– Почему же? Вы же прекрасно женитесь, прокутив десять лет с кокотками? Стоило бы только установить такой обычай и говорить, например, так: "Такая-то девица бурно провела молодость, но именно такого сорта девушки делаются самыми лучшими женами. Лучше покутить до замужества, нежели после", и т. д. Именно так говорят о вас, мужчинах.
– Может быть, мы и доживем до этого, – заметил Гектор. – Я, по крайней мере, не был бы против.
– О! вы будете слишком стары, чтобы воспользоваться, милый мой. Вы будете как раз вроде тех господ, которые умерли в семьсот девяностом году, не дождавшись увидеть гильотинированными дворян. Я, впрочем, также не дождусь, потому-то и веду себя совершенно благоразумно, чтобы до замужества не позволить никому прикоснуться к девическому капиталу.
Гектор улыбался и размышлял. Он смотрел на Жакелин, находил ее очень привлекательной и думал о Летранже с самым дурным чувством зависти, на какую способен мужчина: он завидовал тому удовольствию, которое достанется другому.
Он спросил:
– Так решено, что вы выходите за этого блондина?
– Достаточно ли вы скромны?
– Я слишком скромен на потеху моим современникам.
– Ну, так решено, да, в принципе. Я рассказываю вам потому, что как дилетанту, вам это понравится. Дело было третьего дня вечером. Я пригласила одного только этого блондина, как вы его называете. "Мне также надо иногда иметь своего возлюбленного, сказала я маме, у каждой в доме есть свой". Я была немного декольтирована… и кроме того, я обладаю таким секретом, что, сидя со мной, никто ни о ком другом думать не будет, как только обо мне одной. Угадайте!.. За обедом, конечно, Летранж разгорячился, да так, что не в состоянии был есть, и не слышал, что говорилось вокруг него. Знаете, за что я, между прочим, полюбила его, хотя он вовсе не красив? За то, что я произвожу на него такое действие, как ни на кого другого; он так преклоняется передо мной. Вы, может быть, скажете, перед всеми женщинами? Нет, передо мною больше. После обеда все сидели в оранжерее. Это такое удобное место для флирта, милый мой, ваша оранжерея под пальмами. Сестра играла Берлиоза; мама раскладывала пасьянс. Мы с Люком сидели в глубине, совершенно как в отдельном кабинете. Мы болтали. Я немного подзадорила Люка, сказала, что мне уж надоела моя профессиональная непорочность, что я хотела бы переменить свое положение, рассказала, что страдаю бессонницей, сплю тревожно и просыпаюсь с тяжелой головой…
– Это правда? – спросил Гектор.
– Ну да, милый мой, правда. Это ужасно смешно. Что такое? Кажется, мои рассказы и вас волнуют, мой рассудительный друг. Летранж не в состоянии был сдерживаться более, схватил меня за руки и бормотал: "Жакелин! Жакелин!" – точно пятнадцатилетний влюбленный… Чтобы добить его окончательно, я сказала, что и в бессоннице и в тревожных снах я постоянно думаю о нем.
– И это опять правда?
– И это опять правда, чтобы успокоить вас. Тогда мой влюбленный не в состоянии был более владеть собою и решился сказать: "Жакелин, я хочу обладать вами! Вы знаете, я не терплю брака, однако готов жениться на вас. Только предупреждаю, я боюсь, что буду дурным мужем. Мне необходимо общество женщин, и, может быть, даже женясь на женщине, которую страстно люблю, я буду ощущать эту потребность. Я ненавижу цепи, всякое стеснение свободы. Будете вы ревновать меня?" Я засмеялась ему в лицо. "Я, ревновать?! Слушайте, Люк, откровенность за откровенность. Я также не особенно почитаю брак, не я его выдумала, а так как положение незамужней женщины становится двусмысленным, то я и хочу выйти. Понимаете, какое уважение я имею к этому установлению. Вы мне нравитесь, я вам также: поженимся; я думаю, что мы хорошо проживем, помимо некоторых особенно приятных минут, для которых, я знаю, есть только одно время. Мы будем разделять эти немногие минуты и также серьезные жизненные интересы: вы, хотя и беспутный человек, знаете толк в них, и я также при всем том, что кажусь такой сумасшедшей. Помимо всего этого – полная свобода для обоих сторон. Я не настолько глупа, чтобы думать, что такой жуир, как вы, который не может равнодушно видеть юбку, сделается скромным и верным, как только женится. Вы будете по-прежнему кутить, не переставая все-таки думать обо мне, так как вы способны исполнять несколько обязанностей. Я же не желаю ничего другого, как быть перлом верности, одним словом, Барбериной. Но что делать? Опыт показал мне, что Барберин более не существует в действительной жизни. К чему же послужила бы клятва верности, когда я не знакома с искушением? Все, что я могу торжественно обещать вам, это сохранить должное вам и не ставить вас в смешное, положение. Вот как я приблизительно желаю быть свободной. Теперь в свою очередь предлагаю вам вопрос: будете ли вы ревнивы?"
– Что же он ответил?
– С минуту подумал – не очень долго – и сказал: "Вы правы. Только такое замужество, как вы его понимаете, и не может привести нас к разводу… Вы прелестная женщина, и я благодарен вам за указание, что должен жениться на вас…" После этого, чтобы скрепить наш договор, я протянула ему губы, и это было в первый раз, что мужчина прикоснулся к ним (что вы смеетесь? клянусь – в первый раз); кажется, я не должна была показаться очень неловкой. Вот и все… Теперь я покидаю вас. Вон едут Шантели, я не хочу, чтобы хорошенькая Жанна выцарапала мне глаза… потому что она будет ревновать вас, ручаюсь вам.
Не дожидаясь ответа, она встала и проворно добежала до дома. Гектор смотрел, как она бежала с некоторой вызывающей, не совсем скромной грацией. В это же время показался четырехместный экипаж Шантелей, двигавшийся по дороге, из дубового леса, едва покрывшегося листьями. Впереди неподвижно сидела Жанна; Гектор издали видел ее черные, прозрачные как оникс глаза, устремленные на него, любимого ею человека; он уже был уверен в последнем обстоятельстве, и эта легко одержанная победа несколько печалила его, так как он знал, что она приведет его к женитьбе и лишению свободы. Он пошел навстречу и думал: "В конце концов, эти два ребенка, Жакелин и Жанна, представляют самое разумное разрешение современного брака. Если в браке преследовать собственно христианскую задачу, которая облагораживает таинство, нерасторжимость его, верность, цель размножения, то надо искать для него женщину исключительной натуры, редкую птичку или такую гусыньку, как Жанна… Если же смотреть на брак с современной точки зрения, как на здание с наружно порядочным фасадом и внутренней неурядицей, то лучше, по примеру Летранжа, оговориться заранее и столковаться друг с другом. Нравы нисколько не пострадают от этого, а еще выиграют со стороны искренности".
Поравнявшись с экипажем, Гектор увидал прелестную, веселую, невинную улыбку Жанны и пришел в восторг. "Дорогая крошка, – сказал он про себя… – Мне кажется, что я все-таки очень люблю ее!"
Карета остановилась у подъезда Армидина замка, скрипя колесами по гравию и оставляя глубокую борозду. Гектор подал Жанне руку; она слегка только прикоснулась и, покраснев, выскочила из экипажа. Мадам Шантель едва в состоянии была двигаться и ее почти на руках вынесли и внесли на лестницу. Три месяца, проведенные в Париже, глупые разговоры с мадам Рувр, заседание у модисток, портных, у ювелиров, прогулки в Булонском парке нисколько не изменили ее. Наружность ее осталась все такой же аристократической и бессодержательной, походка такая же неловкая и страдающая, при этом вечном провинциальном трауре. Мадам Рувр, из симпатии к ней, была в черном, но, конечно, приукрашенном разными ленточками и кружевами… Максим, по совету Гектора, одевался по-прежнему на военный манер, но у хорошего портного. Зато Париж совершенно преобразил Жанну. Она побывала не раз с Мод на улице Мира и, побуждаемая желанием кому-то нравиться, скоро постигла тайну, чем она отличалась от парижанок. В этот день на ней было фуляровое, черное с белыми полосами, платье, юбка клоше с высеченными оборочками, большая шляпа гинсбург, вся черная. Туалет этот рельефнее выставлял ее особенную для Парижа фигуру, ее мягкую и вместе с тем твердую походку уроженки Вандеи, по которой была видна истая аристократка.
– Очень мило, – проговорил Гектор, проводя указательным пальцем мысленную линию от головы до последнего волончика.
– О! Вы опять смеетесь надо мной! – сказала Жанна печально. – Это не хорошо.
– Уверяю вас, – возразил молодой человек – ваш туалет чисто парижский.
– Правда? Очень рада. Я так боялась, что вам не понравится, – прибавила она наивно. – Видишь, Максим, господин Тессье находит мой туалет красивым.
Максим улыбнулся, думая о другом. Они вошли в зимний сад, где был накрыт стол; Жакелин, Этьеннет и мадам Рувр ожидали их там с Полем Тессье. Мод еще не было, а ее именно и искал глазами отставной офицер.
Он улучил минуту, когда присутствующие обменивались приветствиями, и отвел Гектора в сторону:
– Мод нет?
– Нет, я ее видел сейчас у окна ее комнаты.
– Мне надо серьезно переговорить с ней до завтрака.
– Опять ревность? Вы неисправимы, – мягко пожурил его Гектор.
Сколько раз в продолжение месяца Максим поверял ему свои тревоги, причиняемые теми доносами, которые предвидела Мод.
– Напротив, – ответил Максим, – я серьезно оскорбил мадемуазель Рувр и хочу извиниться перед ней.
– Вы положительно жених полный сюрпризов. Так выйдемте!.. Подождем ее в вестибюле… Мод, спускаясь сверху, должна будет пройти мимо нас.
Они встретили ее у самого входа; она замешкалась, прикрепляя к поясу маленькую петунью, странной формы и цвета орхидеи. Гектор, не вполне уверенный в исходе разговора, попробовать пошутить:
– Вот, уважаемый, милая мисс Мод, желает проинтервьюировать вас, как выражаются газеты… Маленькая гостиная свободна и может служить для интервью, не так ли?
Он отворил им дверь с серьезным, притворно почтительным видом, пропустил их и скрылся.
Мод, хотя и в тревоге, хотела казаться веселой.
– Правда, Максим, что вы хотите говорить со мною?
Она употребляла все усилия, чтобы не обнаружить беспокойства. И в ту же минуту подумала: "Жюльен!"
Но Максим торжественно взял ее руки и, положив на них голову, проговорил тихо, с волнением в голосе:
– Прошу вас, простите меня!.. Я вел себя как дурной друг. Я недостоин более вас.
Мод не понимала:
– Но что же вы сделали? Опять усомнились во мне?
– Ах! Если бы вы знали, как я страдал от этих сомнений. Но подумайте, с тех пор как вы в Шамбле, я получаю каждый день письма с самыми точными сведениями относительно вас… ваших привычек… о вашем туалете в продолжение дня; о такой-то и такой-то поездке вашей, о которой вы на другой день рассказываете мне сами… такая смесь правды и клеветы…
– И вы поверили, конечно, клевете? – сказала Мод, отнимая руки.
– Мод, – молил Максим, – я мог ничего не говорить вам… Не обвиняйте меня за то, что я исповедаюсь перед вами. Слушайте, вот что я сделал. Уже четыре раза я получал письма, напечатанные машинкой, в них говорилось: "Сегодня вечером… около половины шестого, мадемуазель Рувр отправится на улицу Бом, второй подъезд направо, к …" Нет, никогда я не решусь передать ту низкую клевету.
– "К любовнику", – докончила Мод. – Почему же не выговорить этой клеветы, раз вы ей поверили?
– Я не поверил. Четыре раза я рвал письма и не говорил вам о них… Вчера… я с ума сошел… я…
– Вы велели следить за мною?
– Нет. Я сам был на улице Бом. Незадолго до шести часов к дому подъехал фиакр и вышла женщина вашего роста… так, по крайней мере, показалось мне… я бросился… Но маленькая дверь уже затворилась… Ах! Мод, если я был виноват против вас, то этим часом… более часа, который я провел на тротуаре, бродя вдоль стены, окружающей сад, я многое искупил…
Теперь Мод слушала успокоенная, но зато ее терзала тайная ревность… "А! Жюльен нашел утешение; он принимает женщин, теперь…"
– Продолжайте, – сказала она. – В котором часу я вышла?
– После семи… Когда дверь снова отворилась, я потерял голову и бросился навстречу этой женщине… остановил ее за руку и заставил показать лицо при свете каретного фонаря.
– И оказалось? – спросила Мод изменившимся голосом, который заметил бы более опытный наблюдатель.
Максим колебался:
– Я не имею права называть ее.
– Я приказываю вам. Я имею право изобличить низких людей, которые клевещут на меня.
– Это одна из молодых девушек, которую я видел на вашем балу… она еще так открыто кокетничала с Жюльеном Сюберсо.
– Жюльетта Аврезак? – сказала Мод.
– Да.
Она замолчала. Максим, с тоской смотревший на Мод, принял на свой счет ее гнев, выразившийся в ее глазах, нахмурившемся лбу и судорожно стиснутых губах.
– О! простите меня… – проговорил он, стоя на коленях, касаясь лбом ее платья.
Она оправилась.
– Встаньте, – сказала она почти сурово. – Я не люблю, когда мужчина становится на колени. Хорошо, я забыла. Если это могло излечить вас – тем лучше… Потому что я могу беспокоиться за будущее при таком сердце, как ваше.
Он просил позволения поцеловать ее в лоб, единственное место, к которому она разрешила ему прикоснуться со времени их помолвки. Мод протянула ему шею, к которой он приник долгим, горячим поцелуем; она позволила слишком много, побуждаемая желанием отомстить Жюльену. Максим никогда не видел от нее такой ласки и никогда поцелуй его не причинял ей такой тяжелой нервной боли.
Глава 11
Со смертью Матильды Дюруа и отъездом Мод из Шамбле прекратились свидания между ней и Сюберсо, и Жюльен с тех пор не выходил из клуба; он отказывался от всяких приглашений, не бывал в театре и вообще в тех местах, где знакомые могли бы напомнить ему о Мод или Максиме. Он много играл. Игра в то время была серьезная, благодаря двум богатым иностранцам-братьям, которые каждый вечер рисковали проиграть имение в Польше. Партия начиналась в пять часов, прерывалась на время обеда и продолжалась до возгласа метрдотеля: "обед подали", затем она возобновлялась около полуночи. Сюберсо приходил первым и уходил последним: он играл без остановки, с удивительным счастьем "осужденного", от которого становилось страшно самому игроку, когда он вечером возвращается домой, – отупевший и разбитый усталостью, вынимает из карманов пачки банковых билетов и равнодушно смотрит на них. За шесть дней он выиграл около трехсот тысяч франков. Эта единственная в своем роде лихорадка, которая охватывает самого твердого желанием проникнуть в тайну комбинации карт, расположившегося к богатству или разорению игрока, одна только и спасала Жюльена от полного отчаяния с тех пор, как Мод, в выражениях, непонятных ни для кого другого, кроме него, и которые он разбирал, как шифрованные знаки секретной корреспонденции, написала ему о необходимости прервать их свидания до ее замужества.
Таким образом, проходила ночь, а за нею и день, наступавший после того, как он, возвратившись домой в шесть часов утра, ложился спать. Но самое ужасное время было, когда в девять часов вечера, по окончании обеда, товарищи по клубу расходились по театрам, или, пользуясь прекрасным летним вечером, отправлялись в Булонский парк. Ему иногда не хотелось ни в театр, ни в кафе-шантаны, ни в Булонский парк, никуда, где что-нибудь могло напомнить ему светскую жизнь и где он мог бы встретить людей, которые заговорили бы с ним о Мод и о Шантеле. И он топил свою тоску в глубоком молчании опять в тех же пропитанных дымом клубных залах. Он думал: "Что она делает теперь? С нею ли он? Что они оба делают?.." И одиночество страшно тяготило его.
Увидав однажды вечером Гектора Тессье, шедшего через пустой зал в кабинет для корреспонденции, он не мог удержаться и пошел навстречу ему. Гектор любезно пожал ему руку: он питал тайную симпатию к этому великолепному животному – человеку, каким он, в качестве дилетанта, считал Жюльена, и охотно допускал мысль, что натура, подобная Мод, могла властвовать над этим стадом современных негодяев.
– Вы хотите писать? – спросил Жюльен.
– Да… телеграмму. Через пять минут я ваш. Подождете меня?
Составляя депешу, он продолжал разговор, прерываемый короткими паузами.
– Что вы делаете в этой пустыне в такой час, когда подобные вам жуиры веселятся?
– Ожидаю партии.
– Вы лучше бы сделали, если бы поехали в Булонский парк. Воздух чудесный.
– Булонский парк мне надоел.
– Так поезжайте слушать Иветт.
– Иветт тоже надоела.
Гектор, заклеив телеграмму, сделал пол оборота и проговорил с улыбкой:
– Вот как! А… женщины?
– О! Их я ненавижу! Если бы я был уверен, что не встречу ни одной, может быть, и пошел бы.
– Ба! – воскликнул Гектор, какой пессимизм!
И он, бросив телеграмму в ящик, уселся верхом на стул и закурил сигару.
– По мне что ни говорите, – сказал он, – женщины одно из бесспорных развлечений в этой долине слез.
– A мне, – возразил глухим голосом Жюльен, облокотившись и понурив голову, – они противны до тошноты.
Его лицо действительно выражало отвращение, – И под этими высокими сводами среди безмолвия пустых комнат, с полуоткрытыми окнами, в которые также в это послеобеденное время доносилось мало шума с парижских улиц, он продолжал говорить, громко высказывать свои тайные мысли, – довольный, что есть, кому слушать его жалобы и даже, пожалуй, сочувствовать ему:
– Да… они противны мне! Все, что говорится о них в книгах теологии, о их низких животных инстинктах, слишком слабо перед тем, что я о них думаю. Я хотел бы вычеркнуть из моего прошлого время, потерянное на них. Мне кажется, что они все развратили и убили во мне любовь к труду, честолюбие, даже самую любовь к жизни и желание жить.
Гектор старался не перебивать его, и Жюльен, помолчав, заговорил снова:
– И подумать только, что люди мечтают, как бы обладать ими, возбудить в них желание, с самого детства, с той минуты, как только научились смотреть на них и узнали по догадкам любовь. В школе я только об этом и думал. Так как я воспитывался у священников и был очень набожен, так знаете, что меня заранее мучило?.. Что я никогда не буду в состоянии обладать всеми женщинами в мире… Всеми! Да, мне надо было всех их для того, чтобы стоило жить. И с такими мыслями я все-таки был целомудрен и чист.
– Это интересно, это детство любовника, – проговорил Гектор. – Вы были предназначены с самого рождения к роли любовника. Я, например, еще в школе имел любовницу; славную парижаночку, я ходил к ней по четвергам, вечером, и делил с ней свой маленький доход. Однако это меня нисколько не смущало. Но потом в жизни я уже не был любовником. Но, ведь, и то надо сказать – я не из тех, против которых нельзя устоять женщине.