Хныкать верблюжонок перестал, ткнулся к матери, зачмокал молоком. Поднял голову – один глаз у него был закрыт, очевидно, от удара палкой или камнем. Улпан дала ему соли, пощекотала под горлом, почесала за ушами.
На вопли мальчишек примчалась Айтолкын.
– Убили! Убили моих детей! Кто посмел поднять на них руку! Наглые пришельцы теперь у нас хозяева! Чтоб калмыки захватили этот аул!
Она только начала, а в запасе у нее был богатый набор женской матерщины, какой не знают в России или Европе… Но тут она вовремя заметила Есенея, который шел к юрте от холма.
– А ну, домой!
Мальчишки тоже увидели Есенея, и вопли мгновенно прекратились. Глаза у них были сухие, и они пошли за матерью, только на прощанье показали языки Кенжетаю, который невозмутимо стоял в стороне с хворостиной в руке.
Улпан и Есеней встретились у входа в юрту.
– Что тут, Улпан?.. Ты вся красная, будто долго бежала…
– А-а, ничего… Дети тут… Пойдем, чай готов. А с тобой что?
– Тоже ничего. Собрались, договорились обо всем… Пока она ходила, женщины в юрте поносили Айтолкын: – Чтоб ей стать клятвопреступницей и чтоб ее за это покарал аллах! Какие проклятия нам посылала! Как смела – призывать, чтобы калмыки захватили наш аул!
– А дети?.. Грех желать, но чтоб они легли в сырую землю, не будет никому от них покоя!
– Пусть долго живет Улпан… Улпан ее научит…
Голоса смолкли, стоило Есенею, наклонившись, войти в юрту. Молодые женщины встали и поклонились ему, а пожилые наперебой стали оправдываться:
– Мы не виноваты… Улпан заставила нас устроиться на почетных местах…
– Бий-ага, среди нас – две или три, которые переступали порог этой юрты! А на почетных местах – никто не сидел…
– Улпан заставила…
Есеней сел – почти рядом с ними.
– Пусть, – сказал он. – Если Улпан сказала что-нибудь, не спрашивайте, что скажет Есеней… Улпан заново показала мне дорогу к моему роду, роду сибанов. Оказывается, у меня есть такие келин – они достойны не только почетных мест в юрте Есенея, они будут заметны и в доме белого царя!
Молодые женщины заулыбались, и у каждой на лице читалось: "Это он про меня говорит…" Есеней продолжал:
– А посмотрите вон на ту келин… По имени Шынар. Когда она впервые вошла в этот дом, сразу заняла самое почетное место. Шынар, не прячься, иди-ка, сядь рядом.
До этого Шынар сидела возле Улпан, самовар разделял их, и сейчас Улпан подтолкнула ее.
– Зовут – иди… Тебя в этом доме балуют, как меня не балуют!
Шынар покраснела, отчего смуглее стала кожа на лице.
– Иди, иди… – притворялась обиженной Улпан.
– Садись поближе, – подвинулся немного Есеней и объяснил второй соседке, самой старшей среди женщин: – Эта келин меня называет просто по имени…
Старуха удивилась:
– Да? Это правда, шырагым?
– Сами заставили, я не соглашалась…
– Улпан, наверное?..
После тоя по случаю переезда на джайляу, после разговора на холме совета, после женского чаепития в юрте Улпан – люди из рода сибан, люди вроде и свободные, но – зависимые, почувствовали прилив надежд. Что-то менялось в их судьбе. Многие превозносили Есенея – под старость лет стал думать о боге, вспомнил о сородичах… А женская половина – не Айтолкын, понятно, – на все голоса расхваливали Улпан: "Наша! Дочь бедняка! Видно, родилась на счастье обездоленных сибанов".
А в тот раз, когда женщины стали расходиться, Улпан попросила Шынар задержаться. Улпан прикидывалась, что ревнует Шынар к Есенею, а Есеней отговаривался – он вспоминает свою молодость, когда видит Шынар…
И Есенею, и Улпан надо было сейчас, чтобы с ними находился кто-то третий, пока не растворился горький настой обиды. Улпан понимала, каково будет Есенею, если он от нее услышит проклятие, произнесенное Айтолкын: "Пусть этот аул захватят калмыки". А Есеней тоже не мог передать ей слова младшего своего брата: "Я лучше сожгу Эльтин-жал, чем отдам его Туркмену!" Так старается Улпан навести порядок в аулах, а поперек дороги все время становится Иманалы…
Они не заговорили об этом и когда остались вдвоем.
– Есеней, что за тюки загромождают нашу большую юрту? Что в них? И что в сундуках, которые еле закрываются?
– Если бы я помнил… – вздохнул он. – Разные вещи. Давно я не заглядывал туда. Наверное, и плесенью все покрылось, черви поели, моль поточила. Пахнет затхлым, это и беспокоит тебя? Я бы рад был – развесь, посуши, от ненужного освободись.
На другой день Улпан с помощью Дамели и ее дочери Зейнет таскали и таскали вещи из большой юрты, из юрты для гостей. Поляны еле хватило, чтобы разложить дорогие одеяла, ковры, кошмы, шубы, кафтаны! Кое-что было попорчено, и все же о сохранности вещей позаботились лютые морозы Сибири.
Есеней едва взглянул на свое богатство, повторил, чтобы Улпан избавлялась, как ей вздумается, и заторопился к озеру, только махнул Мусрепу, который ходил возле своей юрты, неподалеку.
Улпан принялась за дело. Двенадцать волчьих шуб и двенадцать кафтанов она послала двенадцати аксакалам, передав слова Есенея: "Во время тоя, когда праздновали мою свадьбу с Улпан, мы не успели достойно одарить почтенных людей, теперь вот посылаю, примите в знак уважения". С теми же словами почти двадцать лисьих шуб было отправлено наиболее прославившимся среди сибанов карасакалам.
Женщинам подарки Улпан раздавала сама – ковры, ни разу не развернутые, одеяла, которыми никто не покрывался, подушки, на которые никто еще не преклонял головы. Давала кошмы. И еще по фунту чая.
Шондыгулу, который развозил подарки мужчинам, и Дамели Улпан сказала:
– Берите сами, что понравится…
Они долго отказывались, наконец, под ее нажимом, Шондыгул признался:
– Кошмы бы немного… Юрту надо подлатать. Улпан заставила его взять столько кусков, что не латать – новую юрту можно поставить.
Дамели напомнила – Зейнет, ее единственную дочь, пора в скорости выдавать замуж. Улпан отобрала для нее полное девичье приданое – всего хватало в сундуках Есенея.
– Если мы чего забыли отложить, напомнишь, Дамели-апай…
Она заставляла и Шынар:
– Ты что ходишь вокруг с пустыми руками? Брала бы что-нибудь для себя, для дома!
– Мы и так еле добрались на джайляу со своим барахлом, – отказалась Шынар. – Даже подумывали – как избавиться, может, тебе что-нибудь отделить…
К вечеру, когда снесли обратно то, что осталось, порожними оказались десять сундуков, и десяти тюков как не было.
Есеней весь день не показывался дома, а когда вернулся, то не узнал собственную юрту.
– Е-е, Улпан! Выходит, у нас в юрте и повернуться теперь можно? Ты настоящая колдунья, оказывается, в нашем доме можно жить…
За день Улпан заменила постель. Исчез запах затхлости. Нижний край кошмы был подвернут, и ветер доносил терпкий запах густых степных трав.
– Что могла, то сделала, – скромно ответила Улпан, но глаза у нее сияли.
– Что могла?.. Ты много сделала! Я буду отныне звать тебя – моя Акнар…
– У нас уже есть белая верблюдица, как только ветер с юга, надо за ней следить, чтобы не ушла…
– Я и за тобой услежу… А скажи, что у казахов священнее, чем – акнар?.. Сильнее?.. Дороже? Прекраснее?
– Хорошо. Если так, – так меня и зови. – Она повернулась к Шынар, которая оставалась помогать ей. – Слышишь? Скажи, хорошее имя?
– Имя-то хорошее, но – белая, слишком почетно для тебя. Но так говорит бий-ага, и нам поневоле приходится согласиться. Смотри, Улпан, – нет такой тяжести, что была бы не под силу для акнар… Значит, и тебе придется…
– Будешь, будешь звать меня – Акнар! Послушай, Есеней, что делается? Что-то есть между вами. Эта баба постоянно издевается надо мной, позволяет себе говорить высокомерно!
Есеней посмеивался:
– Пусть среди сибанов будет хоть один – один человек, который говорил бы Улпан, что он думает о ней…
– Вот! Ты опять потакаешь ей! Чтобы за Шынар осталась победа!
– Оставайтесь такими, какие вы есть, и победа всегда будет за вами обеими, – сказал он. – Акнар, Шынар – эти имена хорошо подходят одно к другому. А теперь – вы за день натаскались, устали, идите к озеру, искупайтесь.
Добрая молва о действиях Улпан кочевала от одного аула к другому, по всему джайляу, где собралось население двух округов, где они сообща проводили празднества, разбирали старые тяжбы и заводили новые. Благие дела Улпан, то, что успела она сделать, обрастало подробностями, словно разные люди пересказывают один и тот же дастан…
– Она дала юрты тем, кто их не имел. Дала лошадей тем, у кого не было лошадей. У сибанов теперь нет неимущих семей, хоть бы для показа оставили! Строят зимние дома, наподобие русских изб, с помощью Улпан.
Другой знающий поправлял:
– Ее настоящее имя не Улпан. Акнар ее зовут, Акнар. Родом из очень знатной семьи.
– Говорят, она дочь бия из дальних краев – Артык-бая.
– Нет! Не дочь бия, она внучка хана по имени Артык-бай!
– Наверное, правда… Если бы не ханской крови, как могла бы она?.. А так, слыхать, крепко поругала Есенея: "Твои сородичи – нищие, тощие… Так и стерегут подачку". Теперь у сибанов не только Есеней, есть и Акнар…
В этих пересудах много было вымысла, но была и правда. Батыр Артыкбай ни к ханам не имел отношения, ни к биям, на всем протяжении своего рода от общего для всех предка по имени Адам-ата… Удивительно было бы другое – если бы дочь бедной семьи не сочувствовала беднякам, если бы не считала позором для себя бедность аулов. Бывали, конечно, случаи, когда обездоленные девушки, выходя замуж в богатую семью, становились такими же чванливыми, жадными, как их новые родичи. Но только не Улпан-Акнар.
Она и сама не понимала, что с ней происходит, но чувствовала, какую радость может доставить участие в переустройстве жизни, когда видишь плоды своих действий… То ли от бога были у нее эти качества, то ли жизнь ее научила, но Улпан презирала мужчин безвольных, забитых, неприхотливых, привыкших к своей зависимости. Пусть семья Есенея останется в одиночестве, лишь бы племя сибанов воспряло духом…
Поначалу у многих появилось обостренное чувство – мое. Стоило им обзавестись двумя-тремя головами скота, они принялись делать метки на ушах своих жеребят, своих ягнят. Два раза пересчитывали их – рано утром и вечером, а что там было пересчитывать… Теперь все хотели – поставить зимние дома, чтобы не хуже быть соседа, и потому с нетерпением ждали, когда Есеней снимется с джайляу.
Улпан не заставила людей долго ждать. Прежде аулы оставались на джайляу не меньше пяти месяцев, до самых проливных осенних дождей. Улпан – через два вынудила их вернуться к местам зимовок. Чабанский посох, курук табунщика, как выяснилось, вполне могут ужиться с работящим топором и звонкой косой-литовкой. Из полугода, когда люди вынужденно бездельничали, они получили добавочно три страдных месяца, тамыз-август, куйек-сентябрь, казан-октябрь. Зимние дома недавних кочевников должны были стать обитаемыми во все времена года, но они об этом не догадывались, когда забивали первые столбы на отведенных им участках…
Не покинул джайляу один-единственный аул, и это был, конечно, аул Иманалы. При нем жили пять или шесть семей сибанов, происходивших из калмыков. Они давным-давно стали казахами. После того, как стало ясно, что Иманалы никуда не собирается, двое из них – Сагиндык и Кайкы – пришли к Есенею.
– Мы жаловаться пришли… Можно, Есеке, жалобу?
– Говорите…
– Мы ведь тоже сыновья этого рода, не правда ли, Есеке? – спросил Сагиндык.
– Правда…
– Ваш далекий предок, славный Кошкарбай-батыр одного казаха и одного калмыка послал к крепости шуршутов… На прощание он им сказал: "Если мой сын-казах возьмет крепость, пусть жертвой за него будет мой сын-калмык… А если мой сын-калмык возьмет крепость, то жертвою за него станет мой сын-казах".
– В том, что ты говоришь, нет ни слова лжи.
– Крепость шуршутов взял наш предок Сагал-батыр. Он освободил из плена жену родственника Кошкарбай-батыра, погибшего в бою, она была у шуршута наложницей.
– И это верно. Ее имя было – Айбарша-сулу.
– Кошеке свое слово сдержал, он выдал Айбаршу за Сагала. Да…
– От них пошли мы… Но наши шесть семей до сих пор считаются калмыками! Мы хотели бы тоже получить свободу, как ваш карашы-аул. И сено косили бы… Зимние дома построили бы…
Есеней задумался. Действия Улпан многое меняли в привычном укладе жизни сибанов. Освобождение?.. От чего? От рабства, наверное. А в рабстве они у кого были? У него у самого? Он взглянул на Улпан, и она улыбнулась в ответ.
Есеней объявил решение:
– Иманалы – как хочет. Пусть сам решает, переезжать ему или нет. А вы переезжайте! Начинайте зимнее жилье – на месте зимовки, которую я выделил брату. Там будете жить.
После возвращения с джайляу Улпан покоя не знала и была очень довольна этим. Дома себе люди строили, сено косили – в самую рань их уже можно было встретить неподалеку от лесов, на травянистых полянах, где у кого были участки. Только Иманалы со своим упрямством торчал, как нож под сердцем.
Строилась и ее усадьба. Судя по всему, главный дом, рубленый, из четырех комнат, к зиме построят. Осталось три бревна нарастить, а там – крыть крышу. И основание – мастера называли: фундамент – под особняк для гостей тоже заложили. Только баню еще не начинали, и Улпан беспокоилась.
Черный Иван Мекайло Пушкарь обнадеживал ее:
– Чего там! Легче легкого… Как баню начнем, за две недели закончим!
Будущая усадьба была уже огорожена, окружена рвом. С утра до вечера здесь деловито стучали топоры, будто забралась в лес стая огромных дятлов. Визгливые пилы всеми своими зубьями вгрызались в золотистые ошкуренные бревна, и там, где росли березы и осины, пахло смолистой сосной.
Издали доносился стрекот сенокосилок, будто в степи появились огромные кузнечики. В окрестностях усадьбы сено было скошено, заскирдовано, и сенокосилки отошли дальше. Эти жесткие железные звуки, впервые услышанные Улпан, больше не казались ей странными.
Она через день ездила на стройку, потом – на покосы. С ней в тарантасе сидела Дамели, она ведала раздачей мяса и кумыса, держала чай и сахар. Улпан за это время узнала немало русских слов. Кумыс русские мастера называли – шампан, мясо – махан, казахов – киргизами. Улпан у них – кожайка, кыз – депка, катын – баба, пышак – нож. Поначалу она думала, что сеники – значит, моя, меники – туая. Но оказалось наоборот, меники – моя, а сеники – туая…
Она навещала не только своих, но и косарей соседнего аула. Привозила им мяса, вкус которого они за лето могли бы и позабыть, поила чаем. Этот чай, оставшийся на донышке, они заваривали и на следующий день. Улпан сидела с ними, разговаривала, спрашивала – что передать домой… С ними ела их еду – коже, постную, без запаха мяса, похлебку. Ее радовало, что их намерения строиться не оказались пустыми словами. Как только накосят сена для своего небогатого скота, сразу и начнут ставить зимние дома.
Возвращалась она поздно, и Есеней целые дни проводил один. Неожиданно за ним прислали – ему предстояло принять участие в разборе пограничных споров, которые постоянно возникали между сибирскими и оренбургскими казахами из-за пастбищ. Неожиданно это было потому, что он давно уже начал отходить от таких дел. Его честолюбивые надежды получить чин ага-султана не оправдались, не сумел помочь омский родственник Турлыбек. И последние семь лет особенно Есеней занялся своими табунами, охотой, жил, как живется, и постепенно тускнела слава бия, справедливого в своих решениях.
Теперь ему казалось, что о нем вспомнили благодаря Улпан, которая вернула его к жизни. Сама она об этом и не подозревала, но Есеней думал именно так.
– Милая моя Акнар, – сказал он ей перед отъездом. – Вот видишь, с твоей помощью и я снова становлюсь человеком.
– Нет, нет, нет, Есеней! – не согласилась она. – Это ты – высокий тополь, тень от которого падает на расстояние дневного пути! А я? Я – серый жаворонок на твоих ветвях. Молю бога, чтобы он позаботился о твоем благополучии. Что бы со мной было без тебя?
Есеней отправился в путь, снова чувствуя себя сильным и молодым.
Улпан осталась, а хуже всего – быть одинокой в собственном доме, места не находишь… Она послала Зейнет, дочь Дамели, за Шынар, а у них никого, кроме Науши, не оказалось – все на сенокосе.
Улпан позавидовала. Шынар сейчас среди своих. С утра, должно быть, раза два успела искупаться в озере и греется, развалившись на траве. Или следом за Мусреп-агаем подбирает сено граблями и успевает переглянуться с ним краешком глаза, и рот у нее растянут до самых ушей в улыбке. Завтра надо навестить их.
Вечером в аул вернулся Салбыр, который доставлял мастерам воду и топливо. Человек это был робкий, и сейчас, с порога юрты, не решаясь его переступить, не глядя в лицо Улпан, он сказал:
– Русские уехали, все уехали… Той у них – какой-то "празнек". Меня послали предупредить – кожайка собиралась завтра, пусть не приезжает, никого из них не будет…
– А сторож?..
– В своем шалаше сидит…
Салбыр своими вестями нарушил завтрашний день. Ей уже чего-то не хватало, если она своими глазами не взглянет, сколько бревен прибавилось в стенах дома. Снова Шынар выгадала – весь кумыс, приготовленный для мастеров, достанется ей. Ну ничего… Ночевать Улпан останется у них, пусть ухаживают… Но сегодня… Сегодня целая ночь впереди, долгая и пустая без Есенея.
Улпан позвала Зейнет:
– Айналайн… Собери девушек, пусть алты-бакан поставят.
С алты-бакана Улпан вернулась на рассвете и проснулась только в полдень. Сходила на озеро. А когда вернулась, у порога ее ждал Салбыр.
– Я смотрю – дым идет не оттуда ли, где ваши дома? Больше он ничего не добавил, только кивнул в сторону усадьбы.
Улпан заспешила:
– Дамели-апай! Пусть запрягают! Быстрее! Дамели в юрте ждала возвращения Улпан, и уже шумел самовар, но тут же она вскочила, запричитала:
– Ойбай-ай!.. Беда!.. Что стоишь, чтоб тебя дьявол задавил! Кулатай, скорей за конями!
Когда кони домчали до усадьбы, над большим домом плясали багровые, а снизу черные языки пламени. Сухая сосна трещала, будто лед ломался на летнем озере, а то – треск стихал, казалось, дерево не горело, а плавилось. Улпан стояла шагах в пятидесяти, но жар все равно опалял лицо. Хорошо еще, ветра не было. Огонь и дым не метались, а ровно поднимались к небу.