Чем только не потчевал оборванцев! В слове им ласка, кушанья на золоте, на серебре, обещания одно другого краше. А за что? За то, что не русские? Иов кряхтел да тер прозябший нос скатертью.
После яств в столовую палату принесли ткани, соболей, было роздано жалованье, грамоты на поместья.
- Дворяне у меня все князьями будут! - пылал от своих щедрот Борис. - Мещане дворянами. От вас же одного хочу, молитесь за мой Дом и не предавайте.
Дворянин Тизенгаузен в восторге от Бориса поклялся от имени всех ливонцев умереть за такого царя!
- Мы видели в твоем царстве, великий государь, среди сонма счастливых и всем довольных людей только одного огорченного. Его провезли по улицам города.
- То взяточник, - объяснил царь. - Я люблю всех моих подданных равной любовью. Гнев же мой - на взяточниках, сокрушающих порядок, и на корчмарях, потакающих пороку.
Пора было из-за стола, и все помолились Богу, а духовник Борисов сверх того прочитал к удивлению Иова совсем новую молитву:
- "Да пошлет Господь душевное спасение и телесное здравие слуге Божия, царя Всевышним избранного и превознесенного, самодержца всей Восточной страны и Северной; о царице и детях их; о благоденствии и тишине отечества и церкви под скиптром единого христианского венценосца в мире, чтобы все иные властители пред ним уклонялись и рабски служили ему, величая имя его от моря до моря и до конца вселенныя; чтобы россияне всегда с умилением славили Бога за такого монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце исполнено любви и долготерпения; чтобы все земли трепетали меча нашего, а земля Русская непрестанно высилась и расширялась, чтобы юные, цветущие ветви Борисова Дома возросли благословением Небесным и непрерывно осенили оную до скончания веков!"
- Хороша ли молитва, святейший? - спросил государь Иова. - Нет ли в ней такого, что не угодно твоему слуху? Все ли слова верны, так ли стоят?
- Хороша молитва! - ответил Иов, не умея возразить человеку, коему был обязан и саном митрополита, и патриаршеством. С глазу на глаз, может, и сказал бы чего, но при многих людях, при иноземцах! Спохватился: - Благословляю всех читающих молитву, всех слушающих, да будет истина сих слов угодна Господу Богу.
Борис преклонил голову перед Иовом и вдруг положил ее, тяжелую, ему на грудь.
- Припадаю к тебе, как к отцу. Не о себе пекусь, о процветании и крепости государства. Ты, святейший уж постарайся, пусть читают молитву во всех домах, на всех трапезах, на всех вечернях, на всех праздниках за первыми чашами. Не грех церкви помнить царя, который помнит церковь. Кто и где возводил колокольню выше Ивановой? Нашей с тобою!.. Народ со всей земли идет поглядеть на чудо.
В тихой немощи покидал Иов царские палаты. Покинувши, приосанился - не гоже от царя хмурым выходить. Приосанился с натугою, ради людей, а на крыльце-то уж совсем просиял. Господи! Зачем ходил - все исполнено. Царь обещал школ не заводить.
Стало быть, слушает своего патриарха. Да и молитва складная.
Борис тоже был доволен прожитым днем. Добыл Дому своему тридцать пять ретивых заступников. Федору - опора, ее нужно готовить исподволь, пока время есть и казна нескудна.
Перед сном спели с Марьей Григорьевной новую молитву, крестясь на образ "Спаса Нерукотворного".
Трижды спели.
А как легли, Марья Григорьевна спросила:
- Помнишь, слух был о царевиче Дмитрии?
У Бориса даже дыхания не стало.
- Ты чего? - всполошилась Марья Григорьевна. - Врача, что ли, покликать?
Подождала, выпросталась из-под одеяла, и тут схватил он ее за бок железной рукой. Так крутнул, что в глазах потемнело: однако ж не пикнула. Голосом спросил ровным:
- О чем это ты?
Марья Григорьевна взяла Бориса за ручку и, целуя, заговорила быстрым холодным шепотом.
- Приезжала ко мне княгиня Марья, мать Митьки Пожарского. Была она в гостях у княгини Лыковой, а та своими ушами слышала от жены князя Скопина-Шуйского, как жена князя Шестунова у себя в людской застала прохожую странницу, и та говорила, будто царевича Дмитрия за час до смерти подменили. Потому-то царица Манька Нагая и вопила притворным воем, потому всех и поубивали, кто правду сказать мог.
- Где же он, царевич Дмитрий? - спросил Борис пересохшей глоткой. - Отчего не объявится? Не попросит своего? Мы бы ему, боясь Бога и любя корень Рюриковичей, с радостью вернули бы то, что не наше.
Теперь примолкла Марья Григорьевна.
- Так отчего же он не объявляется? Где его искать, чтоб взять за белые руки да отвести на высокий московский престол?
- Говорят, время не пришло, - тихо откликнулась Марья Григорьевна.
Борис вздохнул, повернулся на бок.
- Коли так, давай спать. А княгинюшкам своим подскажи: пусть их мужья говорунов слушают и мне сказывают. Мне всякое слово знать дорого. И худое, и доброе. Я за глупости не накажу, а вот за утайку пусть доброго к себе отношения не ждут.
6
Первым приехал с доносом на князей Лыкова и Голицына князь Дмитрий Пожарский. Князья крепко полоскали Борисово имя за царскую награду холопу Воинке.
Уж чего наговорил холоп Воинка на своего господина князя Шестунова, про то один Годунов знал. О верности государю и о кознях Шестунова объявлено было принародно с крыльца Челобитного приказа. Воинке государь пожаловал поместье и взял в свою службу, в дети боярские. (Боярские дети - это не дети бояр, это служилые люди, одно из дворянских сословий.)
Шестуновым, однако, от царя ни опалы, ни укора. Да уж лучше бы, кажется, тюрьма, чем еженощное ожидание царевых слуг. За столом ложка из рук валится, мысли в голову не идут. Родня и близкие люди от тебя шмыгают, как мыши от кота. Дом торчит на виду у всех хуже зачумленного.
Всколыхнулась Москва от той Воинковой славы, как брага. Та же бражная вонь пошла, та же пена безобразная изо всех щелей, из тьмы подполий полезла наружу. Кинулись холопы в Кремлевские приказы на господ своих с изветами. Стрельцы на стрелецких голов, дворяне на полковников, приказная строка на дьяков, попы на архиереев, бояре на бояр, жены бояркие на жен боярских, девы на дев. Словно все только и ждали, когда в доносчики позовут.
В те дни, говорят, собаки на Москве заливались таким лаем, что голуби трепетали в небесах и падали замертво от усталости, но сесть на облаянную Москву не решались.
И наконец попалась в сеть достойная царской немилости рыба белуга - боярин Богдан Яковлевич Бельский.
Бельский был из рода Малюты Скуратова, по Марье Григорьевне родственник Борису, старый друг его. Борис спас Бельского от смерти во время старой смуты, когда Бельский тянул на престол царевича Дмитрия, чтоб самовластвовать именем отрока. Вот они когда загуляли по Москве, слушки и слухи будто бы Бельский отравил царя Ивана Грозного и желает смерти царя Федора Ивановича.
Двух умных для России всегда было много. Борис, достигнув шапки Мономаха, не желал иметь подле себя хваткого, многожаждущего вельможу. Нашел Богдану дело - поставить в степях, на берегу Донца, для укрощения донского казачества город Борисов.
Летописцы называют Богдана умным, только что они принимали за ум?
Безмерно хвастливый и гордый, от зависти теряющий нить времени, не умеющий понять истинного своего места, боярин Богдан принялся угощать своих стрельцов и строителей крепости такими щедрыми пирами, какие царю Борису и не снились.
Про те пиры Годунову донесли, как и про то, что крепость построена так скоро и так надежно - другой такой во всем царстве не сыщешь.
Деловитость Бельского уколола Годунова больней, нежели извет, что Бельский, кичась, говаривает: "Борис царь в Москве, а я царь в Борисове".
Бывший друг и впрямь о себе возомнил сверх меры, ежели на исповеди, перепугав попа насмерть, признался:
"Говорили про меня, что отравил царя Иоанна и царя Федора. То была правда! Грешен! Давал отраву царю-извергу и царю-дурачку. Да только не сам до того додумался. По наущению Борьки Годунова!"
Про ту исповедь, не смея носить в себе столь сокровенное, поп донес патриарху Иову, Иов царю.
Такое на исповеди открывают не ради Бога и спасения души, то сама адская огнедышащая пропасть. То была месть Богдана Борису за то, что Борис в царях.
Страшная месть. Саму душу Борисову ухватить руками костяков.
И еще говаривал Богдан Бельский:
- У меня в Борисове Россия только и будет! Москва под Борисом уж и нынче неметчина. Кто бороду жалеет, тот пусть к Богдану поспешает.
Поспешили к Богдану царевы молодцы.
Боярская Дума приговорила Бельского к лютой казни.
- Не я ли говорил, что взойдя на престол, ни единой капли крови не пролью? - просил Думу, благородно бледнея, Годунов. - Слово мое твердо! Пусть отвезут Богдана куда-нибудь в Астрахань или в иные украинные земли, с глаз моих долой. Не помнящему добра, хоть разбейся, мил не будешь.
- Неужто не пожалуешь, не накажешь охульника? За такие-то напраслины на царево имя?! - удивился Василий Шуйский.
Борис задумался и спросил бояр:
- За пустые слова про бороды и чтоб помнил свое пустословие, не выщипать ли Богдану его бородищу, коли всего его ума - борода?
Послал исполнять казнь хирурга, бритого шотландца Габриеля. Не любишь иноземцев, так хоть за дело не люби. Боярства еще лишил.
7
Не потакай гневу и ярости, ибо то конец твоему покою, твоей мудрости, твоему единству с небом и землей.
Страшась Рюриковичей и Гедиминовичей, Годунов воспретил жениться Василию Ивановичу Шуйскому и Федору Ивановичу Мстиславскому. Сыну расчищал место, умнеющему день ото дня Федору. Борисыч по-латыни с учителями на равных и говорит, и пишет. Россию ожидает счастье быть под царем великой учености и великого сердца.
На себя спешил Борис принять мерзости царских застенков и утаек. Себе трупных червей и все омуты черные, сыну - золотые трубы и столпы света, землю нарядную, людей, свободных от злобы.
Без воды трех дней не проживешь, царь Борис дня не мог прожить без доносчиков. Столько гадостей о себе услышал и ни на кого, ни на единого, кроме дурака Бельского, десницы не поднял. Да и Бельского-то опытный человек ощипал. Свой бы клоками драл бородищу, а от щипцов хирурга холодок да комариный укол. Борис на себе испробовал то, чему подверг Богдана. Седых волос в бороде убавил.
Нелюбовью веяло на Бориса от жарких, жадных до чужого несчастья доносов. Он искал, откуда веет на него сквозняками, и, в который раз поднявшись на колокольню Ивана Великого, остановил взгляд на просторных дворах Романовых.
- Я с любовью к тебе, царство мое! - Борис протянул руки, окуная душу в утреннюю летнюю благостную синеву, и на правую ладонь ему щелкнула птичья капля.
Отереть руку было не обо что. К Борису подбежал звонарь, скинул шапку, подставляя царю голову.
Борис поцеловал звонаря, отер небесный подарок о полу золотого кафтана.
С колокольни сошел больным. Чтоб скрыть от глаз, как худо ему, идя к Терему, улыбался, хотя ноги подгибались, а лицо было красным от ударившей в голову крови.
Врачам сказал почти всю правду:
- Устал я. Один я. Отдохнуть хочу.
Но отдохнуть не посмел, позвал Марью Григорьевну и велел ей, сдвинув брови, на большую строгость сил не было:
- За Романовыми гляди! Каждый день, как на духу… мне… хоть на стену буду лезть, хоть бездыханному…
Уже через неделю вся Москва ожидала кончины государя. Многие опомнились: добрее царя Бориса Федоровича все-таки на Руси не бывало… Кто другой, когда порадел о простом народе? А Борис, взойдя на престол, на целый год освободил крестьян от податей. С купцов пошлин не взимали целых два года.
И все же у той правды, которую Марья Григорьевна докладывала мужу по утрам, было две стороны. Романовы свозят со своих земель на московские дворы верных им холопов, и все те холопы ходят по городу с оружием, веселы и задиристы. Вокруг дворов Годуновых толкутся.
Борис попросил привести к себе сына.
В розовой, ласково льющейся по телу ферязи, шитой розовыми жемчужинами, розовыми камешками, светящиеся тихим, улыбчивым светом, стоял перед Годуновым его кровинушка, воплощение всего лучшего, что собирался оставить по себе Богу, престолу, людям.
Когда-то Борис тешил Грозного одним видом своим, белозубой улыбкой, буйными черными кудрями, гибким, как лоза, станом.
С высоких подушек смотрел теперь царствующий развалина, отдавший молодость, силу, красоту, совесть, ум, душу саму за единый глоток из чаши, называемой "Власть", смотрел на отрока, затая дыхание.
Высокий, тоненький, на висках вся суть его написана, что-то трепещуще, меняющееся от всякого мирского дуновения.
"Тяжело ему будет, - сказал себе Борис, - за всякую дурь - ответчик".
Кудри у мальчика были материнские, светлые, в глазах строгость и тоска обреченного…
Жалостью сжало сердце Бориса.
- Ты все учишься. Ты поиграй. Мне лучше. Поиграй…
И не мог вспомнить, во что играют дети одиннадцати лет.
Подозвал ближе, погладил по голове.
- Федя! Поиграй, покуда мальчик… Я тебя все к делам да к делам. Поиграй, милый… А я Богу помолюсь за нас с тобой.
И приказал собираться в церковь. Поднялся, а ноги не держат.
- Хоть на носилках! Пусть народ видит, что государь жив.
На паперти Успенского собора в носилки вцепился блаженный.
- Овечка моя, овечка! - заблеял, кривляясь и до того натягивая на лице кожу, что череп проступал. Отпрянул вдруг, заголосил: - Зубищи-то волчьи! Волк среди нас! Волк!
- Я помню тебя, - сказал Борис блаженному, - ты - смеялся, когда я приносил сюда гроб моего старшего сына… Помолись за моего младшего.
Блаженный принялся стучать лбом о каменные ступени и зарыдал, будто ребеночек.
Борис дрожащими руками, торопливо посыпал нищих денежками, пока его проносили через паперть. Денежки, для удобства, лежали у него на груди и на животе, и во время службы они все падали с Борисовых одежд, и от шелестящего их звяканья о каменный пол люди придерживали дыхание и попы сбивались, дважды и трижды повторяя слова молитв.
8
- Тебе, Юрий Богданович, для молодчества твоего! Для пущей красоты! Ты наша надежда и радость!
Перед Юшкою лежала великолепная выдра, просверкивая, как рябь над коричневыми торфяными безднами.
Чугунные Юшкины глаза подернулись свинцовым блеском.
- Хороша.
- Хороша! - согласился его троюродный родственник, приехавший в Москву для продажи костромского и для покупок московского да иноземного, чего за лесами за топями еще и не видывали.
Родственник был с реки Монзы, сосед монастыря на Железном Борку и Косилей, что приписаны к селу Домнино - вотчине Федора Никитича Романова.
- Я и Федору Никитичу привез, но тебе лучшую.
Юшка впервые получил столь дорогой подарок и стелился перед родственником, как мог. Водил к полякам, пришедшим с посольством Льва Сапеги. У них было чего выменять. Водил в немецкую слободу, в Чудов монастырь, к деду своему Замятне. Замятня был объезжим головою в Белом городе, глядел за порядком от речки Неглинной до Алексеевской башни. Добрая служба выпала уж в преклонных годах, и Замятня, порадев государю сколько сил было, удалился от мира на покой.
Замятня любил внука. Но любовь его была сиволапая, свирепая.
- Выродки! Мелочь рыбья! - распалился монах, озирая внука. - До плеча дедова не дорос, руки и те разные. Где тебе в бой ходить? Такой, как я, наступит и не заметит, что наступил. Отец твой ростом был с меня, да в груди узок, а уж ты - совсем иного племени.
- Так может, и впрямь иного! - чугунные Юшкины газа снова блистали свинцовым непроницаемым блеском.
- Ишь ты! Новый помет! Скоры от отца-матери откреститься, коли отец с матерью не в степенях. - Взял огромными лапами внука за плечи. - Мало тебе Отрепьевым быть? Может, в цари желаешь, как Годунов? Такой же безродный! Так Малюты Скуратова нет с дочками. Да и сам невзрачен.
- А вот как стану царем, чего скажешь? - и зрачки пожрали черной жутью деда и струхнувшего от подобных речей родственника. - А может, Дмитрий-то, спасшийся, я и есть, коли на тебя не похож? Может, оттого и жили вы у черта на куличках, чтоб меня, кровь Иоаннову, в тишине лелеять?
- Цыц! - дед пребольно шлепнул Юшку по губам. - У нас и стены слухмяны. За такое балабольство удавят, имени не спрося… Не в глухомани ты жил, внучок, в Москве. Здесь-то и нашел твой батюшка подсаадашный нож проклятого литвина… Ступайте подобру-поздорову, мне на всенощную пора.
Пригнув к себе голову внука, поцеловал.
- Держитесь Романовых. На-ко тебе! - сунул горсточку монеток.
Родственника перекрестил.
- Ты на Монзу свою не спеши. Пригодишься Романовым, и они тебе пригодятся. Нынче время на дни счет повело.
Перекрестил внука, по щеке погладил.
- Ох, Юшка! Не на саблю уповай, на умишко. Он у тебя поострей твоей сабли. С Богом, милые мои Отрепьевы! Да не иссякнет наш корень!
Чудов монастырь в Кремле, шопотки здесь первой свежести, из царских хором.
- Жаль, что ты от Романовых к Черкасским на службу перешел, посокрушался костромич.
- Одно гнездо. Князь Борис на сестре Федора Никитича женат.
Сидели в Юшкиной закуте, пили хлебное пиво, чтоб спалось крепче.
Только улеглись - грохнули выстрелы. Выскочили во двор, а там уж вся холопская рать. Стреляли возле Романовых, факелов там было, словно вся Москва сошлась.
Утром узнали: окольничий Михайла Салтыков по доносу Бартенева, казначея боярина Александра Никитича Романова, сыскал в его кладовых мешки с кореньями; а те коренья якобы все нашептанные на злое, припасены для царского семейства. Не от этих ли кореньев немочь у государя?
Коренья привезли к патриарху в дом, туда же всех Романовых и многих бояр на свидетельство. Коренья из мешков повытряхнули, а они все черны, а то и красны, будто кровь. Страшное дело!
Всех Романовых - Федора, Александра, Михаила, Ивана, Василия, с женами, с ближними слугами взяли под стражу. За ними Черкасских, Шестуновых, Репниных, Карповых, Сицких. Господ спрашивали со строгостью, а со слугами не стеснялись, пытали до смерти, но ни один господ своих не оговорил.
И уже иной был слух: коренья дал Бартеневу дворецкий Семен Годунов. Подлое дело. У царя Бориса все дела на подлости замешаны. Его добро говном воняет.
Слуги порхают, а дело делается.