй, не то я карты брошу!
- Некароший вы малчики. Нека-рашо деткам карта играть, - заметил Сандыков.
- Кабы не проигрался, сказал бы: хорошо. А кто позвал играть? - ответил Алексей.
…Сквозь сон Володя слышал удары волны по обшивке, и ему снились промысел, солнце над морем, отец, освещенный закатом.
Когда Володя протер глаза, он увидел Алексея сидящим по-татарски, поджав ноги крест-накрест. Больше в кубрике никого не было. Руки Алексея были засунуты в карманы.
- Все как есть вытащили, - сказал Алексей. - Рубля не оставили. Это Бадма, тут и думать нечего. Посмотри-ка у себя.
Володя нашарил в своих карманах лишь альчики да перочинный нож.
- Хорошо поспали, - сказал Алексей. Он спрыгнул с нар и заглянул в зембиль. - Зря мы оставляли половину калача. Нету. А все потому - чуженины мы здесь…
Владимир выскочил из каюты, угодил навстречу волне, перехлестнувшей через борт и окатившей его по пояс. Но и этот удар волны не охладил его возмущения. Минуту спустя, наливаясь злобой, он сказал подошедшему Алексею:
- Я им этого не спущу, уркам. Так и скажу: верни наши деньги, а за калач отдавай баранками. У них много баранок в ларе, я видел. Потому и запирают ларь.
- Дожидайся. А не хочешь, чтоб, как тухлую селедку, - за борт?.. Вот так Сандыков!.. А еще Кузьмой называется. Сука он, не Кузьма. Но я не верю. Это - Бадма!..
С этой минуты что-то переломилось в Володе, и чем сильней свистел ветер в снастях, подгоняя судно, тем нетерпеливей мысль его стремилась вперед, к промыслу. Она опережала и ветер, и миллионы солнечных отсветов, которыми море было точно иллюминировано. Как далеко было теперешнее беспокойное состояние его от того чувства радости и любования, которое испытывал он, когда они только что вышли на морской рейд.
Появился, словно вырос рядом, Сандыков.
Алексей стоял против кормщика. Он стоял, расставив ноги, уперев руки в бока, не спуская с кормщика строгих глаз. Чуть покачиваясь, покривил рот, спросил:
- Ты за революцию или против?
Алексей казался таким легким, тоненьким в сравнении с Сандыковым, с его широкими дугами плеч…
Сандыков разглаживал шершавой ладонью свои желтые морщины. Он был хмур.
- Зачем так гаваришь? Зачем один чалавек убивать другой? Зачем гражданский война?..
Зачем… Уж, верно, не у нас спрашивать, когда сам щеками дергаешь. Зачем… На душе у братьев было темно, сумно, как, должно быть, и у этого неторопкого лоцмана. Что и понятно сердцу, не выскажешь словами. Алексей посмотрел на Бадму. Но тот молчал. Бадма, с этими его продолговатыми, как крупные миндалины, глазами, чему-то радовался.
…Почему Сандыков решил продолжать путь к промыслу? Почему он держался возможно мористей? Волга в дельте образует множество рукавов и проток, которые расходятся широким веером. Рукавами и протоками - кратчайший путь к острову Ганюшкино. Это братья знали из рассказов отца. Почему же Сандыков избрал обходный морской путь?
И тот же бесхитростный Ванюшка, стараясь жестами помочь себе, разъяснил загадку. Сандыков возит товары с промыслов в Астрахань. А из Астрахани на промыслы. И продает, барыш имеет. В дельте есть красные военные катера, есть белые катера. Зачем Сандыкову с ними встречаться? Он осторожный.
- Выгода своя знает. Кормиться нада. А больше ничего не знает, - закончил Ванюша.
Братья вырывали из просмоленных щелей паклю и свертывали козьи ножки. Все курят. Кроме команды рыбницы. Впрочем, у Сандыкова целый запас махорки, И тут лоцман, будто угадав Алешкину мысль, отсыпал им полпачки.