Роман, впервые выходящий на русском языке книгой, открывает многотомник избранных произведений выдающегося американского писателя (1905–1989).
Содержание:
КНИГА ПЕРВАЯ 1
КНИГА ВТОРАЯ 27
КНИГА ТРЕТЬЯ 38
КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ 60
КНИГА ПЯТАЯ 80
Примечания 87
Роберт Пенн Уоррен
Потоп
АЛЬБЕРТУ И МАРИСЕ ЭРСКИН
"И водворю их на земле их, и они не будут более исторгаемы из земли своей, которую я дал им, говорит Господь Бог твой."
Амос , 9, 15.
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая
Да, должно быть, это то самое место. Вон известковый пригорок, поросший кедрачом, который вдруг выдался кверху. Верно, это то самое место. Давным-давно, когда он здесь проезжал, этот внезапный серый каменный выступ вовремя вынуждал его отвернуться; потом, рванув дальше и уставившись на дорогу, он с уже осознанным стыдом понимал, что опять с собой не совладал. Он смотрел вперёд на дорогу, пережидая, чтобы стыд поутих, растворился в его душе, словно капля чернил в воде.
В те годы дорога была гудронирована. Теперь её покрыли бетоном. Теперь, после стольких лет, ему уже не надо было отворачиваться. Он намеренно смотрел в ту сторону. Чёрт возьми, теперь он уже мог туда смотреть.
Высокого платана у ручья больше не было. Зарослей ивняка тоже не было. Не было нехоженого мятлика. Кизиловых кустов на пригорке за ручьём теперь тоже не было.
Но ведь беда была не в том, чего уже не было. А в том, что было. Ручей был, он послушно тёк меж берегами, где камни были искусно вмазаны в землю, а на валуне расселась цементная лягушка ехидно-зелёного цвета, величиной с телка, разинув пасть, багровую, как свежая печёнка, отбитая на колоде у мясника. На другом валуне - гном, карлик, домовой или какая-то другая нежить с белоснежной цементной бородой прилежно удил рыбу. Удочка, которую это творение держало в ручке, была настоящая. Она покачивалась от бега воды. Вода в ручье тоже выглядела как настоящая, зато водяные лилии явно были из цемента.
Бредуэллу Толливеру хотелось, чтобы и вода не выглядела как настоящая. Когда обнаружишь что-то настоящее среди всяческой подделки, становится противно. Противно, потому что если всё на свете - подделка, тогда уже всё в порядке, не о чем беспокоиться.
Притормозив белый "ягуар", он посмотрел на большую вывеску, нелепую при ярком свете дня; погашенные неоновые буквы сейчас были так же неуместны, как и те желания, которые вечером прикуют к этим надписям взор. На вывеске значилось:
Под надписью была картинка. Молодая женщина, чьи пышные прелести не скрывала девственно-белая ночная рубашка, пробуждалась от поцелуя Прекрасного Принца. Камзол Прекрасного Принца чем-то смахивал на пижамную куртку.
Ниже была ещё одна надпись; её слова выдували вспухшие клоунские белые губы приветливо улыбавшегося негра - голова его была нарисована на одной из сторон огромной вывески:
За главным зданием мотеля висела другая вывеска, там опять красовался Прекрасный Принц; он с блаженной улыбкой склонялся над застеленной ко сну кроватью. Такой же улыбкой ему отвечала пышная молодая дева. А внизу шли слова:
Катя по бетонным плитам со скоростью не больше пяти миль в час, Бредуэлл Толливер разглядывал здание мотеля. Его построили по картинке из книги волшебных сказок, из штукатурки и гнутых балок, с полукругом коттеджей позади; у каждого из них по бокам стояли конические, ненатурально-зелёные чахлые ёлочки. Мулат, уже не гном и не карлик, но наряженный тоже, как в книжках для детей, в коричневый кожаный камзол с зубчиками на подоле, украшенными бубенцами, и трико - причём одна нога была красная, а другая жёлтая, - неподвижно стоял, прислонясь к бензоколонке, и вяло болтал в руке тряпкой.
Бредуэлл Толливер представил себе, какие люди останавливаются в этих причудливых хижинах. Их сказочное пробуждение. Он выжал педаль, и "ягуар" рванулся, как рысак, ужаленный слепнем. Потом он притормозил. Да, немного горючего залить не мешает. Неужели он сробеет и не остановится, чтобы подбавить в бак бензина?
Он дал задний ход, и машина зашуршала по гравию к колонке.
- Налейте полный бак, - сказал он человеку в коричневом камзоле с разноцветными ногами, - высокооктанового. - И стал разглядывать коттеджи. Хотелось пробудить в себе хоть какое-то чувство, но ничего не получалось. Вот он остановился, а ровно ничего не чувствует! - Весёлые деньки видала эта долина, - сказал он человеку в камзоле.
Тот молча вытирал ветровое стекло.
- Да-с, сэр, - сказал он, - может, и так. - И продолжал вытирать стекло.
Толливер был уверен, что он сейчас осклабится. И даже заранее знал, что это будет за улыбка. Замша застынет на стекле, и в этот миг молчаливой солидарности и мужского дружелюбия лицо растянется в улыбке угодливой, но хитроватой, пробиваясь сквозь прозрачную, но ещё вполне реальную преграду, возведённую историей, словно сквозь ветровое стекло. Однако улыбки не было. Бубенчик не улыбнулся.
Тогда Бредуэлл Толливер сказал:
- Видно, вам неплохо платят за то, что вы носите эти шутовские штаны.
- Босс, - сказал человек в шутовских штанах, - мне приходилось напяливать и робу с надписью "Галф-ойл" на спине. А в другой раз на ней было написано "Услуги Сэма". Какая мне разница, босс?
- Пожалуй, вы правы, - сказал Бредуэлл. - Сколько с меня причитается?
Отдавая десятку, он лениво подумал, что в прежние времена написал бы об этом рассказ.
Мулат пошёл в контору за сдачей.
Да, когда-то он здорово бы об этом написал. Да мог бы и сейчас, если бы хотел, случайная встреча; пауза, чреватая взрывом, который боятся обозначить словами; шпилька, которую он больно всадил в этого человека; внезапное ощущение его природной отваги, трагедия затравленного человека, рядового человека, дорожащего своим достоинством, несмотря на все унижения, на утрату личности и социальное неустройство.
- Господи, - произнёс он, скривившись. Ну прямо из передовицы книжного обозрения "Нью-Йорк таймс"; всё, вплоть до слова "отвага". А вторая часть насчёт "социального неустройства" - из передовой "Нью рипаблик". Да, это жаргон давно минувших дней. Теперь не говорят о "социальном неустройстве", говорят о конформизме, о третьем пути, о сдавших нервах, о радиоактивных осадках. Да, тот жаргон устарел лет на двадцать пять, но он его вспоминал, каждое слово, слово за словом. Лучше бы не вспоминать.
Слова, которые ему не хотелось вспоминать, были из рецензий на его первую книжечку рассказов. Там их было всего семь. Книжка называлась "Вот что я вам скажу…". Она вышла осенью 1935 года, когда он кончал университет. Поначалу его радовало, что он написал книгу и увидел её напечатанной. Но к февралю ему стало не по себе. После трёх бессонных ночей он пошёл к декану.
Декан - рослый мужчина с фамильярно-покровительственной манерой, ещё шикарными плечами и замшевыми заплатами на шикарно поношенном твидовом пиджаке - откинулся в вертящемся кресле под висевшим на стене веслом, голубым веслом с именем декана, датой и гербом Оксфордского колледжа, где он прославился как неутомимый гребец и страстный любитель пива. Он вынул изо рта трубку и произнёс:
- Милый юноша, по-моему, вы совершаете ошибку.
Милый юноша собрался с духом и сказал, что он, видимо, вынужден совершить эту ошибку.
- А что скажет ваш отец? - спросил декан.
Бред сообщил, что отец его умер.
Декан покраснел. Кто-то, по-видимому, спутал картотеку у него в голове. Чёрт, он ведь всё знает об этом щенке. Просто оговорился. Ну да, отец этого щенка умер в прошлом году, и щенок ездил на Юг его хоронить. Щенок откуда-то из Теннесси. Чёрт, кажется, он даже припоминает, как называется это место. У него отлегло от души. Место это - Фидлерсборо, штат Теннесси. В уме он так его и обозначил сокращённо: Т-е-н-н.
Декана удивляло, откуда у какого-то типа из Фидлерсборо, Тенн, хватило денег поступить в Дартхерст. Даже на ботинки, чтобы сюда приехать.
Но он вспомнил, что тут у них целых два щенка из Фидлерсборо. Вторая пара ботинок принадлежала парню, которого так и звали: Фидлер. Калвин Фидлер из Фидлерсборо. Ну и ну! А этого зовут… ага! Бредуэлл Толливер.
Щенок смотрел на него в упор.
Тогда декан, овладев собой, заметил довольно ехидно:
- Что ж, если вы так разбогатели… Но и тогда я бы вам советовал…
- Я даже аванса за обучение ещё не выплатил, - прервал его юноша. - Пятьсот долларов, я их ещё не отдал… Не в этом дело…
- Что ж, если вы твёрдо решили… - произнёс декан, и голос его замер на полуфразе, а рука потянулась к карандашу и стала его вертеть. Но он повеселел: - Нельзя сказать, чтобы ваши успехи были такими уж ошеломляющими.
Юноша молча стоял перед ним.
Декан посмотрел на него. Он сам когда-то написал роман. Но начал работать над ним после того, как получил диплом.
- Так как же? - спросил декан.
Юноша не мог выдавить ни слова.
- Так как же? - повторил декан.
- Да я просто хотел… - начал юноша и осёкся.
- Чего вы хотели?
- Наверное, просто поговорить, - сказал юноша и почувствовал, как это глупо.
- Вы пришли ко мне с заявлением, что бросаете университет, - сказал декан. - А после такого рода решительного заявления, милый юноша, трудно приступать к совместному обсуждению вопроса.
- Да я, видно… - И опять осёкся.
- Видно, что?
- Боюсь! - выпалил Бредуэлл Толливер, чувствуя себя уже полным идиотом.
Он стоял перед деканом, не зная, чего он, в сущности, боится.
А теперь, четверть века спустя, сидя в белом "ягуаре" у бензоколонки Счастливой Долины, он спрашивал себя: "Неужели я боялся?"
Чего, чёрт возьми, ему было бояться?
Он поглядел на свою правую ногу, лениво нависшую над педалью под щитком, но готовую дать машине ход. Нога была обута в рваную сандалию. Щиколотка голая. Он поглядел на джинсы, вылинявшие от стирок, их и сейчас не мешало бы постирать. Он посмотрел на потрёпанную панаму за семьдесят пять долларов, брошенную рядом. Он посмотрел на сверкающий приборный щиток "ягуара" ХК-150, на котором три недели назад прикатил сюда с Тихоокеанского побережья через горы, пустыню, холмистую прерию и чернозёмные поля Арканзаса. Он посмотрел ввысь, на синее небо, потому что в такой день, как сегодня, верх машины был спущен. Он глядел ввысь, на прекрасное апрельское небо, на солнечный свет, заливавший Теннесси; наверное, где-то тут неподалёку старик, перегнувшись через некрашеный штакетник, собирает жёлтые нарциссы, чтобы порадовать свою старуху, когда она проснётся от послеобеденного сна, а чуть дальше, в чистом поле, мальчишки кидают кожаный мяч, перекликаясь печально и нежно, как ржанки, а ещё дальше парень и девушка, взявшись за руки, идут по тропинке в зелёную мглу леса, а где-то около леса старая негритянка в мужской фетровой шляпе с неровно обстриженными полями закидывает леску в ручей; уши и сердце Бредуэлла Толливера наполнило птичье пение, и он подумал, что ему и вправду удалось заглушить в себе всякое чувство.
Что же этот Бубенчик не несёт сдачу?
Бубенчик дал ему пять долларов, один четвертак и десять центов.
- Послушайте, - обратился к нему Бред Толливер.
- Что нужно, босс?
- Извините, что я так вам сказал… насчёт шутовских штанов. - Он запнулся. - Словом, вы понимаете…
С очень красивого бледно-кофейного лица, которое, если не считать его идиотского простодушия, напоминало лицо Белафонте, на Толливера растерянно и даже как-то с мольбой уставились карие глаза, отсвечивая странными золотыми искорками.
- Босс, - произнёс голос, который звучал теперь тише, бархатистее, - не пойму я, чего вам надо, ей-Богу, никак не пойму я вас, белых людей.
- Чёрт возьми, - сказал Бред. - Я же не хотел вас… обидеть.
Он не так хотел выразиться. Двадцать пять лет назад он бы знал, как надо выразиться.
- Да ну, босс, - произнёс парень с бубенцами; карие глаза уставились на Бреда, обволакивая его своей мягкостью, не давая дышать.
Бредуэлл Толливер вспомнил, что где-то читал, как медуза пожирает устрицу: она обволакивает её своей мягкостью, устрица устаёт от этого и раскрывает створки раковины. Бредуэлл почувствовал себя устрицей.
- Я хотел попросить у вас извинения! - выпалил он.
- Но, босс, - сказал Бубенчик, - но, босс, мне же нравятся эти мои штаны!
Бредуэлл Толливер дал газ. "Ягуар" томно задрожал. Он поглядел на деньги в левой руке. Правой отобрал пять долларов, четвертак и десять центов, сунул в карман майки, а левой протянул негру доллар.
Негр стоял, держа эту бумажку. Лицо его было непроницаемым.
- До свидания, - сказал Бредуэлл Толливер, и машина тронулась.
И в этот миг он услышал:
- Спасибо, дядя.
Бредуэлл Толливер не сомневался, что правильно расслышал. Но не поверил своим ушам. Ему показалось, что за колонкой притаился чревовещатель и, выполняя свой трюк, послал голос оттуда, откуда он не мог звучать, во всяком случае здесь, в Теннесси, не из этих пухлых губ, - резкий, злой голос, который с издёвкой произнёс: "Спасибо, дядя".
Весло ещё проплывало мимо, и Бредуэлл Толливер круто повернул голову назад. Мулат стоял, держа в руке долларовую бумажку. Он ухмылялся. Но эта улыбка не была похожа на ту, которую Бредуэлл Толливер ожидал увидеть сквозь ветровое стекло. Это была совсем другая улыбка.
Толливер оторвал от неё взгляд и стал смотреть вперёд. На мгновение он снова увидел ту улыбку - крошечную, в боковом зеркальце. Потом она скрылась. Но мысленно он всё ещё видел парня в шутовских штанах; он стоял на поблёскивающем от солнца гравии и победно ухмылялся вслед белому "ягуару", убегавшему от него в Нашвилл.
Дорога свернула в сторону. Бред Толливер больше не мог видеть мотель "Семь гномов" и Бубенчика, который держит в руке доллар и победно улыбается ему вслед. Поэтому он снял ногу с педали и сбавил скорость; послышался слабый колючий хруст гравия, когда съехав с бетонки, он остановил машину.
Вцепившись в руль, он прижался к нему лбом. Непонятно, что со мной происходит? - подумал он.
Он перебрал в памяти всё, что произошло в "Семи гномах".
Он не понимал, как могло произойти то, что произошло. Он подумал: Это было не со мной.
Потом он вспомнил "Сон Иакова", и какие прекрасные были рецензии, и как, даже теперь, когда пустовали экраны и закрывались кинотеатры, это название сияло с миллионов рекламных щитов. Он вспомнил, зачем он едет в Нашвилл.
И почувствовал себя лучше.
Человек в шутовских штанах стоял на гравии у бензоколонки и ухмылялся вслед белому "ягуару", на котором дядя сбежал от него в Нашвилл. Он раздумывал, зачем этому белому понадобилось корчить из себя южанина. Чёрт возьми, ведь на "яге" калифорнийский номер. Кому этот белый голову морочит, чего ради пыжится и лезет в конфедераты?
Человек в шутовских штанах пожал плечами. Пусть себе развлекается и корчит из себя южанина. Он ведь и сам развлекается тем же. Даже знатоки теперь на него не косятся. Да и где найдётся такой знаток, который уловит искусственность твоей речи, если ты говоришь то, что он хочет услышать?
- Слушаюсь, босс, - прошептал человек в шутовских штанах, поглядел на огромную чёрную рожу на вывеске с раздутыми балаганными губами и подмигнул ей.
Он сложил долларовую бумажку и сунул её в карман шутовских штанов. Доллар есть доллар. Он неплохо здесь зашибает, работая в пятницу после обеда, а в субботу и воскресенье - весь день; вечером в воскресенье ему достаётся, потому что он выполняет и обязанности коридорного, а в понедельник утром надо рано попасть в город на лекцию о Корнеле и Расине в университете Фиска. В хорошую погоду ему на это надо три четверти часа в его "ламбретте". Он проделал на ней всю дорогу от Чикаго до Нашвилла меньше чем за два дня.
Тут неплохо, в этой Счастливой Долине. Хорошие чаевые. Ему разок даже баба досталась, видимо, вместо чаевых. Может, он зря не рассказал об этом белому, когда тот завёл разговор о горячих деньках в Счастливой Долине. Да, думал он, стоя на солнце у обочины бетонки, надо было ему рассказать как один янки другому, что позволяют себе янки тут, в Теннесси.
И не то чтобы было чем хвастать. Дома он ни за что не польстился бы на неё, но тут, в Теннесси, происшествие имело свою пикантность и, уж во всяком случае, было вызовом, несмотря на то, что на её "рэмбдере" трёхлетней давности был номер штата Индиана, а не здешний.
Да и ею самой тоже нечего хвастать, вот-вот стукнет сорок, зубы торчат, peut-être, чересчур, и очки. Но когда в час ночи он принёс заказанное пиво со льдом, дамочка была без очков и лицо показалось довольно сносным, особенно при свете одних только ночников под розовыми абажурами, ловко придуманных дирекцией Счастливой Долины. И дамочка к тому же высказалась с приятным прямодушием, поставила вопрос ребром, откровенно показав, что готова внести свою лепту.
Она и внесла свою лепту и, когда он застёгивал камзол, милостиво заметила, что он похож на Белафонте.
- Вот уж нет, - сказал он. - Я - Ральф Панч.
- Как-как? - переспросила она.
- Вы что, Джуди, никогда не слыхали о ярмарочных Панче и Джуди?
- Меня зовут не Джуди, - сказала она раздражённо и присела на край кровати, натягивая на себя розовое вязаное покрывало.
- Да нет, вы - Джуди, - сказал он и вышел в предутреннюю мглу, ненавидя весь мир и себя самого.
Несясь к Нашвиллу и слыша, как поют шины на зеркальном полотне дороги, Бред думал, что ему не надо было останавливаться.
Но когда он остановился, он был горд тем, что остановился. На это понадобилось чуть не двадцать лет, но наконец он всё же остановился. И, остановившись, почувствовал удовольствие и решил, что больше никогда - ни сознательно, ни бессознательно - не отвернётся, проезжая мимо этого места.
Но теперь, когда эта замечательная дорогая машина, белея, летела по бетонке, он почувствовал, что это не так. Теперь он почувствовал, что потерпел новое поражение. И без мрачной бравады сказал себе, что у него хватает честности признать: да, на том же поле битвы он вторично потерпел поражение. Даже толком сам не понимая, в чём оно состоит.