3
Лаврушка сидел за столом, накрытым холщовой скатеркой, и хлебал щи с олениной, когда к нему в избу вошел Тосана с мешком в руке.
– Драствуй еще раз. Я пришел, – сообщил он, окинув цепким взглядом обстановку избы: стол, лавка вдоль стены, в углу – божница с темной иконой и лампадкой, шкаф для посуды, большая русская печь, ухваты. Из подпечья высунула голову курица и скрылась. Жена Лаврушки Алена стояла у шестка, сложив руки на животе, и смотрела, как обедает супруг. Была она росту небольшого, упитанная, курносая. Из-под редких светлых ресниц на ненца в упор глядели холодные серые глаза. Лаврушка посмотрел на мешок Тосаны, прикинул, много ли в нем мехов, и показал на лавку.
– Проходи, садись.
Алена проворно смахнула тряпицей с лавки воображаемую пыль:
– Милости просим. Откушай с нами.
Тосана чинно сел, положил рядом мешок, руки его замерли на коленях, обтянутых штанами из кожи оленя-телка. В малице ненцу было жарко, но снимать ее через голову неудобно. Тосана только развязал ремешок, стягивавший ворот.
– Пасибо. Не хочу, – сказал он. – В чуме ел. По делу пришел. Ты ешь,
– добавил, обращаясь к хозяину. – Я тебя не тороплю. Я могу и погодить.
Лаврушка хлебал щи не спеша, подставляя под деревянную ложку кусок хлеба, чтобы не закапать скатерку. Рубаха на нем из домотканины, чистая, свежая. Жена, видимо, хорошо следила за мужем. Руки у Лаврушки крепкие, короткопалые, с рыжеватой порослью. Губы толстые, мясистые. Нагловатые навыкате глаза опять скользнули по ненцу и его мешку.
Лаврушка жил в Мангазее уже три года. Прибыл он сюда из Тобольска с отрядом стрельцов, с новым воеводой. Вместе со служивыми людьми строил крепость, а заодно и срубил на посаде избенку для себя, небольшую, в три оконца по фасаду, с кухней и горницей, с пристройкой для скота, с денником для коня.
Бойкий, из тех, кто и с камня лыки сдерет, Лаврушка, получая жалованье за стрелецкую службу, нашел приработок и на стороне. Он сдружился со стрелецким десятником, тайком получал от него уворованный "огневой припас", менял его на меха и делился добычей с приятелем. Получал Лаврушка также порох и свинец из Тобольска, через верных людей. Выменянными мехами он в Мангазее не торговал, а перепродавал их тобольским купцам. От таких сделок в доме Лаврушки был полный достаток, да кое-что имелось и в кубышке.
Если бы мангазейский воевода пронюхал о торговых делах стрельца, быть бы Лаврушке битым плетьми да изгнанным со службы. Но он был изворотлив и хитер и ни разу еще не попадался.
– Ну, что скажешь, Тосана? – покончив с обедом, спросил Лаврушка, хотя прекрасно знал, зачем пришел ненец. – Какие новости принес?
"Хитрый. О деле не говорит. Вином не угощает", – подумал Тосана. Ответил равнодушно:
– Никаких нет новостей. Разве только вот слышал: на олешков Тайбарея волки напали. Пять важенок и хора порезали. Жалко.
– Да, жалко, – согласился Лаврушка. – Пострелять бы волков надо.
– Надо бы, да чем? Пороху-свинца нету, – исподволь подходил к главному Тосана. – За тем и пришел я в твой деревянный чум. А ты плохо угощаешь. Щами только. Я щей не ем.
Лаврушка как бы спохватился, обнял ненца за плечи с радушием:
– Милой ты мой! Да ить я для тебя все выложу! Алена! Тащи закусить.
Алена мигом принесла штоф, чарки, блюдо с квашеной капустой, деревянную чашку с мясом. Лаврушка стал угощать Тосану.
– Траву не ем! – сказал ненец, отодвинув от себя капусту и придвинув мясо. Траву олень ест. – Выпил, зажмурился: "огненная вода" крепка. Закусил куском вареной оленины.
Лаврушка решил, что наступило время делового разговора.
– Пороху, говоришь, нет? Свинца нет? А тебе разве не ведомо, что огневое зелье запрещено продавать туземцам? Да и откуда оно у меня? Отстоял караул – порох и пули в караульной избе сдаю.
Тосана, чуть захмелев, беззвучно рассмеялся, ощерив темные мелкие зубы и сузив глаза в щелки:
– Не хитри! Ты ведь меня звал?
Лаврушка подошел к мешку Тосаны, бесцеремонно ощупал его.
– Что тут у тебя? Мех?
– Мех, мех, – кивнул Тосана. – Давай порох-свинец.
– А много ли у тебя шкурок-то?
– А вот смотри, – Тосана выложил на лавку четырех соболей и столько же куниц.
Лаврушка осмотрел шкурки, спросил:
– Сколько за них хочешь пороху да свинца?
– Десять фунтов пороху, пуд свинца. Вот моя цена.
– Ну, брат, хватил! Где я столько возьму? Ты выпей, выпей! Сам наливай, – потчевал Лаврушка, рассчитывая, что вино ускорит сделку. Однако ненец пока пить не стал, а начал торговаться. Торговались долго. Лаврушка все подсовывал Тосане чарку, а тот отставлял ее от себя. Наконец Лаврушка сказал:
– Что есть – все тебе принесу.
Он вздохнул, поднялся с лавки, вышел в горницу. Там, приподняв половицу, достал кожаный мешок с припасами. Из него отмерил порох в кожаный, а литые пули и дробь в холстинные мешочки. Прикинул в руке – показалось много. Отбавил. Вышел на кухню. Жена при сделке не присутствовала. Заперев дверь сеней на засов, она ушла в горницу.
Тосане показалось мало свинца и пороху, что принес хозяин. Лаврушка клялся и божился, что больше у него нет. Тосана подал ему двух соболей и двух куниц. Остальное спрятал в мешок. Лаврушка с обиженным видом вернул шкурки ненцу.
– Обижаешь меня, мало даешь. Нечестно так делать. Я больше заниматься этим не буду. Не прибыльно. Ни с тобой, ни с другими торговать не буду. Поплатиться головой могу. Закон строгий.
Тосана испугался, что Лаврушка и в самом деле больше не будет менять порох и свинец на меха, и стал податливей.
– Зачем не будешь? Я тебя не выдам. Прибавь еще немного пороху, и я все шкурки тебе оставлю.
– Дак нету ведь! Нету-у-у!
– Ну, тогда в другой раз добавишь припасу. Все шкурки тебе оставляю.
– Вот это по-честному. Давай, выпьем.
"Огненная вода" – водка приносила ненцам и остякам немало бед. Русские купцы да ижемцы специально спаивали их, чтобы обманом получить меха по мизерной цене. Случалось, что за штоф вина ненец отдавал одного-двух оленей или несколько ценных шкурок, добытых нелегким трудом.
Опьяневший Тосана вылез из-за стола, сунул мешочки с порохом и дробью в свою торбу и попрощался с Лаврушкой. Тот поостерег:
– Смотри не свались где-нибудь! Переспал бы у меня.
– Не свалюсь, не бойся, – на темном морщинистом лице ненца блуждала бессмысленная улыбка. С мешком в руке он вышел на улицу и, пошатываясь, отправился к своей упряжке. Однако не дошел, свалился в канаву и уснул. Мешок выпал из рук. Мимо шли стрельцы. Увидев Тосану, склонились над ним.
– Ишь, надрался. Не умер ли?
– Не умер. Дышит. Ништо, отлежится.
– А что у него в мешке?
– Уж не золото. Тряпье какое-нибудь.
Стрелец развязал мешок, полюбопытствовал.
– Глянь, порох! И свинец.
– Да ну? Где он взял? Украл, может? Самоедам не ведено продавать огневое зелье. Надо сказать начальству!
К стрельцам присоединились проходившие по улице бабы, ребятишки. Образовалась толпа. Завидев сборище, от стен крепости спешил караульный стрелец при сабле, с ружьем.
– А ну разойдись! Чего не видали? – начальственно приказал он. Стрельцы шепнули ему о порохе и свинце. Караульный решил:
– В съезжую его. Там разберутся.
Он остановил проезжавшую мимо подводу. Стрельцы взвалили на нее Тосану, положили рядом и мешок. Ненец мычал, мотал головой, но в себя не приходил.
В съезжей он спал мертвым сном до утра. Забытые олешки стояли на задах Лаврушкиной избы. Стрелец, предчувствуя, что с Тосаной случилось неладное, перетрусил, прогнал их прочь. Упряжка без хозяина при мчалась к чуму. Санэ всплеснула руками и заголосила. Еване не растерялась, помчалась на той же упряжке в посад разузнать, что случилось с дядей.
Утром Тосану повели к аманатской избе. Допрашивал его судный дьяк.
– Откуда у тя порох? Откуда свинец? У кого купил? На что купил? Признавайся, а то получишь батогов!
Тосана не отвечал на вопросы, сидел молча, нахохлившись, как больной ворон. Голова у него трещала, ему было плохо, боялся он и дьяка, и батогов, но Лаврушку не выдавал. Он сказал, что припасы купил весной у купцов, хранил в укромном месте, а теперь забрал, чтобы увезти в свой чум. Ему не поверили, потащили в пристройку, где наказывали виновных плетьми и батогами, растянули на скамье-кобылке и выпороли. Потом, ничего не добившись от упрямого ненца, отобрали у него мешок и взашей вытолкали за дверь.
У съезжей избы Тосана увидел своих олешков и плачущую Еване. Он лег на нарты животом вниз и сказал, чтобы девушка быстрее ехала домой. Усталые и голодные олени еле плелись, как ни погоняла их Еване. Дома в чуме Тосана схватился за голову.
– Огненная вода подвела! Шибко подвела! Все шкурки потерял, порох-свинец потерял. Ай, беда! А еще Осторожным зовешься! Глупая голова!
Жена и племянница все же были рады, что Тосана вернулся домой невредимым.
Тосана крепко призадумался. Меха все оставил в Мангазее, а главного, без чего трудно будет охотиться зимой, – пороха и свинца, не запас. Значит, его старинное, чиненное-перечиненное кремневое ружье, которое весило чуть ли не пуд и из которого непривычный охотник мог бы стрелять разве что с сошек, будет молчать. Тосана решился на последнее: взял из костяной шкатулки несколько серебряных вещиц – монисто из тонких и мелких монет, два толстых литых кольца и налобный амулет-соболек – семейные драгоценности. С этими безделками он отправился в Мангазею к Лаврушке на этот раз пешком. Жена провожала его, чуть не плача.
– Опять напьешься огненной воды! Немало она тебе принесла горя!
Тосана махнул рукой и зашагал по берегу к крепости.
Вскоре он добрался до посада, постучал в дверь Лаврушкиной избы. Сени были заперты изнутри на засов.
Лаврушка, высмотрев ненца в оконце, решил не встречаться с ним, чтобы не нажить себе неприятности. В Мангазее стало известно, что самоед Тосана добыл где-то порох и дробь и его наказывали за незаконную покупку.
Тосана ждал на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Но ему не открывали. Постучал снова, настойчивее, сильнее. В сенях послышались шаги. Тосана сказал:
– Отопри! Это я, Тосана!
Алена отодвинула засов и чуть приоткрыла дверь.
– Чего надо? Лаврентия нету дома. Ушел. Долго не придет. Не жди.
– Я по делу! – Тосана, не мешкая, достал и развернул тряпицу, в которую были завернуты украшения. – Вот, смотри! Чистое серебро! Надо мне выменять пороху-свинца.
– Еще чего! – сердито бросила Алена. – Сказала – нет хозяина! Уходи. С тобой беды наживешь! – она с треском захлопнула дверь, взвизгнул засов.
Тосана постоял на крыльце, растерянно глянул по сторонам и, догадавшись, что с ним больше не хотят иметь дела, опустив голову, сошел с крыльца.
Отойдя от избы, он остановился в нерешительности. Больше обратиться за помощью не к кому. Все другие знакомства на посаде были у него случайными, неделовыми. Огневое зелье выменять не у кого. Да могут и снова забрать его в съезжую и растянуть на кобылке. От неприятных воспоминаний у него заныла спина, ее будто жгло огнем. Хмурый, удрученный неудачей, ненец пошел обратно к стоянке.
Вернувшись домой, он лег на шкуры и молча, не поднимаясь, пролежал целые сутки. С ним пытались заговорить Еване, Санэ, но он упрямо молчал.
Через сутки Тосана поднялся и велел женщинам свертывать чум. Семья откочевала в верховья Таза, где можно было охотиться и рыбачить вдали от русского города с хитрыми стрельцами и "огненной водой", от которой сначала человеку делается легко и весело, а потом он попадает в беду…
Глава четвертая
1
Проливом Югорский Шар артельщики шли на веслах. В первой паре весел – Аверьян и Гурий, во второй – Герасим и Никифор. На руле сидеть было некому, и по команде Аверьяна меняли курс, сильнее работая левым или правым бортом.
Ветер тянул с востока, с Югорского берега через пролив, и под парусом идти было несподручно. Югорский Шар неширок – местами до трех-пяти верст в ширину. Артельщики шли вдоль подветренного берега осторожно, чтобы не наскочить на попадавшиеся иногда каменные гряды.
В этом проливе встречаются воды Баренцева и Карского морей, они будто сталкиваются, образуя беспорядочные, лохматые волны. Брызги соленой воды обдавали гребцов. Гурий не раз получал пригоршню воды за воротник.
От длинных тяжелых весел руки сводило, пальцы – не разогнешь. Болела от напряженной работы спина. Гурий чуть не валился с банки от усталости. Отдохнуть бы, пристать к берегу… Но отец поторапливал. Мужики молчали, дружно откидываясь всем корпусом назад при каждом взмахе весел. Гурий оборачивался, смотрел вперед, не видно ли конца перехода. Но конца не было заметно, и он все опускал в пенистую холодную воду тяжелое крепкое весло.
Герасим, чтобы работалось легче, заводил громко, протяжно:
А дружней, еще раз!
А дружней, еще два!
Эгей, не робей, Силушки не жалей!
А потом переходил на речитатив:
Как моржи кричат, гремят, Собираться нам велят.
Карбаса мы направляли И моржей мы промышляли По расплавам и по льдам, По заливам, по губам И по крутым берегам…
Аверьян поправлял курс:
– Левым табань! Правым греби! Теперь вместе!
А дружней, еще раз!
А дружней, еще два! перекрывал шум волн голос Герасима.
Гурий за веслом думал не столько о трудностях пути, сколько о его нескончаемости. Вспоминал дни, оставшиеся позади, когда, простившись с родным причалом, они плыли на северо-восток малоизведанным путем, вдоль пустынных необитаемых берегов. Позади остались сотни верст. А сколько еще впереди? Мало ли что может случиться там, за высокой грядой каменистого мыса, за угрюмым холодным проливом!
Паренек дивился спокойствию и уверенности отца, который вел вперед так, будто всегда плавал в этих местах. А между тем, Аверьяном этот путь не был изведан. Гурий пытался найти причину отцовской уверенности и по неопытности приписывал все тетради в кожаных корках да компасу – "матке", что хранился у отца в кармане засаленных штанов.
Конечно, лоция и компас вели Аверьяна вперед. Лоцию он выпросил у старого помора Ефима, по прозвищу Хромоногий. Ефим ходил в Мангазею с первыми артелями корабельного вожи Михаила Дурасова. Тогда пробивались на реку Таз четыре коча с сорока мужиками – холмогорцами, пинежанами да пустозерцами. Такой людной артели было легче преодолевать волоки и другие трудности пути: друг другу помогали, шли плечом к плечу, как в ратном бою. В том походе на Ямальском волоке Ефим повредил ногу и остался на всю жизнь хромым. Однако в пути он все запоминал и записывал на чем придется: на клочках бумаги, бересте, а то и просто на дощечках вырезывал он ножом одному ему понятные знаки. Вернувшись из похода, он раздобыл бумаги, сшил из нее тетрадь и составил лоцию, разобрав свои заметки, сделанные в плавании.
Аверьян с трудом выпросил тетрадь у Ефима под залог, обещая вернуть лоцию в целости-сохранности. А Ефим, в свою очередь, просил проверить правильность записей, хотя составлена была лоция обстоятельно, как и все мореходные описания поморов, отличавшиеся добросовестностью и точностью. Аверьян пока не нашел в ней ни одной ошибки, которая бы могла подвергнуть людей риску.
Аверьян, собираясь в Мангазейский ход малой артелью на легком коче, рассудил, что небольшое судно пройдет где угодно. Его можно будет без труда вытащить при необходимости на льдину и снова спустить в воду. Да и на волоках с ним справиться будет нетрудно.
Риск был. А когда поморы не рисковали, отправляясь на промысел? С риском связана вся их жизнь.
И еще помогала Аверьяну в пути принадлежность к славному племени землепроходцев-первооткрывателей, их настойчивость и жажда неизведанного. Опыт же хождения в Студеном море имелся немалый, он и пригодился.
По молодости Гурий этого не учитывал. Он надеялся только на лоцию и компас и боялся, как бы нечаянно отец не потерял их…
Впереди показались редкие плавающие льдины. Оттуда стало наносить холод. Ветер, дувший в борт, переменился, стал тянуть с носа. Аверьян крикнул:
– Правым греби, левым табань! Еще правым!..
Коч приближался к берегу, что темнел узкой полосой слева. Вскоре обогнули безымянный мыс на северном побережье Югорского полуострова, зашли в бухту, укрылись от ветра. Причалив к берегу, артельщики с трудом подняли негнущимися руками весла, сложили их вдоль бортов. Аверьян весело подбодрил:
– А ну, братцы, на берег! Соберем дров, сварим похлебки. Югорский Шар прошли. Вот оно, Нярзомское море! – он показал рукой. – Только льды вот плавают. Как бы погода нас тут не задержала. Ну да об этом после. Гурий, мозоли нажил?
Паренек еле расправил синюю от холода и занемевшую от весла ладонь. На ней круглились волдыри. Один прорвало, и по руке сочилась жидкая бесцветная водица. Гурий показал ладонь отцу:
– Нажил…
– Вот и ладно! – сказал отец как будто даже обрадованно. – Без мозолей какой ты мореход? Так, одна видимость. Там в носу, в латке, сало есть. Смажь ладони.
Гурий полез в нос искать латку с салом.