"Я увижу Сашу! Я увижу Сашу!" - пело всё во мне…
Госпиталь помещался в большом сером здании на окраине города. Мы проехали по захламлённому двору и остановились у подъезда.
Я выпрыгнула из машины. Вдвоём с Ольшанским мы помогли лётчику вылезть из кабины. Сейчас он мне показался ещё грузнее, чем тогда, на льду. Он тяжело дышал.
- Как нога? - спросила я. - Болит?
- Нет, - ответил он.
Мы вошли в сортировочную. В большой холодной комнате горела коптилка. За столом сидела женщина в белом халате. При нашем появлении она встала, усадила лётчика на скамью у стены и вместе со мной снова подошла к столу.
Пока я заполняла карточку на раненого, пришли санитары с носилками и унесли его. Я списала с удостоверения лётчика его имя, отчество и фамилию. Звали его Пётр Григорьевич Антонов. Ему было двадцать три года. Я попросила Ольшанского рассказать об обстоятельствах ранения и кто сделал перевязку. Когда Ольшанский назвал фамилию Саши и я записала её на карточку, мне стало вдруг так хорошо, как давно уже не было.
- Вы, видимо, прямо с Ладоги? Ну, как там? - спросила регистраторша в белом халате. - Идёт хлеб?
Я заметила, что она с трудом выговаривает слова и что на лице её проступило много кровяных жилок.
- Идёт, - ответила я, - много хлеба идёт.
- Мы сейчас двести граммов получаем, - как-то задумчиво произнесла женщина.
- Хлеб будет, - повторила я. - Машины прямо одна за другой идут. Днём и ночью.
- Это хорошо, - так же задумчиво произнесла женщина.
Наконец я заполнила все графы карточки.
- Ну вот, - сказала я, - всё в порядке. До свидания! - Я положила на стол удостоверение лётчика. - Всего вам хорошего!
- Значит, хлеб идёт? - спросила женщина, будто она не слышала всего того, что я ей сказала.
- Да, - повторила я, - днём и ночью.
Я уже пошла к двери, но в эту минуту в комнату вошёл санитар.
- Какая тут барышня лётчика привезла? - спросил он. - Раненый её к себе требует. Говорит, чтобы обязательно к нему зашла.
Задержка! А я так мечтала поскорее добраться до "Астории". Но отказаться было нельзя.
Санитар помог мне надеть халат. Мы прошли по длинному тёмному коридору. Я заметила, что санитар шёл медленно и нетвёрдо.
Мне странно было находиться в здании, в каменных стенах. За два месяца я привыкла к палатке и бескрайним снегам. Я вспомнила, что ушла, не попрощавшись с моим спутником - корреспондентом. Всё-таки я должна ему быть благодарна. Сам того не сознавая, он принёс мне огромную радость.
В большой, едва освещённой комнате стояло много кроватей. Здесь было чуть теплее, чем в коридоре. Мой лётчик лежал у стены, недалеко от входа. Я сразу заметила его, как вошла. Он лежал под двумя байковыми одеялами, большой и грузный. Казалось, что кровать ему мала. За время блокады я отвыкла от таких больших и грузных людей.
Я постаралась подавить в себе досаду, не показать, что спешу, и спросила раненого как можно приветливее:
- Ну, как дела, Антонов?
Он повернул ко мне голову. У него было бледное лицо и крупинки пота выступали на лбу. Должно быть, ему было очень больно при зондировании и перевязке.
Лётчик попросил:
- Вы сядьте.
Он сказал только два слова, но меня поразил его тон. В нём не было ничего от того раздражения и грубости, которые меня так обозлили на льду. Лётчик произнёс эти слова тихо и мягко, почти умоляюще. Я уже привыкла к тому, что человек, попадая в обстановку госпиталя, часто меняется до неузнаваемости, и всё же меня поразил его тон.
Я села на кровать. Лётчик вытащил из-под одеяла руку. Рукав больничной пижамы едва доходил ему до локтя.
- Ну вот, лежу, - усмехнулся он. - В инвалиды записался.
Я ответила:
- Ну вот ещё, в инвалиды! Вы, Антонов, счастливо отделались. С ногой всё будет в порядке, я спрашивала. А что больно - так вы потерпите. Это только сначала больно.
Лётчик поморщился:
- Да нет, я не про то…
Мы оба замолчали. Я не знала, что говорить, но чувствовала, что нельзя просто подняться, попрощаться и уйти.
- Я вот вас зачем позвал, - сказал он, не глядя на меня. - Вы не обижайтесь, если я там, на Ладоге, что не так сказал. Ну, словом, не обижайтесь.
- Что вы, Антонов, какие там обиды! Да и не на что обижаться… Все больные одинаковы, - вырвалось у меня помимо воли. - Я же понимаю: и больно, и всё прочее. Но всё это пройдёт, и вы скоро забудете, как это было.
- Забуду? - крикнул вдруг лётчик. Я даже вздрогнула. - Вот вы послушайте. - Он взял меня за руку. - Я ведь только полгода назад лётную школу окончил. Дождаться не мог, когда окончу. На выпуске выпили, друг мой один тост предложил: "За будущего Героя Советского Союза Петьку Антонова". Я тоже здорово тогда выпил и сказал: "Буду". И не в водке тут дело было. Я давно ещё твёрдо решил: буду. Вы понимаете, - он стал говорить ти ше, - гордый я, понимаете? Всё смогу, думаю. В часть пришёл и прежде всего смотрю: кто здесь самый лучший? Увидел - думаю: "Ладно, переплюну тебя". Летать стал над Ладогой, "дугласов" сопровождать. Трёх "мессеров" шибанул. Почёт! А тут подбили. Понимаете, подбили! И ранение-то пустяковое, ведь живу, говорю! Если бы сгорел или в лёд резанулся - стыда бы хоть не чувствовал. Не в ногу, в сердце моё попал немец проклятый!
Он сжал мою руку в своей так, что мне стало больно. Я сказала:
- Но ведь вы честно дрались, Антонов, к тому ж их трое было.
- К чёрту! - вдруг крикнул он. - Знаю, что трое. И "дуглас" до места довёл - тоже знаю. И удрать от них мог - тоже знаю! Но… не могу я удирать. Гордость не позволяет. Ничто меня не брало: ни немцы, ни блокада. Восемьдесят кило вешу! - Он отвернулся и сказал, не глядя на меня: - От этого я и на вас окрысился. От обиды. Вы меня тащите, а во мне всё кипит. Злость на вас сорвал. А теперь стыдно. Вы простите.
Нет, я не могла его так оставить. Я видела, как он волнуется. И тогда я сказала… Почему, как сорвались у меня с языка эти слова - не знаю. Но я сказала:
- У меня сегодня большая радость, Антонов.
Эти слова вырвались у меня помимо моей воли, но, сказав их, я сообразила, что бестактно говорить о радости после того, что сказал лётчик. Да и какое ему дело до моей радости?
Но в ответ на мои слова лётчик повернул ко мне лицо и снова положил свою руку на мою.
- Радость? - как-то удивлённо и недоверчиво переспросил он. - Какая же радость?
И вдруг я начала ему рассказывать обо всём том, что произошло за последние часы. Слова, которые я никак не могла произнести перед тем корреспондентом, хотя это было необходимо, я произнесла теперь без всякого усилия. Я говорила, говорила и даже ни разу не задумалась о том, какое впечатление это производит на раненого и слушает ли он меня. Только окончив свой рассказ, я заглянула лётчику в глаза и увидела, что он смотрит на меня пристально, не мигая. Мне показалось, что лицо его прояснилось.
- Здорово! - сказал лётчик и улыбнулся. В первый раз увидела его улыбающимся. - Здорово! Значит, сегодня и встретитесь?
Я ответила, что сейчас пойду в "Асторию" и буду его ждать.
- Зря вы там, у самолёта, мне не сказали, - произнёс он. - Мы бы на машине в вашу санчасть газанули - и всё в порядке.
- Ну вот ещё, - возразила я, - первое дело - доставить раненого.
- Раненый, раненый… - проворчал он, поморщась. - Знаете что: вы заходите меня навестить. С этим самым Сашей. Ладно? Только точно! Вы меня не обманывайте, а то я парень злой! - Он смешно, по-детски нахмурил лоб, у переносицы появились две едва заметные складочки. Потом он закрыл глаза и сказал тихо: - А то меня и навещать-то некому.
Я сказала, что обязательно зайдём, и тихонько высвободила свою руку из его большой руки.
- Ну, поправляйтесь, Антонов. Скоро опять полетите.
Он кивнул головой и не сказал больше ни слова. Я уже подходила к двери, когда он окликнул меня.
- А знаете что? - сказал он, широко улыбаясь. - А ведь это я вам счастье принёс! Честное слово! Если бы не я, не встретить бы вам этого корреспондента, и всё бы разладилось. Это из-за меня! Во здорово! - И он громко рассмеялся.
К нам подошла сестра.
- Тише, тише, - проговорила она, - вы всех больных перебудите.
Я вышла из палаты. У меня было очень легко и хорошо на душе. Мне даже хотелось петь. Мне казалось, что теперь всё будет так хорошо, как давно уже не было. Улыбка Антонова стояла перед моими глазами. Я шла по коридору и напевала песенку: "Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё, всё будет в жизни хорошо!" Я пела, не слыша собственного голоса, а когда услышала, то замолчала. Потом я вспомнила об Ольшанском. Он, должно быть, заждался меня. И Сеня мой, наверно, уже заледенел.
Я вошла в сортировочную. Женщина в белом халате дремала, положив руки на стол и опустив на них голову. Я заметила, что на руках её не было перчаток; руки были замотаны в какие-то тряпки. Ольшанского в комнате не было.
Когда я прикрыла за собой дверь, женщина вздрогнула и подняла голову.
- А где товарищ, который меня тут ждал? - спросила я.
Женщина посмотрела на меня, точно не узнавая и не понимая моего вопроса.
- Вот тут сидел военный в полушубке. Где он?
- А-а, военный, - догадалась женщина. - Не знаю. Ушёл, наверно. Я задремала, а он и ушёл. - Потом она пристально посмотрела на меня и тихо спросила: - Значит, хлеб везут?
- Везут, везут. Днём и ночью везут.
На лице женщины появилось какое-то подобие улыбки. Я подошла к ней и похлопала её по замотанной в тряпки руке.
- Держитесь, - сказала я ей на прощание. - Скоро будет много хлеба…
Стояла морозная, светлая ночь. Звёзды казались очень низкими. У машины никого не было. Я подошла и открыла дверцу кабины. Семён спал, согнувшись на сиденье в три погибели. Я разбудила его.
- Поехали, Сеня! А где же наш попутчик? - спросила я.
- А он тут всё танцевал у машины, замёрз, - ответил Семён. - А потом вскочил на попутную и уехал.
Он повернул ключик.
- Куда вас теперь?
- Подбрось меня к Исаакию.
- Молиться, что ли? - улыбнулся Семён, нажимая стартер.
Машина тронулась.
Мы ехали по заваленной снегом улице. Сугробы доходили почти до первых этажей. Было совершенно тихо; только цепи на колёсах нашей машины позвякивали: звяк, звяк, звяк… И казалось, что только одна машина едет сейчас по тихому Ленинграду и на всех его улицах и во всех домах слышен этот звук: звяк, звяк, звяк.
Я жадно смотрела в оконце кабины, стараясь заметить перемены, происшедшие за два месяца моего отсутствия. Но всё казалось таким же, только снегу было гораздо больше, чем тогда, в конце декабря.
Я стала мысленно считать и пересчитывать улицы, оставшиеся до Исаакиевской площади, где помещалась "Астория". Наверно, Саша уже вернулся: ведь я пробыла в госпитале не меньше часа. Неужели он будет задерживаться на Ладоге, зная, что я в городе?
Вдруг я почувствовала боль в пальце. Я сняла варежку и увидала кровь. Должно быть, содрала где-нибудь. Я слизнула кровь и посмотрела на свои руки: они стали красными и шершавыми. Как-то до сих пор я не замечала этого. Потом я посмотрела на свою стёганку, на толстые, заправленные в валенки штаны, и мне стало неприятно, что он увидит меня такой. Мне пришло в голову, что надо поехать сейчас на завод к Ирине: там остались кое-какие из моих платьев. Надо вымыться и переодеться. Я посмотрела в зеркальце, прикреплённое над верхним стеклом кабины. В полумраке я увидела обветренное, осунувшееся лицо, потрескавшиеся губы. Я провела по губам языком. Как страшно я выгляжу! А ведь он был человеком с Большой земли!..
Я уже хотела сказать Семёну, чтобы он повернул, но тут же сообразила, что придётся ехать на другой конец города, а Семёну надо быстрее взять медикаменты и возвращаться. Мы израсходовали там, на Ладоге, все медикаменты. Случись что-нибудь - трудно будет оказать даже первую помощь.
Внезапно Семён спросил:
- Значит, уезжаете от нас?
Я сначала даже не поняла, о чём он спрашивает, - так далеко были мои мысли. Потом ответила:
- Да, совсем.
- Не понравилось, значит, на Ладоге? - продолжал Семён, и мне послышалась в его голосе ирония, которой я никогда у него не замечала. - Конечно, не курорт.
- Я тоже не на курорт еду, - ответила я.
- Ну, а если не на курорт, так и на Ладоге жить можно, - сказал Семён, резко дёргая рычаг передач.
Я посмотрела на Семёна. Его молодое обветренное лицо выглядело сосредоточенным. Губы были сжаты. Мне показалось, что он говорит со мной, не разжимая губ.
В эту минуту откуда-то донёсся глухой удар, потом свист, и я услышала разрыв снаряда где-то неподалёку. Семён нахмурился.
- И тут палят, - сказал он. - Везде фронт. Едем, едем - и всё фронт.
Некоторое время мы ехали молча.
- Куда же вы теперь-то? - спросил Семён; он вдруг стал говорить со мной на "вы".
- Куда пошлют, - ответила я. - Я послала рапорт в санупр. Просила перевести в действующую часть. Теперь вот вызвали.
- Так, значит, в действующую, - сказал Семён. - А мы на Ладоге, выходит, бездействующие.
Его слова вызвали во мне раздражение. Я вскипела. Ненавижу, когда со мной говорят таким тоном, с "подковыркой"!
- Ты, Семён, не дури. Я не меньше твоего работала на Ладоге. А если ухожу сейчас, - значит, считаю нужным. Отчитываться перед тобой не буду.
Семён повернул голову и как-то испуганно взглянул на меня. Он ничего не ответил и только посигналил зачем-то, хотя на дороге никого не было. Мне стало не по себе. Зачем я так сказала ему! Он был хороший, весёлый парень. Ему приходилось иногда по суткам не выходить из кабины. Он был у нас за шофёра, за санитара, за посыльного. Я никогда не слышала от него ни одной жалобы. Ко мне он всегда хорошо относился.
И я сказала:
- Не будем, Сеня, ссориться напоследок. Может быть, ещё встретимся в жизни. Ну, не будем?
- Что нам ссориться-то… - тихо ответил Семён. Он помолчал и добавил: - Жалко, что уходите. Улыбнётесь, бывало, иногда, и то приятно. Когда женщина рядом, душа оттаивает. Подтягиваешься… Светлее кругом… чище… А то снег да холод… Думаете, легко?
И тогда я почувствовала себя виноватой перед Семёном и перед теми, кого я оставила там, в палатке.
Только сейчас я отчётливо представила себе, что заменяла им родных и близких, оставшихся далеко, и что в моём уходе была какая-то доля эгоизма.
Я сказала:
- Ну, ничего, Сеня, ничего. Мне тоже не легко. Ведь всё равно - не век же нам было жить на Ладоге? Скоро настанет весна и лёд растает.
Семён покачал головой и произнёс как бы про себя:
- Да… лёд растает…
До "Астории" оставалось не больше пятнадцати минут езды.
- А знаете, как я думаю? - сказал Семён, и в голосе его не было уже прежней иронии. - Вот пройдёт время, и люди, которые Ленинград вместе обороняли, разойдутся в разные стороны. А всё-таки, как друг друга встретят да узнают, что оба ленинградские, - лучше братьев друг другу будут. Вот я читал, общества такие были. Встретятся двое - чужие друг другу люди. А как один знак условный даст, а другой ему ответит - и поймут они, что одного духа, так один за другого всё отдаст. Вот я и думаю, что с нами должно так быть. А? Вы как об этом скажете?
В его словах была проникновенность, и говорил он несвойственным ему мягким, взволнованным голосом. И потому ли, что он высказал заветное, неосознанно жившее в моей душе, или потому, что сказано это было в минуты расставания, я всем существом своим почувствовала правоту его слов и с гордостью подумала: "Я тоже член ленинградской семьи".
- Я думаю, что так и будет, Сеня, - подтвердила я.
- И замуж наши девушки должны выходить только за ленинградцев, - убеждённо продолжал Сеня, - иначе как же жить-то они будут? Сплошное недопонимание!
Я рассмеялась и сказала, что это уже он переборщил, везде есть хорошие люди.
- Нет, - упрямо вскинул голову Семён, - то просто хорошие, а не ленинградские. Разница!
Мы выехали на Исаакиевскую площадь. У меня сердце замерло, когда я увидела Исаакий. На белом снегу он казался резким и отчётливым, и от света звёзд колонны его сверкали тысячами искорок.
- Ну, теперь куда? - спросил Семён.
Я показала на серое здание "Астории". Мы объехали площадь и остановились у забитого досками подъезда гостиницы. Я вылезла из кабины, за мной вышел и Семён.
- Значит, слезай - приехали? - спросил он.
- Да, Сеня, - ответила я, - будем прощаться.
- Ну что ж…
Семён полез в кузов. Он вытащил оттуда мой мешок и чемоданчик, спрыгнул и снял рукавицы.
- Бывай здорова. - Он протянул мне руку.
Я крепко пожала её.
- Может, ещё встретимся! - крикнул на прощание Семён.
Затарахтел мотор, и машина, проехав по площади, свернула на улицу Гоголя. Я осталась одна.
И вдруг мне стало очень страшно. В первый раз за последние месяцы я оказалась одна. Около меня не было ни Ирины, ни девушек, ни Смирнова, ни Андрея Фёдоровича, ни Сени. Я привыкла к ним, мы всегда были вместе, на всё смотрели одними глазами и понимали друг друга с полуслова. А сейчас я должна была встретиться с человеком, который так много значил для меня и которого не видела так долго. Я не понимала, что делается со мной, но у меня не хватало сил толкнуть дверь в забитом досками подъезде, мне надо было собраться с силами, прийти в себя. Ведь мы так давно не виделись. Семь месяцев… не так уж много. Мне почему-то казалось, что мы не виделись годы. Я сказала себе: "Надо идти", взяла чемодан, мешок и толкнула дверь. В вестибюле было темно и сыро, будто в подземелье. Как тепло и светло было здесь когда-то! И неужели вот здесь, по этому полу, в эту дверь столько раз входили мы с ним?
Я осмотрелась. Нигде не было ни капельки света, ни фонаря, ни коптилки. И тихо, как в склепе. Неужели здесь ещё бывают люди? Я кашлянула. Мой кашель гулко отозвался где-то наверху. Потом опять стало тихо. Я шла вперёд почти ощупью, волоча за собой чемодан и мешок. У меня не было ни фонарика, ни спичек. Куда же мне идти?
Я крикнула:
- Есть тут кто-нибудь?
"Нибудь…" - отозвалось эхо.
Я шла вперёд, пока не увидела вдали узкую, едва заметную полоску света. На душе сразу стало спокойней. Подумала: "Ну вот, теперь всё будет хорошо", - и пошла на свет.
Передо мной была дверь. Я толкнула её. В маленькой каморке под лестницей стояли табуретки и кровать. На табуретке горела коптилка. На кровати спала женщина. Она лежала на спине, и рот её был открыт. Она дышала так неслышно, что казалось, совсем не дышала.
Я постучала в открытую уже дверь. Женщина приподняла веки, но не двигалась.
- Простите, мне надо увидеть здесь одного человека. Он военный. Корреспондент. Живёт у вас.
Женщина медленно поднялась с постели.
- На втором этаже живут у нас военные, - не скоро произнесла она. - Какой он из себя-то?
Я не сразу ответила. Мне было бы трудно описать его сейчас. Назвала фамилию.
- Не знаю я их по фамилиям-то, - ответила женщина. - А из администрации нет сейчас никого. Может, утром придёте?
- Нет, утром прийти не могу.
- Что же делать-то?