Он замолчал. Несмотря даже на шум оркестра, в зале почувствовалась как бы пустота и безмолвие, паркет моментально точно опустел. Гектор переглянулся со своим другом, Мод де Рувр и Жюльен де Сюберсо только что появились посреди холла между танцующими вальс и тотчас привлекли на себя любопытные и восхищенные взгляды гостей, которые бессознательно не могли оторвать глаз от этой красивой парочки; пространство вокруг них расширилось; они точно смели толпу, которая теперь издали следила, как они носились в вихре вальса, в углу холла около эстрады оркестра, Гектор наблюдал за Максимом; тот молчал, но лицо его мгновенно побледнело.
"Настоящей Шантель все-таки не умер в нем, – подумал Тессье. – Я люблю его таким: злобным и ревнивым".
Ревность Максима не требовала комментария: Мод и Жюльен, казалось, были созданы один для другого и симпатию между ними все находили совершенно естественной. Однако, держались они вполне благопристойно; не было ничего похожего на Жакелин, Дору, Жюльетту Аврезак, маленьких Реверсье. Сюберсо и Мод танцевали на довольно большом друг от друга расстоянии: он едва прикасался к ее талии, она едва дотрагивалась до рукава его платья, а другие две руки их чуть-чуть держались кончиками пальцев в перчатках. Несмотря на это, гармония их жестов была безукоризненна и походила на гармонию двух летающих в небесной синеве голубей, едва касающихся друг друга крыльями и нежно покачиваемых легким дуновением ветерка; губы их как будто не шевелились, а между тем они разговаривали.
– Довольны ли вы мной? – спрашивал Сюберсо с хладнокровием, в котором слышалась ирония.
– О! довольна… только наполовину.
– Однако, я исполнил приказ и не беспокоил вас.
– Вы ведете себя как капризный ребенок; притворяетесь, будто стоите в стороне; разве это незаметно?
– Как? Да я не отходил от маленькой Аврезак!
– Скажите лучше: она от вас. Она, бедняжка, пожирала вас глазами! Впрочем, и другие женщины также. Учелли умирала на эстраде, так как вы сегодня очень хороши.
Она взглянула на него влюбленным взглядом и вызвала легкую краску на бледное лицо Жюльена. При повороте он незаметно прижал ее к себе.
– И я люблю тебя!.. – ответила она. – Предоставь мне действовать, не ревнуй; когда найдет на тебя искушение, вспоминай нашу комнатку в улице Берн. Но будь осторожен, на нас смотрят.
При этом напоминании Жюльен потерял самообладание и страстно прижал к себе Мод. Но это было только одно мгновенье: он быстро оправился… Вальс кончался.
– Отведи меня на мое место, – сказала Мод. – Завтра увидимся, если только матери Этьеннет не будет хуже. Думай о моих поцелуях.
Они кончили тур и плавно остановились около того места, где под листьями пальм заседали матери. Жюльен поклонился своей даме; та ответила легким реверансом. Никто, даже такой тонкий наблюдатель как Гектор, такой, терзаемый ревностью, как Максим, все время бывший начеку вследствие пробудившейся в нем ревности, не заподозрил бы, какое свидание назначали назавтра этот, по видимому холодный человек и выдержанная светская девушка.
Мод только несколько минут просидела с матерью; пока играли ритурнель к кадрили, она одна наискось прошла холл и приблизилась к Максиму.
– Хотите дать мне вашу руку, Максим, – сказала она ему, – пройдемте в салон, где находятся котильонные аксессуары; мне надо поговорить с вами.
Он колебался секунду, однако повиновался и молча подал руку. Они прошли сквозь толпу и достигли маленького салона, расположенного около комнаты Жакелин. Но там Мод сказала остановившемуся Максиму:
– Нет, пойдемте дальше, мне нужно поговорить с вами.
Она шла впереди его, прошла маленький коридор, потом уборную и наконец, дошла до своей комнаты. Это была большая угловая комната, в три окна, уставленная замечательной, редкой мебелью, обитой блестящей шелковой материей, затканной фантастическими цветами. Максим в сильном волнении следовал за Мод. Этот уголок был храмом его идола; в каждом предмете он ощущал присутствие Мод; здесь она одевалась, ложилась, спала. От этой одуряющей обстановки, в которой носился аромат крепких духов из амбры, папоротника и еще какой-то неизвестной эссенции – секрета, который она не открывала никому. Этими духами пропитаны были ее волосы, ее кожа, ее платья, ее комната и вся ее обстановка. Голова его закружилась как у человека, упившегося крепкими напитками и вырвавшегося на свежий воздух. Приступ ревности, терзавшей его несколько минут раньше, исчез. Мод проговорила просто:
– Здесь хорошо, никто не помешает нам. Я никогда не согласилась бы отдать в распоряжение посторонних свою комнату, как делают мама и сестра, даже в вечер бала.
Слова эти, которыми девушка прямо отличала его от своих знакомых, окончательно успокоили больное сердце Максима. Он сел по её приглашению на кушетку, покрытую подушками; она села на стул. Между ними стоял столик с множеством принадлежностей женского туалета; серебряная лампа с таким же, без всяких украшений, абажуром, великолепной работы в стиле ренессанс, стоявшая на шифоньерке около кровати, освещала только одну часть комнаты, оставляя в полумраке остальную.
– Как видите, – я сдержала слово, – заговорила Мод. – Я обещала переговорить с вами с глазу на глаз, и если запоздала несколько, то, верьте, не из каприза, а потому, что не хотела заводить речь о серьезном, интересующем нас предмете, прежде, нежели мы встретимся с вами в обществе.
– Но… – перебил Максим.
– Дайте мне объясниться. Хотя мы с вами мало видались, но, благодаря тому, что я много наблюдала и думала о вас, я, кажется, довольно хорошо знакома с вами. Вы думаете, что любите меня…
– О! Мод!..
– Вам не нравится мое выражение? Скажу иначе: вы любите меня по-своему, то есть, с некоторым неудовольствием против меня и самого чувства ко мне. Не отрицайте: вам страшно, что вы полюбили парижанку, светскую девушку; вам достаточно увидать меня в обществе, чтобы раздражение ваше проснулось с новой силой. И вот сейчас, из-за того только, что я танцевала с другом детства, вы лишний раз усомнились во мне.
Сделав этот упрек, от которого Максим поник головою, она на минуту остановилась. Он считал себя незаслуживающим прощения преступником, и раскаяние было так приятно ему!
– Вы сомневаетесь во мне даже потому, что я на нашем балу танцую с одним из гостей. А между тем вы еще не имеете никаких прав на меня. Как же вы стали бы, получив их, пользоваться своею властью? Теперь понимаете ли вы, почему я не решаюсь еще сделать вас своим властелином?
Максим ответил тихо:
– Я люблю вас… так сильно, что вы и представить не можете. Но мне противен свет, в котором вы живете.
– Свет, в котором я живу? Вы отлично знаете, что я ценю его именно так, как он того стоит. Но, ведь, мы здесь не в господском поместье Пуату, а в Париже, где я ничего другого и видеть не могу, кроме как парижское общество. Разве я виновата в том, скажите сами, что общество это смешанное и такое неопределенное? Конечно, когда я буду замужем, образ жизни мой будет зависать от моего мужа, как теперь от семьи. Но я не хочу, чтобы человек этот, женясь на мне, думал, что он рискует, чем-нибудь или умаляет свое достоинство. Что делать? Может – быть, это глупая и неуместная гордость, но я желаю, чтобы на мне женился человек с закрытыми глазами, надеюсь, что я стою того.
Она встала во весь рост, произнося эти слова, которые были искренни, вследствие неоднократных уколов самолюбия, которыми свет был щедр относительно её. Она показалась Максиму такой горделивой, что он почувствовал себя совершенным ничтожеством перед ней. Ему страшно стало при мысли о возможности потерять ее, и отчаяние, закравшееся в его душу, показало ему ясно, как она была дорога и необходима ему.
Он также встал и пробормотал:
– Но я никогда ничего подобного не говорил и не думал. Я уважаю вас, вполне доверяю и умоляю не отталкивать меня.
– Еще одно слово, – перебила Мод, с прежней грустной строгостью во взгляде. – Я вам сказала сейчас: моя жизнь замужней женщины будет зависеть от моего мужа: итак, если он потребует, чтоб я жила вдали от света, я подчинюсь, конечно, но не знаю, буду ли счастлива, так как имею некоторую слабость к внешней обстановке, к образованному обществу с артистическими наклонностями. Мне кажется, это можно найти в одном только Париже. Если меня увезти навсегда из Парижа, я, может быть, буду чувствовать себя так же дурно, как погибающие здесь привозные птички. Если я буду несчастлива, то, страдая сама, заставлю страдать и другого. Подумайте обо всем этом, друг мой, – прибавила она, придавая голосу некоторую мягкость.
Максим, не смея взглянуть на нее, взял ее руки и прошептал так страстно, что она почувствовала это, так как каждое слово отдавалось в ее сердце:
– Я ваш, безусловно ваш… ваш раб, ваша вещь. Если вы не хотите быть моей женой, о! Скажите мне сейчас: неизвестности переносить я более не в силах, Если вы оттолкнете меня, я, вероятно, умру, но умру мгновенно; медленная смерть от неизвестности так ужасна.
Он опустился одним коленом на ковер, она не отымала рук, которые он прижимал к своему лицу, но и не приподнимала его, он шептал:
– Я прошу вас! Я прошу вас!
Мод отвечала ему:
– Я требую от вас безусловного доверия ко мне, какое вы имеете к матери и сестре.
Он повторил ее же словами:
– Я верю вам, как матери и сестре.
Тогда девушка медленно приподняла его. Он не смел взглянуть на нее, боясь прочесть приговор в ее глазах. Она спросила:
– Говорили ли вы матушке и сестре о возможности брака со мною? Как они смотрят на это?
– Моя мать и Жанна такие простые, что вы внушаете им некоторый страх; кажется, они боятся того, что такой деревенский дикарь, как я, увлекся вами; я только предполагаю это, так как ни я им, ни они мне не говорили ничего. Но могу вас уверить, что они обе вполне уважают вас и полюбят девушку, которая сделается моей женой.
– В таком случае, – сказала Мод совершенно просто, – пусть мадемуазель Шантель придет завтра просить моей руки у моей матери. Я отдаю её вам.
Под сильным впечатлением от этого внезапного счастья Максим не в состоянии был ни говорить, ни шевельнуться, потому Мод сама медленным движением и с вальяжностью протянула ему свой лоб. Прикоснувшись к нему губами, он почувствовал, что силы вернулись к нему; Максим прижал к себе молодую девушку и шептал ей нежные слова… На этот раз он видел, что она не вырывалась от него, что ласки его не коробили Мод. Она употребила нечеловеческое усилие, чтобы сдержать свои нервы, укрощала себя, внутренне негодуя на то, что ее возмущал этот первый поцелуй жениха, и с ужасом помышляя о предстоящей ей судьбе, делить свое чувство между двоими. Тем не менее, решение ее было принято.
Они вернулись в холл; там были в сборе все друзья. Мадемуазель де Шантель рядом с хозяйкой дома, братья Тессье разговаривали с Этьеннет. По лицу Мод и Максима Гектор догадался о происшедшем. Он был доволен девушкой за одержанную победу, а Максиму завидовал за его поражение. "Быть мужем этой единственной женщины! – думал он, – разве не стоит заплатить за это несколькими годами ревности, месяцами страданий и, наконец, пистолетным выстрелом? Счастье слепцам и глупцам!.." Максим подошел к Жанне и поцеловал ее в щеку; этот порыв ласки и ей дал понять только что случившееся. Гектор успел заметить мгновенно набежавшие и исчезнувшие с ее глаз слезы.
Поль один ничего не видел; он был занят Этьеннет, и наслаждался зарождением второй весны, которая, в сорок слишком лет, нечаянно одарила его новой любовью. "Толстый дуралей, думал Гектор с фамильярностью, которую позволял себе как брат, в его лета так же влюбился, как и этот солдат-хлебопашец". А в глубине души он завидовал и брату. "Положительно один я неуязвим", – сказал он сам себе, решив не разбирать себя слишком подробно, не замечать, что готов расчувствоваться и впасть в сентиментальность при виде этих нежных излияний, нашедших себе место в разгар бала. Был уже поздний час; в бале наступил перерыв, предшествующий котильону. Жакелин и Сюберсо должны были открыть его и распоряжались размещением стульев.
– Посмотрите, – обратился Гектор к Максиму, – вот случай наблюдать степень непорочности молодых девушек. Некоторые усаживаются со своими кавалерами в отдаленных уголках: Дора Кальвелль, сестра мадам Дюклерк, маленькая Реверсье. Для них котильон только предлог к уединению и флирту… Те же, которые, напротив, с отважностью занимают и отстаивают свои места в первом ряду – добродетельные девицы, жаждущие танцев до седьмого пота. Кто хочет жениться на них, пусть не теряет времени, пока они не стали также забираться по уголкам, так как рано или поздно должны кончить этим.
Шантель улыбался, думая о другом. В эту минуту Жозеф, слуга, пересекал холл и, подойдя к Мод, сказал ей что-то на ухо. Когда он кончил, Мод спросила его громко:
– Есть у подъезда кареты?
– Да, мадемуазель, конечно!
– Так велите подать.
Затем она подошла к Этьеннет и сказала ей несколько слов, от которых та сильно побледнела, и обе девушки вышли. Поль Тессье последовал за ними. Этот маленький инцидент, незамеченный остальным обществом, не прошел без внимания для окружавших мадам Рувр.
– Что случилось? – спросила она у Жанны Шантель. – Вы слышали?
– Нет, но мне кажется, что говорили о матери этой молодой девушки. Когда мадемуазель Мод сказала ей что-то на ухо, та вскрикнула:
– Ах, Боже моя, мама…
– Дурные вести, – произнес Гектор. – Несчастная женщина безнадежна.
Мод возвратилась; к ней обратились с расспросами.
– Да, ее матери очень плохо; одна соседка приехала за Этьеннет.
– О! – воскликнула Жанна Шантель, – мать! Это ужасно… во время бала!.. И бедная девушка отправилась одна… Не поехать ли нам с нею?
– Этьеннет помогают ухаживать за матерью, – отвечала Мод. – У них есть служанка, сестра милосердия и добрая соседка, которая приехала за ней… Мы бы ничего не сделали. Она не взяла даже мистера Поля Тессье.
Жюльен Сюберсо появился с Жакелин, с пучком лент в петлице и тамбурином в руках, по которому стучал пальцами и тряс его бубенчиками. Оркестр заиграл вальс из модной оперетки. За Жюльеном и Жакелин последовали первые парочки. Когда Жюльен проходил около Мод, она привстала и остановила его. Вполголоса, но так, чтобы Максим мог слышать, она сказала ему:
– Не давайте нам туров: мистер Шантель и я не будем танцевать.
И тише, едва слышным шепотом, не шевеля губами, как они умели говорить в обществе для одних себя, прибавила:
– Мать Этьеннет умирает. Невозможно у неё. Завтра утром буду на улице Бом, мне необходимо видеть тебя.
Глазами Жюльен показал, что понял. Мод села опять около Максима, который взглядом благодарил ее за то, что она принесла ему жертву, отказавшись танцевать.
Глава 8
По обстановке комнаты, в которой умирала Матильда Дюруа, всякий посторонний наблюдатель мог бы составить прекрасное понятие о ее жизни, полной различных случайностей. Мебель была самая разнообразная, как и все остальное убранство, так как Матильда, вследствие предрассудка, любила сохранять на память предметы различных эпох своей бурной жизни. Согласно ее любовным приключениям менялись и обстановка, и подарки, и разные сувениры, которые на общем фоне замечательно банальной мебели – имитации турецкой, обитой дешевым плюшем – последнее слово комфорта в ее глазах – производили тяжелое впечатление. Этьеннет, обладавшая несравненно более утонченным и изящным вкусом, напрасно старалась отучить мать от окружавшей ее мишуры. На камине, обтянутом голубым плюшем с бронзовой отделкой, стоял в черной рамке под выпуклым стеклом пожелтевший и выцветший портрет хорошенькой девочки. Каждый вечер Матильда молилась перед этим портретом, собственным изображением. По углам – два другие, более ясные портрета, матери Матильды бретонской крестьянки и мужа её – парижского десятника. Единственные воспоминания об этом браке были портрет мужа и дочка от него, ветреница – Сюзанна. Десятник умер молодым, и хорошенькая вдовушка очень скоро, чуть ли не идя за гробом мужа, нашла утешителя между провожавшими его тело хозяевами, фабрикантами и богатыми ремесленниками. От этого первого хозяйства остался книжный шкаф розового дерева с библиотекой Буль. Позднее она получила от других связей с людьми, обладавшими более артистическими вкусами, три великолепных кресла в стиле Людовика XIV, из резного с позолотой дерева, обитые шелковыми гобеленами. Эти кресла были сделаны в королевской мастерской и предназначались в подарок царственным особам. Было также несколько игривых эскизов, изображавших Матильду с обнаженной шеей, в корсете или рубашке, так как она славилась своими плечами и руками. На некоторых книгах, романах, нашедших приют в библиотеке Буль, красовалась надпись: "доброй Матильде… от друга". Прозвище "доброй" она сохранила на всю жизнь; она была действительно добра, той бездельной и бессмысленной добротой, почти глупой, которая делает скачки от расточительности к скряжничеству, и которая всегда озабочена накоплением богатств, чтобы разом, в одну минуту расточить их ради пустого каприза, иногда и на дела милосердия. Что сталось бы с нею, если бы мистер Аксен великодушно и щедро не поддерживал ее неизменно в продолжение двадцати лет; он быль добр к ней и снисходителен, так как во время своих наездов в Париж он довольствовался иметь нечто вроде семьи, которую составляли для него еще красивая любовница и хорошенькая Этьеннет, прекрасно воспитанная в монастыре Picpus и называвшая его "папа". Внезапная смерть депутата Оды, без завещания, мгновенно пробудила бедную женщину ото сна, убаюканную той опасной уверенностью в своего покровителя, которой обладали женщины ее поколения. Между нашими современницами уж нет таких непрактичных, а Матильда именно жила в полной беспечности и для нее удар был страшен, тем более, что присоединилась еще болезнь сердца, которой она пренебрегала целые сорок лет. Сюзанна, уже начавшая жить, приносила домой кое-что; но благоразумная Этьеннет спасла семью от погрома. Этьеннет вышла из монастыря по смерти мистера Аскена; ей было семнадцать лет. В день ее рождения отец, всегда добрый и заботливый, положил в одно страховое общество около семи тысяч франков, которые через двадцать лет должны были составить приданое в двадцать тысяч. Таким образом, при экономии, будущность ее была обеспечена. Окончив двухлетний курс в консерватории, Этьеннет ликвидировала дела матери, которая, очевидно, уже не могла выздороветь, наняла небольшую квартиру на улице Берн, продав несколько ценных вещей и призаняв из своего вклада, который этим путем был выбран вперед за три года.