"Артур Мейчен никогда не писал для того, чтобы кого-то поразить, он писал потому, что жил в странном мире и прекрасно это чувствовал и осознавал", - отмечал Х. Л. Борхес. "Алхимия слова", которой он владел во всей полноте, позволяла ему оживлять на страницах своей прозы замутненные, полустертые временем образы давно забытых легенд и традиций, чересчур схематичные формулы "тайноведения", превращая их в "живое чудо".
В сборник Артура Мейчена "IN CONVERTENDO" вошли избранные рассказы и эссе разных лет.
Содержание:
Праздником осиянный 1
In convertendo{1} 2
Язычество 3
Спагирический поиск Бероальда космополита 5
Священник и цирюльник 7
Сокрытое чудо 9
Счастье и ужас 11
Странное происшествие с Эмили Вестон 13
Тайна Хайбери 14
Кэмпденское чудо 15
"Двойники" в преступном мире 17
Тайна Юстон-Сквер 17
Клуб исчезнувших 18
Замечательная женщина 20
Двойное возвращение 20
7Б, Кони-корт 21
Розовый сад 22
Цыгане 23
Макушка лета 24
Примечания 24
Комментарии 25
Артур Мейчен
IN CONVERTENDO. Рассказы
Праздником осиянный
- Вдоль реки тянется широкая равнина, - продолжил Джулиан свой рассказ о том, как ему отдохнулось за городом. - Широкая равнина с низкими берегами, окутанные туманом заливные луга, простершиеся от реки до самых холмов. Говорят, что там внизу скрыт целый мир - под толщей торфа спит римский город, - и его золото, янтарь, мрамор погребены навеки.
- Но ты ничего такого не видел?
- Да нет, вряд ли. Каждое утро я поднимался чуть свет и уходил прочь из этой современной деревушки - шел, покуда она не сгинет в жарком мареве за спиной. Тогда я останавливался. Один в этом тумане посреди лугов, я стоял и смотрел, как блестящий жирный торфяник меняет свой зеленоватый отлив и светлеет, ибо над горизонтом все выше и выше восходит бледный серебристый нимб. Все погружено в молчание, ни звука, лишь бормотанье реки, плеск воды о камни.
- Берега желты от ила, - продолжил он после паузы, - но ранним утром, когда сквозь туман пробивается солнце, они сияют жемчужным блеском и делаются подобными серебру. У самой кромки воды насыпан небольшой курган - кто знает, что он в себе таит… На вершине его растет старый терновый куст, обращенный к востоку. Стоя там, я видел, как из утреннего марева проступают леса, и мне казалось, что белое солнце - дозорный, что обходит сияющие стены римского города. Думаю, если бы я замер и не шевелился, мне предстали бы легионы, закованные в блистающие доспехи, и плывущие в воздухе значки с орлами, а со стен города до меня донеслось бы звенящее пение труб.
- Зная тебя, я бы ожидал, что тебе довелось увидеть и услышать нечто большее, - кивнул друг. - Я ведь не раз говорил: эта земля, ее холмы, даже эти древние стены, - все это особый язык, просто нужно усилие, чтобы его постигнуть.
- Я и сам об этом задумался, когда нашел одно такое место… - пробормотал Джулиан. - Знаешь, вдали от города… Волнистые холмы… Я заплутал среди них, доверился какой-то тропинке, что увела меня от полей к лесу, в абсолютное безлюдье, где лишь голубоватый дымок, стелющийся над землей между деревьями, напоминал о человеке; а может, это был всего лишь ручей, ибо нигде я не встретил человеческого жилья. Я шел и шел - и меня не покидало чувство, что впереди - встреча с чем-то неизвестным, - покуда предо мной не возникла картина из забытых снов. Старая ферма, сложенная из серых, отливающих серебром камней; длинный сарай, покосившийся от времени, одной стеной сползший в черную воду пруда, - над крышей нависли раскидистые кроны сосен. Все очертания были смутно-неясны, как отражение, дрожащее на поверхности вод. Я подошел поближе - и обнаружил, что лабиринт холмов остался внизу, будто чья-то воля перенесла меня сюда и поставила над ним. Я стоял на склоне горы и смотрел на тенистую долину, расстилавшуюся подо мной; горные ветры круглый год обдувают фасад старой фермы, а когда ее обитатели выглядывают из этих окон, глубоко утопленных в каменной кладке, - они видят неспешный бег облаков да солнце, играющее на безбрежном зеленом склоне холма. Желтые цветы в саду дрожали, колеблемые ветром, - ибо даже в самый тихий день в этой долине чувствовалось дыхание горного ветра. Но - стены, серые блестящие стены старого дома. От них струились потоки света, они говорили о чем-то, что превыше понимания.
Я спустился к речной долине, тянущейся на север. Город вскоре пропал из вида, скрытый деревьями, заслоненный кулисой ломбардских тополей, нашептывающих об Италии, о добром вине, о масличной роще. Извилистая тропинка провела меня фруктовыми садами - их темная, почти черная зелень была дана мне как дар, дар тени, - потом по дороге, петляющей вслед изгибам реки и иногда забегающей в сад, я вышел к долине, откуда лес казался облаком на склоне холма. Река теряла здесь свой желтый цвет и превращалась в прозрачный незамутненный поток, а в дыхании ветра было что-то неземное. А потом я увидел, как пламенеет зеркало вод.
- Ты хочешь сказать, что дождался самого заката?
- Да, в той долине я провел почти целый день. Небо над головой было пепельно-серо - но не от туч: оно светилось каким-то серебряным светом, и вся земля, казалось, окутана дымкой и озарена сиянием. Словно солнце спряталось за облаками и, как в грезе, в воздухе плывут белые луны; я видел подернутый туманом склон холма, залитый холодным светом, или внезапно взгляд мой выхватывал отдельное дерево в лесу - и оно сияло, будто расцветшее белизной. И еще эти яркие всполохи в затихших лугах, тянущихся по берегу реки, - словно языки белого пламени вспыхивали в траве.
- А река, что было с рекой?
- Весь день, словно иероглиф, она тянулась среди этих призрачных берегов, бесцветная - и одновременно горящая изнутри огнем, - как и мир вокруг. Когда наконец в сумерках вечера я присел под вязом, что рос на склоне холма, - вместе с ароматом листвы в мое сознание вошла и давящая тишина этого леса. Но тут с небес налетел порыв сильного ветра и сорвал серую пелену. Небо было ясным. Бледно-голубое, на западе оно горело опаловой зеленью, а чуть ниже рдела стена пурпура. Но вот посреди стены возникла брешь - и сквозь нее полыхнуло красным заревом, сноп красных лучей вырвался на свободу - словно там, в небесах, плющили и били на наковальне раскаленный металл и во все стороны летели вспышки искр. И тут солнце зашло.
Я решил подождать еще немного. Взгляд мой блуждал от долины к реке, перебегал на равнину - и дальше, к лесу. Наползали сумерки, предметы становились все темней и бесформенней. Свет, идущий от реки, все слабел, словно ее сияние глохло среди поникших тростников и трав. До меня донесся отрывистый, полный уныния крик - и по сумрачному небосводу проплыла, как некий трепещущий иероглиф, стая огромных птиц, летящих в сторону моря. Четко очерченная линия холмов, за которыми солнце нашло свой приют, расплылась и превратилась в смутный контур.
И тогда я увидел, что небо на севере раскрылось. Розовый сад явился там, сад, обнесенный золотой оградой, - и бронзовые ворота вели в него, и медленно встала стена пурпурного пламени и поглотила его. И осветилась земля вновь, но странным светом, словно исходил он от драгоценных камней; и самый светлый оттенок его был как сердолик, а самый темный - подобен аметисту, и долина была как сжигаемая в великом пламени. Пламенем охвачен был лес, жертвенное пламя лизало корни дубов. Пламенем охвачены были поля, великий огонь полыхал на севере, и неистовое зарево горело на юге, над городом. И в тихом струении реки горел огонь величайший, словно все, что есть прекраснейшего, брошено в глубину ее, как в плавильный горн, словно золото и розы, и драгоценнейшие камни стали пламенем.
- А потом?
- Потом - сиянье вечерней звезды.
- Что ж, - промолвил друг, - ты, сам не зная того, рассказал мне историю чудесной и неутоленной страсти.
Джулиан недоуменно поднял на него глаза.
- Да, ты прав, - после недолгого молчанья пробормотал он.
The Splendid Holiday
Перевод А. Нестерова осуществлен по сборнику: Machen A. The Shining Pyramid. Chicago, 1923.
In convertendo
В конце концов Амброз Мейрик поспел-таки к отходу пресловутого поезда Люптон - Бирмингем. Поездку эту он предвкушал уже несколько лет, тоскуя по древней земле отцов и изводя душу воспоминаниями - лишь бы не дать образам Гвента поблекнуть и кануть в прошлое, - но сейчас, когда отзвучат гудок паровоза и поезд медленно тронулся вдоль платформы, Мейрик с удивлением обнаружил, что столь чаемое исполнение желаний оставляет его почти равнодушным. Что-то холодное и трезвое было в той радости, с которой проводил он глазами железнодорожный мост - а ведь когда-то, еще мальчишкой, он простаивал на этом мосту часами, устремив взор к западу. В памяти всплыл тот день, когда земля багровела, словно охваченная пламенем, и сердце Амброза - как и душа, и тело его - отозвалось щемящей болью - почти на грани обморока и смерти; и вспомнилось, как предстало ему тогда виденье горы - возродив, верну в силы, - как ветер вдохнул тогда в него новую жизнь. Как же нелепо, подумал Амброз, что вопреки всем устремлениям своего существа, вопреки собственной вере, он перестал ежедневно полагаться на милосердие чуда, хотя оно было ему явлено - чуда, которое хранило бы его, как талисман, дарованный в вечное обладание, и служило бы прибежищем и защитой от всякой слабости, отчаянья, отвращения к жизни, напоминая ежечасно, что мир этот не навеки отдан во власть сил тьмы. Он осознал всю трудность великого Акта Веры, который должен совершаться изо дня в день, вновь и вновь - твориться лишь неослабным напряжением воли, а иначе - пропасть, падение в черную бездну бессмыслицы и отчаяния, которую большинство живущих прикрывает словами "мир не столь уж плохое место, если только к нему соответственно относиться". Какой простой символ веры: "не столь уж плохое место", как легко им прельститься - того не осознавая, не идя вроде бы ни на какие уступки, - молчаливо соглашаешься с ним вопреки собственным убеждениям - если только ты не привык твердить их как непрестанную молитву. Зная иное - и лучшее, - удостоившись неоспоримых свидетельств, которые пришли из глубин сердца и из внешнего мира, ты все так же продолжаешь верить - словно нет ничего естественнее такой веры, - будто человек жив хлебом, получаемым из рук булочника, и мясом, получаемым из рук мясника, - и все прочее меряешь той же мерой. Покуда поезд уносил его на юго-запад, Амброз решил, что все это требует пересмотра и на будущее следует каждый день напоминать себе: пища души твоей не мясо и хлеб, а таинства и чудеса.
Но последний год его жизни был отдан тому иссушающему и сопряженному с чувством страха процессу, что зовется Путем через Чистилище. Пройти через это необходимо - но приходится поступаться всем, что питает и смягчает душу, - ибо речь идет, скорее, о достойном и темном, чем о пронизанном светом и исполненном сострадания. Амброз на мгновение испугался - а не слишком ли низко склонил он голову в этом храме ложных божков Люптона, - пусть праведны были его побуждения, но ведь пытался же он с симпатией слушать проповеди Доктора. А что за курс читал тот в последнем семестре! Главный упор делался на то, чтобы внушить слушателям: нельзя жить, словно в отдельном купе, отгородившись от мира непроницаемыми перегородками. Жизнь немыслима без взаимосвязей, и все в ней одинаково - и бесконечно важно, а посему к играм и школьным занятиям следует относиться столь же серьезно, как и к трудам и исканиям зрелых лет.
"Не поддавайтесь заблуждению, - вещал проповедник воскресным утром с церковной кафедры. - Уже сейчас мы живем в Вечности. Здесь, в Люптоне, за партой и на площадке для игр, на футбольном поле и в классе - каждое действие исполнено вечной значительности, ибо оно формирует ту или иную черту характера, а он будет нашим достоянием".
В итоге вся суть этих проповедей сводилась к следующему. Юноша, желающий в грядущей жизни стать записным оратором, чьи речи внушают доверие и пользуются успехом, уже сейчас, не откладывая, должен приступать к решению стоящей перед ним великой задачи.
"Помните, - возглашал Доктор, - мы живем не в эпоху темного средневековья. Среди нас нет тех, чье призвание - стать духовником капризного и деспотичного правителя. Никому из сидящих в этом зале не придется употребить свой дар государственного деятеля на разработку мер, направленных против вольностей народа, ничьи таланты полководца не будут востребованы ради беспощадного подавления и порабощения населения какой-либо страны. Мы не в темном средневековье. Возможно, кому-то из вас в будущем суждено стать прелатом. Однако современный епископ - лишь формальный наследник средневековых иерофантов.
Ибо призваны мы служить Господину, который увенчан короной невидимой… Запомните же раз и навсегда, что завоевание популярности, в истинном смысле этого слова, - цель благородная и достойная, более того, благороднейшая из целей. Ведь кричала же толпа в Иерусалиме "Осанна!". Он сострадал и сочувствовал большинству - простые люди радостно внимали Ему… Пусть же послужит нам сие напоминанием и предостережением: служение наше - не ради группы избранных, не ради узкого крута потомственных аристократов, как бы ни были утонченны их запросы и изысканны вкусы. Мы призваны служить большинству, тем, кого называют "простыми людьми". К ним обращены наши речи, и среди них взыскуем мы популярности".
При воспоминании об этом рассуждении - и других ему подобных - Амброз вздрогнул и рассмеялся. Нет уж, достаточно он наслушался всяких глупостей, пришло время навсегда оставить Люптон - и его пути. Все связанное с колледжем уже казалось бесповоротно принадлежащим прошлому. В конце каникул придется еще раз туда вернуться и пройти через все необходимые формальности. Но как бы то ни было, с Люптоном покончено - покончено с его тупой рутиной, самодовольным ханжеством, с наводящей тоску педантичностью, претензиями на роль некоего центра, вокруг которого и вращается мир - все это минуло и прошло. Так в сознании остается воспоминание об утомительной и пустой пьесе, которую случайно довелось увидеть - и поскорее хочется забыть. Вся эта мертвечина - с ней связано столько горечи, бессилия, боли и попыток вырваться - теперь позади, а впереди - Земля Желания, конец, и цель - Завершение.
Когда поезд достиг Херефорда, Люптон и все воспоминания о нем изгладились из сознания Амброза. Пора изгнанья прошла, он возвращался домой. За окнами поезда мелькали величественные холмы - и не было сил противиться нахлынувшему потоку чувств. Амброз не знал точно, где проходит граница между графствами, но один вид этой местности заставил его сорвать с головы шляпу и восторженно приветствовать родную почву Гвента. Земля этого края говорила с ним невыразимым языком природы - и все существо Амброза откликалось на ее призыв. То был день великого праздника, и истиной звучали слова: "Montes exultaverunt ut arieles, et colless sicunt agni ovium". Легкая дымка облаков, словно вуаль, смягчала солнечный свет; все вокруг было залито чудесным золотым сиянием; прозрачная гладь речных потоков играла тысячей отблесков - листья на деревьях ликующе танцевали в порывах западного ветра. Амброз смотрел на все это, и во взгляде его светились восторг и страсть, ведомые разве что влюбленным. Qui coiwerli petram in stagna aquaram: et rupem in fontes aquarum .
Пребывание в земле безводной и каменистой закончено; вот по склону горы стремительно сбегает ручей, который берет свой исток в самом сердце скалы, и Амброзу показалось, что он слышит журчание вод, их радостное пение. А вот и знакомое ущелье, ведущее в эту девственную страну, - край неумолчно бормочущих родников, укрытых зеленой лесной тенью, край пурпурных полей вереска, мир золотистого, пахучего дрока и скальных громад, при виде которых вспоминаются магические крути друидов. Когда-то он поднимался по этой тропинке вместе с отцом - сколько лет прошло с тех пор, - тогда целью их восхождения была древняя святыня, стоящая на вершине горы, и колодец, выкопанный когда-то неким святым в давние-давние времена.
Ручей убегал вдаль; несколько миль его русло и железнодорожная колея тянулись параллельно. Амброз не мог оторвать глаз от чистого искрящегося потока. С тех пор как он покинул Гвент, ему доводилось видеть лишь гниющие сточные канавы, называемые реками и ручьями просто в силу привычки: в окрестностях Люптона даже неоскверненные нечистотами воды были грязны и мертвы, словно им приходилось течь через безжизненное уныние осенних полей. А здесь взору Амброза предстал струящийся хрусталь, поющий " Laetare ", стекая с холма в долину. Редкие тихие заводи на пути ручья были подобны сияющей тьме, а рябь на его поверхности отсвечивала чистым серебром - словно закат, играющий на пиках гор. Казалось, великая алхимия Бога превратила суровые, неприступные скалы со всеми их мрачными тайнами в ту ослепительную радость бегущей воды.
Слева от дороги показался Холм Явления Михаила Архангела - странная гора с плоской, словно срезанной ножом вершиной; когда-то - до прихода "Черной Женевской Ведьмы, ввергающей в Ад тела и души людские" - она служила местом паломничества. Говорят, раньше пробирались сюда пилигримы, проведавшие о свершившемся чуде, - поодиночке поднимались они по крутому глинистому склону, чтобы помолиться в Часовне Архангела, - но теперь на месте древнего храма стоят одни лишь руины, и густая ясеневая поросль скрывает их от досужих взоров. Может, в поклонении этой святыне и надо искать объяснение загадочной поэме Морвана, называемой "Торжество Ясеня".