Где-то капнула роса - кап, и в ветвях шевельнулась спящая птица. Осадник тихонько свистнул, но собака не отозвалась. Хожиняк нахмурился, неприятное предчувствие кольнуло сердце. Он еще раз свистнул и отскочил за дверь. Но вокруг все было тихо.
Он приоткрыл дверь и, стараясь не шуметь, пошел по дорожке. Зашуршали оставшиеся после постройки стружки. Со всех сторон стояла тьма, тьма огромным морем заливала безлунную и беззвездную ночь, низко нависшую над землей клубами невидимых туч. Было душно, Хожиняк шел медленно, не спуская пальцев с предохранителя револьвера. Он щурился; казалось, перед самыми его глазами притаилось во мраке какое-то препятствие. Мрак касался глаз мягкими лапами, немой и подвижный мрак, таящий в себе неведомое.
Он нащупал деревянную крышу собачьей будки и опустился на колени. Пальцы нашли холодные звенья цепи и поползли по ним. Теперь он был уже уверен. Дернул - цепь не поддавалась. Тогда Хожиняк вынул из кармана фонарь, притаил дыхание и несколько секунд прислушивался. Но ничего не было слышно, кроме легкого шелеста деревьев и раздражающего шепота осины. Он направил на землю узкий луч света. Да. Цезарь лежал окоченевший, в деревянной неподвижности, вытянув длинные лапы; свет фонаря отражался в блестящих, широко раскрытых глазах. Осадник выругался и в слепом бешенстве толкнул ногой мертвое животное. Широкая грудная клетка загудела под ударом, как задетый неосторожным движением барабан. Он прикусил губу. На что польстилась умная собака, что подсунули ей предательские руки? Его охватили бессильная злоба и глухая, пронизывающая боль. И зачем только он привез с собой пса, тащил его в такую даль… Он почувствовал себя ужасающе одиноким, словно умер кто-то близкий. Темень, казалось, еще сгустилась. Хожиняк огляделся невидящими глазами, как слепой. Ему стало страшно вступить в черную пропасть сеней, стало страшно пустоты, которой дышало все с той минуты, как он узнал, что в будке уже не сторожит верный, бдительный Цезарь. Верный, бдительный Цезарь… А между тем он даже не залаял, когда к нему приближался чужой: он принял из чужих рук приманку, принесшую ему смерть. Видно, это был не такой уж чужой человек. Хожиняк вдруг воспринял это как измену собаки. Кто же здесь не был чужим для Цезаря? С кем он свел знакомство, из чьих рук согласился взять пищу? Нет, не жалко, что он издох. Можно ли было на него положиться? Какой из него был сторож и защитник - здесь, где опасность подстерегала на каждом шагу? Он был достаточно велик и силен, чтобы прыгнуть к горлу подкрадывающегося в ночном мраке противника, чтобы повалить его на землю, загрызть. Но нет. Он предпочел принять из неведомых рук яд.
Осадник еще раз оглянулся вокруг. Нет, он не был трусом. В его прошлом была военная кампания, во время которой он выслужил сержантские нашивки. Он спокойно смотрел в глаза смерти, несущейся в свисте пуль из окопов противника. Ему были знакомы часы ночного караула и грохот взрывающихся над головой снарядов. Тогда он не боялся. Но то было другое - война. Человек знал, на что идет и чего может ожидать. Он нес смерть и сам был готов принять ее. Все было намного проще, чем здесь. Мирное время, при котором нет мира, невидимый и все же вездесущий враг, враг, лица которого нельзя увидеть, который подстерегает каждую минуту, в любом месте, при любом случае. И здесь не идешь плечом к плечу с многочисленными товарищами, не действуешь по хорошо продуманным, рассчитанным приказам. Здесь ты один, лицом к лицу с клубящимся мраком, один на чужой территории, где врагам знаком каждый кустик, каждый камешек, каждое углубление почвы. Тогда борьба была какой-то безличной, лишенной ненависти и ярости. Ты стрелял и противник стрелял, стреляли в определенное место, в определенном направлении, но, собственно говоря, не в человека или по крайней мер не в определенного человека; это случалось редко. А здесь Хожиняк чувствовал себя объектом охоты по следу, знал, что его непрестанно высматривают чьи-то глаза, что в любую минуту на него может обрушиться неожиданный удар. И, главное, он не мог понять самой сути дела. Ведь это же были те самые люди, которых он встречал по дороге в деревню, которые по праздникам собирались перед церковью, плавали на лодках по реке, отталкивали от берега плоты. И он тщетно пытался угадать: который же из них? Лица были мертвы, лишены выражения, когда он проходил мимо людей. На этих лицах ничего нельзя было прочесть.
Он медленно двинулся к дому, и рядом с ним кралась тьма. Ночь ступала на мягких, тигровых лапах, он чувствовал ее повсюду, эту страшную ночь. Ему подумалось, что мрак ослепляет лишь его, а те всё видят. Он двигается открытый всем взглядам, а сам не видит ничего. Они же видят всё. И револьвер в его руке весьма сомнительная защита, потому что удар может обрушиться с любой стороны, прежде чем он успеет спустить курок. И его беспомощный взгляд. И - что хуже всего - они читают испуг на его лице. А между тем ведь он не трус. И Хожиняк с отчаянием вспомнил похвальные слова, зачитанные перед всей ротой, и награды, и нашивки сержанта. Нет, он не трус. Но какое значение это имело здесь, в этой дикой глуши, в лабиринте засад, где человек не знает своего врага, где у этого врага тысяча лиц, где он ни перед чем не отступает?
Наконец дом. Хожиняк остановился и стал прислушиваться. Ему пришло в голову, что это была лишь хитрость. Они отравили собаку и дожидались, чтобы он вышел из дому. Теперь их уже полно в сенях, они стоят, притаив дыхание. Сени наполняются зловоньем вечно мокрых лаптей, пышут жаром сдерживаемых дыханий. А он торчит на дорожке, ничем не защищенный, видимый со всех сторон, словно мишень в тире. Но нет, скорей всего это не будет даже выстрел. Это будут десятки жилистых рук, протянувшихся из мрака, и неведомая, жестокая смерть.
Дверь была прикрыта, как он ее оставил. Он осторожно толкнул ее. Дверь легко подалась, осветил фонарем - в сенях никого не было. Уже совершенно потеряв самообладание, он судорожным движением бросился в сени, захлопнул дверь и дрожащими руками стал задвигать засов, мощную балку, вытесанную деревенским плотником. Прислонясь к стене, он отдыхал, тяжело дыша. И вдруг как молния сверкнула мысль, что те - в комнате. Он сам сунулся им в руки, засов задвинут крепко, его не сразу отодвинешь, нет выхода, нет спасения. Капли пота выступили на лбу, захотелось кричать. Закричать во весь голос, заглушить криком удушающий страх. Но ведь это было бы еще хуже! Он пересилил себя и вошел. Выкрутил фитиль, в комнате стало светлее. Она была пуста. Сердясь на себя, он заглянул под кровать и в шкаф. Но ни в комнате, ни в кухне никого не было. По другую сторону сеней на дверях висел могучий замок. Там спрятаться никто не мог.
Он снова убавил свет в лампе и одетый прилег на кровать. Здесь было еще жарче, чем снаружи, но он не хотел гасить свет, а при свете не решался открыть ставни.
Ночная бабочка кружилась вокруг лампы, стуча крылышками о закопченное стекло. Сучья в потолке чернели на золотистых досках странными рисунками. Мгновение осадник колебался, не потушить ли лампу и не открыть ли окно. Было невыносимо душно.
Но как раз в этот момент послышался шорох в сенях. Он весь похолодел. Одеревеневшей рукой потянулся под подушку, за револьвером и, взяв фонарь, на цыпочках подошел к двери. За дверью слышалось какое-то движение. И вдруг его кольнула мысль: чердак! Они спрятались на чердаке, поджидая, когда он заснет, а теперь медленно спускаются по приставной лестнице.
На минуту ему захотелось повернуть ключ в замке и остаться в комнате. Но все в нем восстало против такой трусости, и он пинком распахнул дверь. В сенях никого не было.
Остановившись на пороге, осадник посветил вверх.
Отверстие чердака, прямоугольник, вырезанный в светлых досках потолка, зиял черной тьмой. На лестнице никого не было, на ступеньках прилипли соломинки. И только на краю отверстия стояла кошка и, змеиным движением выгнув спину, смотрела на Хожиняка. Свет фонаря отражался в ее глазах. Черная кошка едва выделялась на темном фоне. Только круглые зеленые, светящиеся металлическим блеском глаза горели, как два зловещих фонаря.
Хожиняк с яростью выругался и, схватив лежащее на полу полено, швырнул его вверх. Кошка отскочила, Изумрудный, ледяной блеск ее глаз потух.
Осадник вернулся в комнату и снова лег на кровать. Но сон уже пропал. Он скрутил папиросу и закурил, ощущая неприятный, горький вкус во рту, будто курил не табак, а плохо высушенное сено. Ему снова вспомнился Цезарь, его неподвижное, окоченевшее, как деревянное, тело. Вероятно, он был отравлен еще перед вечером. Хожиняк тщетно пытался вспомнить, видел ли собаку, когда шел запирать конюшню. Он снова свернул папиросу и прикурил от не погасшего еще окурка. Да, не удивительно, что его предшественник, даже избу выстроив, удрал из этого проклятого места. Изба избой, а жизнь жизнью. Не зря же они отравили собаку, - видно, готовятся к чему-то еще. Но кажется есть выход: несколько дней назад он видел на цепи у лесника огромного пса с налитыми кровью глазами. Странные все же у них тут обычаи - спаривать сук с волками. Но этот зверь уже наверняка никого не подпустит, а лесник собирался продать его.
Только бы как-нибудь дождаться конца этой ночи. Хожиняк лежал и прислушивался. За стеной царила тишина. Видимо, они отказались пока от своих намерений. Впрочем, что они могут ему сделать здесь, под защитой мощных бревенчатых стен, двери, несокрушимой, как ворота крепости? Приехав сюда, он не мог надивиться и этой двери, и засовам, и всему. Но теперь он понял, что это необходимо. Его предшественник, видно, понимал, где находится. Только это мало помогло ему.
Вдруг он насторожился. За стеной раздался шелест, шорох, странное посвистывание. Он чуть не вскочил, но точно так же завыло и в печной трубе.
По-видимому, после жары и духоты с этого низкого нависшего черного неба надвигалась гроза. Теперь он уже отчетливо слышал рев ветра, нарастающий, как волны внезапного наводнения. Заскрипели, застонали стропила, в темноте метались подхлестываемые вихрем деревья. Осадник встал и, потушив свет, приоткрыл ставню.
Стекла дрожали. Ветер дул со все нарастающей силой; на фоне черного неба безумно плясали черные ветки, низко пригибалась верхушка вербы, кусты рвало во все стороны. Ветер усиливался, ревел, как огромный водопад. И, наконец, весь этот шум покрыл отдаленный рокочущий удар грома. Хожиняк смотрел и ожидал, когда стихнет гром. Но гром не утихал. Он перекатывался, наполнял собой небо и землю, усиливался, сотрясал застывший от ужаса воздух. Из края в край земли грохотало, гремело - вселенная была наполнена ужасающим гулом. Гром усиливался и притихал, превращаясь в зловещий рокот, чтобы тотчас снова нарасти и разразиться страшной канонадой. Ветер вдруг утих, словно испугавшись грохота, притаился в ночной тьме.
Осадник стал на колени на лавке и прислонился лбом к стеклу. У него шумело в ушах, голова лопалась от грохота. Казалось непостижимым, что этот шум не прекращается, ведь должен же он хоть на мгновение прерваться, хоть на мгновение утихнуть. Но гром гремел без интервалов. На помощь ему, видимо, подоспели другие раскаты, промежутки между ними стирались, и они обрушивались на перепуганный мир невыносимым грохотом, из конца в конец бомбардируя землю. Звуки нарастали, усиливались, и вдруг все небо осветилось голубым огнем молнии. Теперь Хожиняк ясно увидел черную растрепанную крапиву и лебеду во дворе, словно вырезанный из бумаги силуэт вербы, даже довольно отдаленную собачью будку. Молния не угасала. На небе словно трепетали яркие отсветы каких-то гигантских прожекторов. Зловещее освещение то загоралось, то меркло, как мигающий огромный глаз, но свет не угасал ни на мгновение, пурпурный и синий, будто небо переламывалось пополам. Деревья и кусты стояли в непрестанном призрачном блеске, мир пылал неистовым пожаром. Хожиняку стало страшно. Ему никогда не приходилось видеть такую грозу, чтобы гром гремел без перерывов и молния горела неугасающим факелом. Но, очевидно, здесь, в этой проклятой стране, все возможно.
В огне молнии он увидел собственную руку на подоконнике, синюю, словно рука призрака, и содрогнулся. Надо бы, собственно, выйти, заглянуть в конюшню, животные могут с испуга начать биться о кормушки и загородки. Но ноги отяжелели, будто скованные, он был не в силах шевельнуться. Прямо над домом стояла огромная свинцовая туча, края ее пылали, как раскаленное добела железо.
Он захлопнул ставню и сел на кровать. Дом трясся от непрестанного грохота, и яростный свет заливал комнату, несмотря на закрытые ставни. В щелях пылало зарево, где-то поблизости, совсем рядом, ударил гром. Осадник вскочил. Ему показалось, что молния ударила в конюшню и что теперь наскоро сколоченная постройка пылает, как охапка соломы. Он снова подошел к окну и выглянул. Конюшня чернела на фоне ослепительно светлого неба, пламени нигде не было видно.
Он уже не вернулся в постель и, стиснув зубы, решил переждать. Ведь не светопреставление же это, хотя и похоже, что врата ада разверзлись и выпустили на землю всех своих обитателей. Должно же это когда-нибудь кончиться. Он взглянул на часы - в окнах было светло, как днем. Непрестанная пальба и неугасающий свет молний продолжаются уже полчаса.
Теперь стремительно забарабанили по крыше крупные капли дождя. Хожиняк на мгновение передохнул. Гром утих, и свет молний стал мерцать, как потухающая лампа. Но через минуту гул грома снова заглушил стук дождевых капель по крыше. Свинцовая туча воротилась и снова висела над самым домом, снова клубилась и грохотала громом. Громы опять собирались и ударяли с удвоенной силой. Казалось, что мир рушится, что горит само небо, все смешалось в диком грохоте, будто небосвод рухнул на оглушенную землю.
Ослепленный и оглушенный, с побелевшими губами, смотрел на это осадник. А гроза все продолжалась. Туча уходила и снова возвращалась, словно притягиваемая каким-то магнитом, кружилась на месте, все еще огромная и тяжелая, все еще неся в себе неисчерпаемые запасы сверкания и грохота.
Это продолжалось почти до утра, когда прошел небольшой дождик, и венок туч, круживших на одном месте всю ночь в бичуемом молниями небе, наконец развязался. Скоро проглянула бледная предутренняя лазурь. Дождевые капли срывались с листьев на землю, и к тому времени, как появилось солнце, не осталось никаких следов ночного безумия.
Чувствуя себя пришибленным, изломанным, Хожиняк принялся за работу по хозяйству. Ложиться уже не стоило. Он взял из сеней лопату и выкопал возле навозной кучи яму. С отвращением потащил туда тяжелое, уже вздувшееся тело собаки. Дождь проложил узенькие дорожки в слипшейся рыжей шерсти, желтела обнаженная мертвая кожа. Глаза вылупились. Он подтащил пса к краю выкопанной в мягкой почве ямы и столкнул сапогом вниз. Затем торопливо засыпал мокрыми комьями земли, сравнял лопатой, присыпал сверху навозом. Никаких следов не осталось. Осадник обрядил коня и корову, подбросил в ясли свежей травы, которую поспешно накосил на склоне холма, и, отерев соломой сапоги, окружным путем, минуя деревню, направился к избе старосты.
Старосту он застал во дворе. Еще весь заспанный, тот осматривал свое хозяйство и всей пятерней чесал всклокоченную голову. Должно быть, он еще издали заметил Хожиняка, но притворился, что совершенно поглощен дверцей хлева, которую пытался приладить. Лишь когда осадник подошел вплотную, он приветствовал его широкой улыбкой на давно не бритом лице. Однако Хожиняк заметил промелькнувшую в его маленьких серых глазах тревогу.
- Ну и гроза была, ну и гроза! У меня всю крышу растрепало да вот клеть повредило, приходится чинить… - начал он разговор, меряя глазами гостя и в то же время стараясь избежать его взгляда.
- Вон, поглядите, поросенок прямо в воде лежит.
Хожиняк рассердился:
- Что мне до ваших поросят! Я пришел к вам по служебному делу!
- По делу? - встревожился староста и выпустил из рук расшатанную дверцу. - Тогда надо бы в избу, раз по служебному…
Он медленно пошел к дому, осторожно погружая черные ступни с искривленными пальцами в размякшую, перемешанную с навозом глину. У осадника челюсть тряслась от раздражения. Он едва не стукнулся головой о низкую притолоку. Ребенок в одной рубашонке пугливо проскользнул мимо него, загребая кривыми ногами, над которыми колебался огромный, вздувшийся, как барабан, живот.
- Что ж, раз по служебному… - медленно повторил еще раз староста и уселся за стол, на котором темнела засохшая корка черного хлеба. Ее жужжащим роем облепили мухи. Вся поверхность стола, пузатая печка, стены - все было черно от мух. Хожиняк с отвращением присел на скамью, отыскав местечко почище.
- Мух, мух в этом году, да надоедливые такие, - все так же неторопливо говорил староста. - У вас там, на горке, тяга есть, так они не так плодятся, а у нас просто не знаешь, что и делать. Глина во дворе, мокро всегда, навоз, вот им и нравится.
- Я не о мухах разговаривать пришел, - нетерпеливо проворчал осадник.
- Да ведь понятно, что не о мухах. Оно, конечно, и муха божье творение, везде мухи есть. Вон моя старуха принесла мухомору, разложила повсюду, а только то и вышло, что кошка отравилась. Хорошая была кошка, и с котятами. Теперь и тварь пропала и котята издохнут, без матери такие маленькие не могут…
- А у меня собаку отравили, - оказал Хожиняк, и сам удивился, как холодно и пусто звучит его голос.
Староста беспокойно шевельнулся.
- Собаку? Вот горе… А мне, кстати, лесник говорил, что продал бы собаку. Ничего собака, от хорошей суки, ну и от волка. Такая собака, уж она убережет. Она в случае чего может и лошадь загрызть, прыгнет, вцепится в горло, только и всего…
- Я у вас советов не спрашиваю! У меня вчера вечером отравили собаку, я требую, чтобы вы вмешались в это дело!
- Как так? - удивился староста. - Я, что ли, отравил? Всякое случается, как же я тут могу вмешаться? Ведь собака-то уже издохла, верно? Ей уж теперь ничего не поможет.
Хожиняк задрожал от бешенства.
- Вы кто, староста или нет? Я хочу знать, кто это сделал, понимаете?
Мужик пожал плечами.
- Да откуда же мне знать, кто сделал? Что я, сторожу, что ли, ваш двор?
- Староста должен знать, что делается в деревне, - сурово сказал Хожиняк.
- Это легко сказать: должен знать… Все староста и староста! С податью - ко мне, со страховкой - ко мне, чиновники из города - ко мне! Не дай бог выборы - опять ко мне! Комендант - тоже ко мне. Человеку вздохнуть некогда, а тут еще ваша собака! Откуда мне знать, у кого на нее зло было. Может, она укусила кого или курицу задушила…
- Не валяйте дурака! - Хожиняк перегнулся через стол и близко заглянул в изрытое морщинами, темное, как древесная кора, лицо мужика. - Вы прекрасно знаете, в чем тут дело…
Староста смутился.
- Почему прежний осадник уехал? - внезапно задал вопрос Хожиняк, и староста словно сжался на скамье.
- Откуда мне знать, почему он уехал? Не понравилось, видно, у нас, вот и уехал… Семейные дела будто бы, так нам говорили…
- Уж я знаю, какие семейные дела! Ну, только меня-то вам не удастся так легко отсюда выжить!
Он грохнул кулаком по столу. Черный жужжащий рой мух взвился в воздух.
- Вы своих людей знаете, вам известно, что в котором из них сидит. Подумайте-ка хорошенько, кто это мог сделать. Захотите, так будете знать. Уж у вас средства найдутся, стоит только захотеть.
Мужик хитровато усмехнулся.