А Садыр все еще наслаждался победой. За пятнадцать лет после смуты Кенесары впервые засверкала его пика. Впервые за пятнадцать лет он захватил столько пленных. Молодец, Мусреп, не вмешался и дал ему показать свою силу! И Есеней – мудро решил. Ночь длинная. Сто раз можно вывести по одному этих наглецов из юрты, куда он загонит их пинками, и каждому всыпать плетей. Рука не устанет. Пусть утром бий выносит решение, какое ему заблагорассудится!
Садыр снял с них петли, велел садиться на лошадей – по два человека на каждую. В юрте было пятеро, а двое оставались присматривать за конями и тоже не посмели сопротивляться. Шестеро на трех конях, а поводья он дал седьмому в руки и погнал их впереди.
Сын Тулена – Мурзаш, для кого засватали Улпан, приезжал в позапрошлом году, благоуханной степной весной. К тому времени Улпан смирилась, что ей так суждено, что такова божья воля, она перестала сама с собой бесконечно рассуждать о любви и ненависти в жизни девушки. И ей даже хотелось увидеть нареченного.
Она вошла за голубой занавес. Подняла глаза – и чуть не отпрянула. От нареченного дурно пахло, глаза у него бегали. А когда женщины по древнему обычаю попытались соединить их руки, ладони Улпан коснулось что-то мокрое, скользкое, как гнилая плесень. Казалось, и мылом, что мать привозит из лавки, не смоешь… И с тех пор, стоило ей вспомнить о его прикосновении, она вздрагивала в отвращении и ей хотелось поскорее схватить кумган и ополоснуть руки.
С того дня отношения между сватами дали трещину – так ветер ломает лед на озере и все дальше и дальше отгоняет льдины одну от другой. Наглый торгаш запугивал старика, не имеющего сыновей. Потребовал вернуть полученных когда-то в счет калыма пять кобыл с жеребятами. Артыкбай считал, что это справедливо, – и вернул. Тогда Гулен потребовал и приплод за все десять лет, что состоялся сговор. А это было уже столько лошадей, сколько Артыкбаю и присниться не могло! Оскорбления, упреки, угрозы продолжались. В конце концов Артыкбай, от греха подальше, покинул свой Аксуат и перекочевал сюда. Но не уберегся, разыскали его джигиты, посланные Туленом увезти невесту силой.
А Есеней в душе был рад, что так случилось и что он оказался у Артыкбая. Все обошлось, а Улпан – свободна! Завтра с утра он вынесет приговор – суровый, но справедливый, никто не посмеет обжаловать. Сватов он обложит тяжелым побором и прогонит из аула, чтобы они близко не показывались! Больше того, один из своих косов он отправит зимовать на земли этого Тулена, который замахнулся на возможное его счастье.
Уже Садыр увел пленников, а Улпан, как стояла в изголовье у отца, так и продолжала стоять. Шагу не могла ступить. Не могла снять чекмень из верблюжьей шерсти, надетой поверх ее шубки. И Несибели боялась отойти от нее.
Сейчас Улпан было стыдно, как сильно она испугалась, она считала себя сильной, мужественной, она гордилась тем, что может заменить сына отцу и матери…
Вечером, когда Улпан велела Кенжетаю оседлать гнедого, она должна была, как обычно, пригнать с пастбища – в загон на поляне по соседству с их юртой небольшой косяк своих лошадей.
Она собирала их, и неожиданно из леса выскочили всадники, двое.
– Чьи лошади? – спросил один из них.
– Чьи?.. Наши…
Она подумала – конокрады, и заторопилась, с громким криком направила лошадей к аулу.
– Это она! Она сама! – крикнул кто-то из-за дерева.
– Хватай! Держи!..
Крики раздавались у нее за спиной, приближались. Улпан, бросив косяк, пустила гнедого во весь мах, домчалась до дома, опередив преследователей на расстояние полета стрелы. Но и дома не была бы в безопасности, если бы не гости… И так горько ей стало от своей обездоленности, от беззащитности своей, что Улпан, не в силах больше сдерживаться, опустилась на кошму возле постели отца и разрыдалась.
Гости спасли ее, но гости были и свидетелями ее унижения. Она привыкла, что никто ей не перечит, все слушаются ее, а на самом деле – она всего-навсего одна из многих девушек, которых можно обменивать на скот, можно похищать… Вот сейчас – ее везли бы, связанную, перекинутую через седло. И бросили бы в объятия гнилого Мурзаша.
Она снова вздрогнула, хотела перестать плакать – и не смогла. Ей было стыдно еще и потому, что столь почетные гости по ее вине оказались в неудобном положении.
Есеней рад был бы успокоить ее, утешить, сказать, что больше нечего бояться… Но он не знал, найдет ли такие слова, чтобы не выдать своих вчерашних ночных мыслей, и взглянул на Мусрепа.
А Мусреп тоже понимал – пора вмешаться, но думал, что это сделает сам Есеней, и теперь, после его кивка, заговорил:
– Улпанжан… Незачем плакать, беда миновала. Видишь, сам аллах направил наших коней к вашему дому. Мы желаем этому очагу только добра – подоспели в самое время! Больше никто не осмелится гнаться за тобой, врываться в юрту к твоему отцу. Мы будем тебя оберегать. Кто для нас дороже дочери Артеке и нашей женеше? Что пожелаешь, то и сделаем… А впереди у тебя – только счастье, перестань плакать.
Рыдания стихли, но плечи у нее продолжали вздрагивать, и Артыкбай горестно сказал:
– Здесь нас около сорока семей курлеутов… Но аулом мы собираемся лишь летом, а к зиме разбредаемся кто куда. К зиме ставим юрты по опушкам густых лесов, чтобы укрыться от буранов. Для нас был бы черный день… Если бы не вы… Есеней, нам всем в Каршыгалы хватит места. Ты сам, со своим косом, располагайся по соседству.
– Артеке, я виноват, что не появлялся тринадцать лет… Не могу вам отказать, о чем бы ни попросили. Я еще решил – чтобы проучить вашего свата, я один свой кос поставлю на зиму вблизи от его аула.
– Ойбай-ау! Ты разоришь его…
– Пусть… А свой косяк можете присоединить к табунам Садыра, чтобы Улпан не надо было, как табунщику, по ночам, в зимнюю стужу…
После ужина гости стали собираться. Улпан улыбнулась на прощанье – первая улыбка за вечер.
6
Утром Садыр, по пути к становищу Есенея, лишний раз постарался убедить пленников – кто позволяет себе проявлять силу с беззащитными, не должен рассчитывать на снисхождение тех, кто сильнее их… Он связал им за спиной руки, шапки содрал и засунул каждому за пазуху. Сам ехал сзади, держа пику наперевес. А сбоку – Кенжетай, которого Есеней прислал за ним.
– Керей-уак кекеку, Суир-батыр текеку! – весело выкрикивал он присловье, предупреждающее, что никому не следует враждовать с керей-уаками, иначе им отомстит славный Суир-батыр, чьи подвиги не померкли за давностью лет и чье имя в роду сибанов до сих пор звучит как боевой клич.
Спотыкаясь и чуть не падая, пленники мели подолами длинных кафтанов снег, нападавший за ночь. Они были голодны. Суир-батыра они не очень опасались – тот давно умер, зато были наслышаны о жестокой непримиримости Есенея к ворам и разбойникам.
А Садыр вслух описывал будущее, которое их ждет:
– Ах, шайтан… Придется мне, не жалея времени, гнать вас так до самого Стапа. В Стапе полечат лохмотья ваших отмороженных ушей. Месяца два пройдет. А потом каждому на лбу выжгут каленым железом – "вор-умыкатель". Молю аллаха, чтобы мне в руки дали клеймо! А потом – прощайте… Русский урендык погонит вас в те края, где ездят на собачьих упряжках.
Садыр говорил больше для острастки, чтобы джигиты перед Есенеем не жаловались на ночные плети.
– Керей-уак кекеку, Суир-батыр текеку! – продолжал он. – До собачьих упряжек вас будут гнать две зимы и два лета. Живей! Что вы ноги волочете, как хомяки! Есеней-бий ждет!
Становище Есенея находилось неподалеку от становища Садыра, и он не успел предсказать дальнейшую их судьбу, а они уже дошли до места. Джигиты, переступив порог, пали ничком перед грозным бием, коснувшись лбами земли в знак покорности. И робко присели у порога, согнув одно колено.
– Можешь идти, – сказал Есеней Садыру. – Переводи в Каршыгалы свой кос, мы договорились с Артыкбаем.
Садыр вышел. Он снова был табунщиком – табунщиком, а не батыром, как вчера вечером, как сегодня утром. Есеней рассматривал пленников.
– Ну… – обратился он к ним. Ответил тот, с кошачьими усами:
– Мы ваши сородичи, ага-султан… Мы кереи… Мы живем возле Баглана. Мы…
– Вчера ты первым ворвался в дом к Артыкбай-батыру… Ты распоряжался… Кто ты?
– Я старший сын Тулена, меня зовут Мырзакельды. Мой младший брат с малых лет болеет. К зиме ему стало хуже. Мы думали, если невесту привезти, может, брату полегчает.
Это он успел придумать за ночь, как-то смягчить Есенея – младший брат болен, а он жалеет младшего брата, и потому…
– Кто же больного женит? – спросил Есеней.
– Мы надеялись, он воспрянет духом с молодой женой. А калым был уплачен, мы считали – келин принадлежит нам…
– Но ведь Артыкбай-батыр вернул вам все.
– Нет, не все. Приплод за десять лет так и не вернул.
– Е-е!.. – разгадал Есеней. – Если Улпан овдовела бы, она тебе досталась бы?
– Да, таксыр… – не осмелился возражать Мырзакельды.
Коварство у казахов обычно куцее, как заячий хвост! Брат – при смерти. Стоит привезти домой келин, она вскоре останется вдовой, и тогда старший брат – преемник младшего по всем законам аменгерства.
– Это твой отец придумал или ты сам?
– Мы не говорили отцу – ни я, ни брат… Продолжать разговор не было надобности, и Есеней сказал:
– Уезжайте. Я не велю гнать вас в Стап к урендыку. Твой отец требует у Артыкбая остатки калыма? Пусть сам приедет ко мне. Или нет… – решил он высказать свою угрозу. – Во второй половине зимы я один кос поставлю у вас. Тогда и увижусь с ним, так передай отцу. Кенжетай, развяжи им руки и отпусти. Но если встретишь их здесь…
– Никогда, таксыр! – воскликнул Мырзакельды. Джигиты низко поклонились Есенею и вышли.
Со вчерашнего вечера никто из них ничего не ел, а еще им предстояло пешком плестись к становищу Садыра, где были привязаны их кони, тоже со вчерашнего вечера.
Садыр, который собирался переезжать к Артыкбаю, проводил их долгим взглядом. Жаль… Подобрел Есеней к старости, даже выпороть не приказал. Хорошо еще, что он сам… Хоть и табунщик, а никакой не бий!
Голодные джигиты на голодных конях, которые застоялись и дрожали от холода, ехали к лесу.
Все обошлось, Есеней не стал их наказывать строго, но Мырзакельды встревожился не на шутку. Если бий один свой кос поставит у них, такое бедствие можно приравнять к джуту! Их казан, не успев наполниться, выплеснется до дна! На что понадобилась какая-то нищая девка, цена ей каких-то пять кобылиц! Но другой такой не найдешь, и она бы принадлежала, принадлежала ему, Мырзакельды, если б удалось вчера схватить ее и увезти домой.
Они направлялись к дальнему родственнику, в этом же Каршыгалы. Он тайно им помогал в похищении Улпан, и они долго петляли, чтобы запутать следы, прежде чем подъехали к одинокой юрте на окраине леса.
Родство с ним действительно было не самым близким, но все-таки – родством. Рымбек – так его звали – был мужем внучки Игамберды, а сам он племянником приходился Каиргельды – сыну Карабая, а Карабай родился от Акбайпак, младшей сестры матери Тлепбая. А Тлепбай был дедом того самого Тулена, который сосватал Улпан за своего младшего сына Мурзаша.
Рымбек был дома.
Это он постоянно сообщал семье Тулена, где стоит юрта Артыкбая, когда курлеуты, по своему обыкновению, разбрелись к зиме. "Украсть Улпан легче, чем поймать гусенка", – утверждал он за дастарханом.
А вчера вечером Рымбек показал дорогу Мырзакельды и его джигитам, помог им спрятаться неподалеку от того места, где пасется косяк Артыкбая. С ними дождался появления Улпан. Они погнались за девушкой, а он, считая дело сделанным, заторопился домой и всю ночь носа не высовывал.
От юрты к юрте – весть о ночном происшествии задолго до рассвета обошла все сорок разбросанных в Каршыгалы семей курлеутов. И все они считали долгом навестить Артыкбая, выразить радость по поводу избавления Улпан от опасности…
Поехал и Рымбек, не мог не поехать. Слышал разговоры, от которых ему и возле огня в очаге становилось зябко.
– Если бы не гостил у вас благородный Есеней, мы бы потеряли нашу Улпанжан!
– Правильно, что женеше решила принести в жертву серого барана! А голову надо подать самому Есенею…
Артыкбая предостерегали:
– Аксакал, напрасно вы на зиму поставили юрту вдали от нас. Перебирайтесь поближе к соседям…
– Кто мог знать? – допытывались некоторые. – Кто?.. Значит, есть какой-то подлец-доносчик. Пока не найдем, не накажем – нельзя быть спокойными.
И еще Рымбек слышал – на шеи похитителям понакидывали позорные петли. Есеней велел дать по сорок плетей, а еще – каждому на лбу выжгут позорное клеймо и погонят в края, где ездят на собачьих упряжках. Так – сорочьим цокотом, карканьем ворон – распространялись подробности; кто-то что-то слышал и, как всегда, что-нибудь добавлял от себя.
В конце концов Рымбек не вытерпел и уехал, оставив у Артыкбая жену. Не хватало неприятностей, так еще и Мырзакельды пожаловал со своими джигитами.
Рымбек выскочил из юрты навстречу.
– Есть давай!
– Ойбай-ай! Есть? – запричитал Рымбек. – Вот вам барашек, вот котел – берите… Только уезжайте скорей, во имя бога милосердного. Иначе я пропал! Они и так хотят найти человека, от которого вы все узнали…
– Не дрожи ты, как собачий хвост! – оборвал его Мырзакельды.
Но и он, и его люди не собирались задерживаться, помня напутствие Есенея – если их здесь увидят… На прощанье он злобно обругал Рымбека:
– Чтоб лопнули твои свинячьи глаза! Чтоб… Как ты мог не знать, что у них, у Артыкбая, гости, Есеней?!
Рымбек взмолился:
– Буду я рабом твоим… Уезжайте!
Он не стал им говорить о плетях, о том, что они навек опозорены – их связывали в коген, и это всем известно. Но одно посчитал необходимым сказать: Есеней решил на всю зиму, чтобы тот оберегал покой семьи Артыкбая, в доме старика оставить Садыра.
Мырзакельды при имени Садыра плюнул и тронул коня. А Рымбек вернулся в юрту. Он ждал жену и боялся ее возвращения. Что еще она слышала, пока оставалась там? Не всплыло ли, не приведи аллах, имя доносчика?..
Садыр поселился на зимовке Артыкбая. Становище его состояло из четырех темных юрт, где жили объездчики скакунов, женщины, которые доили кобыл, джигиты, которые ухаживали за беркутами. Человек десять.
А Есеней не тронулся с места. Где было его становище, там он и остался.
Он не хотел часто видеть Улпан. Он мучился жалостью к ней. "Мне будет около семидесяти, – думал он, – а Улпан – и своих тридцати не достигнет. Что тогда?.." Улпан не из тех девушек, которые примиряются с божьей волей и родительской, и всю жизнь молча переносят тяготы судьбы. Нет, не из тех…"
Так он думал – и думал вполне искренне, но вся его вымученная, вынужденная правда отодвинулась в невообразимую даль, стоило Есенею однажды утром приняться за намаз. Он почувствовал вдруг, как Улпан, маленькая, взбирается к нему на спину… Его бросило в жар, в холод, и мысли стали очень далеки от бога, к которому должна быть обращена молитва правоверного.
С недобрым чувством он подумал, что оба брата-туркмена заглядываются на нее. Один из них – красивый мужественный джигит, но молодой, нет в нем той уверенной силы, какой обладает Мусреп… Никогда Мусреп не женился, старый холостяк, но шайтан, не иначе, дал ему какую-то особую власть, и девушки, молодые женщины это чувствуют. А вдруг Мусреп – не намерен же он всю жизнь прожить один – попросит: "Есеней, сосватай мне эту девушку".
Молитва не удалась. Кое-как договорив последние слова, Есеней поднялся и свернул коврик. В юрте, наедине со своими мыслями, он не мог оставаться…
Мусреп-охотник все еще не оправился от обиды, что его не позвали к Артыкбай-батыру, но когда Есеней предложил поохотиться за лисами, он обрадовался:
– Оказывается, есть бог и для Мусрепа-охотника! – сказал он Садыру. – Оказывается, Мусреп-охотник жив еще, не умер…
Два беркута и четыре волкодава принадлежали Есенею, хозяином двух желто-пегих был Туркмен-Мусреп.
Есенею собак дарили разные люди, и его собаки не ладили между собой. А двое желто-пегих были из одного выводка, и Туркмен-Мусреп горя с ними не знал. Одного звали Барс, а другого – Садак, он и в самом деле сгибался и разгибался как лук с тугой тетивой, когда мчался по следу. Оба пса имели знатную родословную, и не их надо было учить, а они учили хозяина, как охотиться. Тот пес, который первым замечал волка или лису, бросался в погоню, а второй поодаль шел в обход.
Только выехали – собаки Есенея на свободе стали сводить какие-то свои счеты. Четыре кобеля, с годовалых телков ростом – клыки у них блестели как кинжалы – свирепо перегрызлись, а потом – по неизменной собачьей привычке – накинулись на того пса, который в общей свалке упал первым. Встать на ноги он уже не был в силах, лежал, даже не слизывая кровь.
Собаки обоих Мусрепов тоже плохо уживались, и Туркмен-Мусреп отделился вместе с Садыром.
Барсу и Садаку нечего было делать рядом с аулом, в местах, затоптанных скотом. И только на удалении они стали втягивать воздух, осматриваясь, и опускали головы, тщательно изучая попадавшиеся следы. Охотники в таких случаях не должны торопить собак – они начинают волноваться, проявлять нетерпение, и тогда ничего путного не жди.
Туркмен-Мусреп и Садыр шагом ехали позади. Они уже потеряли всякую надежду, но после полудня встретился волк.
Первым его заметил Барс – Барс и бросился за ним напрямик. Волк злобно оглянулся, почуял собак, лошадей, людей с лошадьми – и понял, что нужно уходить. Он опережал их примерно на версту.
– Смотри!.. – возбужденно крикнул Садыр. – Большой… Это арлан – самец!
Он поскакал следом за Барсом, а Мусреп немного выждал. Он следил за Садаком – тот взял направление вбок, наперерез, и не очень торопился. Мусреп повернул коня.
Через некоторое время волк, Барс и Садыр исчезли из виду. А Садак и не думал отклоняться от выбранного пути. Иногда он высоко подпрыгивал, головой в ту сторону, где волк скрылся.
Мусреп знал, что сейчас происходит… Верхним чутьем берет волка Садак, запах то отдаляется, то приближается – это заметно, пес то начинает беспокоиться, то успокаивается… Он может различить, что волк начинает уставать – примешивается запах пота. Тяжел… Наелся недавно, или вообще ожирел за лето от сытной жизни? Знает Садак – встреча предстоит с арланом, а не с волчицей. Волчицу в это время в одиночку не встретишь – она приучает к охоте подросших волчат. А волк? Он задрал недавно овцу – кровью овечьей тоже пахнет.
Садак растерянно замер… Запах… Куда исчез волчий запах? Садак снова подался вперед, но замер снова – и понял. Волк свернул в сторону. Но ветер все равно оттуда. Сейчас, сейчас… Он оглянулся на хозяина, словно прося прощения, и стремительно свернул, с прежней уверенностью помчался наискосок.