Наученный горьким опытом прошлой ночи, я искал теперь гостиницу, заслуживающую доверия. Из дверей большого дома под вывеской "Cloche dʼOr", то бишь "Золотой колокол", струился тот теплый свет, который обещает страннику благо. Я вошел, и пухлая хозяйка тотчас провела меня в комнату, где стояла громадная кровать с балдахином. Сменив белье, я спустился в маленький гостиничный ресторан, где за столиками сидели со своими девушками молодые солдаты в сине-красных мундирах.
Радуясь, что самая трудная часть побега осталась позади, я заказал большой, нежно подрумянившийся омлет, к нему графин красного вина - и выпил за свое здоровье. Вино пришлось мне по вкусу; я заметил, что делаю успехи в искусстве потребления алкогольных напитков, которое можно считать основанной на законах гравитации астрономией человеческого организма. Может, мне требовалась какая-то добавка: ведь человек, пускающийся в авантюру, должен заключать в себе нечто не менее весомое, чем тот мир, который он хочет завоевать…
Я решил провести эту ночь с бюргерским комфортом и стал готовиться ко сну. Правда, сперва меня неприятно удивило, что укрыться можно разве что пуховиком размером чуть больше подушки. Но потом я обнаружил, что имеется еще и шерстяное одеяло, края которого заботливо заправлены под матрас - чтобы, протиснувшись в узкую щель, гость оказался как бы в теплом кармане.
Сознавая, что никому на свете не придет в голову искать меня здесь, я заснул спокойно, как зверь в своей норе.
7
На следующее утро, выпив большую чашку кофе с молоком, я сразу отправился в город.
Я хотел навести справки об Иностранном легионе и подготовил несколько соответствующих французских фраз, но стоило мне попытаться их применить, как странное смущение лишало меня дара речи. Мне казалось, что горожан, занимающихся мирными делами, напугают мои вопросы, касающиеся совершенно чуждой для них сферы. Я останавливал прохожих, однако всякий раз у меня возникало чувство, будто я собираюсь спросить, какая дорога ведет к Луне. Поэтому я ограничивался тем, что спрашивал о какой-нибудь улице, название которой всплывало у меня в голове, и получал любезное разъяснение. День пролетел незаметно, а когда зажглись газовые фонари, я вернулся в "Золотой колокол", как в надежное пристанище.
На другой день повторилось то же самое; я почувствовал, что попал в заколдованный круг. Я провел этот день, обходя казармы и общественные здания и рассматривая вывески, ибо мне представлялось, что должна же найтись такая, на которой написано: "Вступление в Иностранный легион". Но все поиски оставались тщетными. Снова начал моросить мелкий холодный дождь, накрыв крепость серой пеленой. Я впал в уныние и в конце концов пришел к странной мысли, что такого феномена, как Иностранный легион, вероятно, вообще не существует, что его выдумали газетные писаки.
Пухлая хозяйка уже окружила меня трогательной заботой. На мраморном камине рядом с тикающими под стеклянным колпаком часами стояла тарелка с черным виноградом и персиками. Я придумал, как приладить горящую лампу к столбику балдахина и, плотно задернув портьеры, лежал в постели словно в освещенной пещере. Защитившись таким манером от мира, я угощался фруктами, листал большую книгу об Африке и время от времени выкуривал трубку. Размышляя при этом о своем положении.
От денег на обучение оставалось пятьдесят марок - этого мне хватило бы еще на несколько дней скитаний. Но я почувствовал, что обладание наличностью мешает моей свободе и решил завтра же, прямо с утра, от денег избавиться - как отталкивают от себя доску, чтобы научиться плавать. Также я дал себе слово, что остановлю первого встречного полицейского, и потренировался в произнесении нужных фраз.
Оплатив поутру скромный счет и выслушав от хозяйки пожелание счастливого пути, я со свежими силами выступил в поход. Я намеревался взяться за дело безотлагательно.
Ноги сами привели меня к крытому рынку, где уже с утра шла бойкая торговля, о чем я догадался по слышным издали выкрикам. Перед цветочными киосками, блиставшими всеми красками поздней осени, я притормозил. По водосточному желобу тек мутный ручеек, унося с собой головки увядших цветов. Ручеек впадал в канализационную трубу, закрытую железной решеткой. Здесь я остановился и вытащил из кармана пакетик, приготовленный мною в "Золотом колоколе". Он представлял собой завернутые в двадцатимарковую банкноту золотую монету в десять франков и несколько более мелких монет - и был таким тонким, что я без труда протолкнул его между прутьями решетки.
После того как сей жертвенный дар исчез в грязных сточных водах, я выпрямился, и первый же мой взгляд упал на упитанного полицейского, который, словно приветливый страж, стоял среди пестрого скопища астр и далий. На нем была красная, шитая золотом фуражка и короткий черный плащ, небрежно накинутый на плечи.
Это был зримый знак судьбы. Решив при любых обстоятельствах довести дело до конца, я без колебаний направился к полицейскому.
- Прошу прощения, сударь!
Он обернулся с любезным видом, и это дало мне мужество продолжать, хотя я тотчас почувствовал, что начал заикаться:
- Я… Я хотел бы… Я приехал сюда после школы…
- Ах, это очень хорошо. И вы хотите, конечно, спросить меня о коллеже?
- Нет, но я хотел бы получить у вас информацию, где тут можно вступить в Иностранный легион!
Я постарался произнести эту фразу как можно более равнодушным тоном - примерно так, как человек просит прикурить; тем не менее она произвела ошеломляющее воздействие. Недоверие, испуг и затем добродушное сожаление отразились на лице полицейского, который долго молча смотрел на меня, словно впал в ступор. Потом он украдкой огляделся по сторонам и за рукав потянул меня в угол, образованный двумя ларьками.
- Послушайте! - очень настойчиво прошептал он и после короткой паузы продолжил:
- Не вздумайте туда идти! Это место для грабителей и бродяг. А кроме того, вы еще слишком молоды; среди раскаленных песков вы сдохнете, как собака. Садитесь прямо сейчас на поезд и возвращайтесь к родителям.
Именно таких увещеваний я и боялся. Тем не менее я обрадовался, что нашел наконец хоть какую-то зацепку, и время от времени пытался прервать заклинания странного ангела-хранителя, повторяя:
- Нет-нет, я хочу в Иностранный легион.
- Да, но разве вы не знаете, что там с вами будут обходиться грубо и что за жалкие несколько су в день к вам будут придираться по любому поводу?
- Меня это не беспокоит. Я отправляюсь туда, потому что здесь мне противно.
С некоторым облегчением я заметил, что наш разговор, уже привлекший внимание рыночных торговок, мало-помалу приводит полицейского в ярость. Еще раз испытующе взглянув на меня, он произнес изменившимся тоном:
- Ну, ладно. Как хотите. Я провожу вас к рекрутской конторе.
И, не проронив больше ни слова, начал подниматься на гору, которая возвышается в центре города и которую уже не одно столетие венчает полуразрушенная цитадель. Рекрутская контора располагалась в неприметном здании, перед воротами которого прохаживались несколько праздных солдат и мимо которого я в последние два дня проходил, не обращая на него внимания, уже раз десять.
Мы вошли, полицейский велел мне подождать в коридоре, а сам с непроницаемым выражением лица исчез за одной из дверей. Я воспользовался его отсутствием, чтобы выглянуть в маленькое окно, из которого открывался вид на мощную, испещренную амбразурами стену цитадели.
Коротая так время, я обратил внимание, что оконные рамы сплошь исписаны именами. Надписи были однообразны: "Генрих Мюллер, Эссен, легионер. Август Шумахер, Бремен, легионер. Йозеф Шмитт, Кёльн, легионер". Иногда имя сопровождалось коротким сообщением, например:
"Мне все осточертело, я иду в легион", или:
"После года бродяжничества я пришел в Верден, чтобы завербоваться".
Это открытие меня слегка расстроило, как бывает, когда мы воображаем, будто попали в уникальную ситуацию, а потом узнаем, что еще прежде нас точно в таком положении оказывались многие другие. Тем не менее я уже собирался дополнить своим именем этот странный реестр бездельников всех стран, в компанию которых намеревался вступить, но тут полицейский вернулся и пригласил меня в кабинет.
Здесь меня принял офицер с седыми, закрученными кверху усиками и с привычкой жестикулировать. По его обращению я сразу понял, что теперь имею дело с военной властью и что здесь никакие опасения гражданских чинов в расчет не принимаются. Он благосклонно взглянул мне в глаза и, наставив на меня указательный палец, с профессиональным пылом спросил:
- Молодой человек, вы, как я слышал, хотите попасть в Африку. Вы это хорошо обдумали? Ведь там, на юге, каждый день идут бои!
Его слова, разумеется, были бальзамом для моих ушей, и я поспешил ответить, что меня привлекает опасная жизнь.
- Что ж, недурно. У вас будет возможность отличиться. Сейчас я дам вам подписать заявление о вступлении в легион.
И, взяв из стопки бумаг печатный формуляр, он добавил:
- Вы можете выбрать себе новое имя, если прежнее вас почему-либо не устраивает. Документы мы ни с кого не требуем.
Хотя этим предложением я не воспользовался, оно мне очень понравилось, поскольку очевидно противоречило всем принципам, которым нас учили в школе. Поэтому я поспешил поставить свое имя под писаниной, читать которую счел излишним, и удовольствовался тем, что прибавил себе два года. Наверное, в этом я не отличался от своих предшественников, чьи имена прочитал снаружи, на окне этой так просто устроенной ловушки для дураков, - ибо офицер равнодушно взял лист с только что подписанным мною обязательством на пятилетний срок службы и положил его на другую стопку.
Сообщив мне, что до отправки в землю обетованную нужно еще пройти медицинское освидетельствование, он вызвал к себе одного из солдат и поручил ему заняться мною.
8
Солдат, которому этого краткого указания, похоже, было достаточно, повел меня в казарму, находившуюся за воротами. И разместил на жительство в голой комнате, вдоль стен которой стояли походные кровати.
Поскольку мы прибыли как раз во время обеда, он сходил на кухню и принес мне глубокую тарелку, наполненную вареной говядиной, а также жестяную миску с вермишелью. Потом он исчез, оставив меня наедине с едой, из которой я одолел лишь малую часть. Еда показалась мне вкусной, хотя, конечно, она не могла сравниться с омлетами из "Золотого колокола".
Периодически мой провожатый появлялся в дверях, чтобы окинуть помещение взглядом - его, очевидно, назначили кем-то вроде ответственного сторожа. Но поскольку я был доволен своим положением, меня это мало беспокоило; я поспешил оккупировать одну из кроватей, растянулся на ней и радовался грандиозному успеху, которым увенчалось мое начинание. Я достиг поворотного пункта, после которого события будут развиваться сами собой, а решение выбросить деньги воспринимал как первую победу над собственной бездеятельной мечтательностью. С гораздо большим удовольствием, чем накануне, я снова углубился в книгу об Африке. Уже через несколько дней я увижу побережье этого великого континента - границу, за которой, несомненно, скрывается подлинная, более яркая жизнь…
За чтением я, видимо, заснул, ибо внезапно меня напугал голос неслышно вошедшего сторожа.
- Эй, малыш, ты тут не заскучал, совсем один? Я тебе привел компанию!
Речь шла о бледном, более чем жалко одетом молодом человеке, который вслед за ним проскользнул в дверь уже погрузившегося в сумерки помещения.
Я понял, что это, наверное, один из тех неизвестных сотоварищей, чьи имена я недавно изучал на оконном переплете. И очень обрадовался, что передо мной так неожиданно открылась перспектива дружбы. Теплая волна, прилившая к сердцу, подсказала мне, что после своего тайного странствия я больше, чем сам догадывался, нуждаюсь в обществе хоть какого-то человека.
Поэтому я с напряженным вниманием наблюдал за каждым движением прибывшего, который, со своей стороны, не проявлял ко мне особого интереса. Он внимательно оглядывал помещение, - как зверь, угодивший в западню, - пока не остановил взгляд на столовой посуде, все еще стоявшей на столе. Вопросов он не задавал, но сообразив, что я больше не претендую на еду, поспешно набросился на нее и удивительно быстро покончил с огромной порцией. Уничтожив ее до последней крошки, молодой человек отодвинул тарелку и с желчной улыбкой пробормотал:
- Конина!
Потом спросил, нет ли у меня сигареты, а когда я предложил ему табаку, взял щепотку и очень ловко закатал ее в лист папиросной бумаги, извлеченный из грязного кармана. Он курил, растянувшись на одной из кроватей, в качестве подушки подложив под голову перевязанную шпагатом котомку, и попутно сделал несколько скупых сообщений о своей персоне.
Его зовут Франке, ему двадцать лет, он родом из Дрездена и прежде занимался керамикой.
- Керамика, - объяснил он, - это художественное гончарное ремесло, которое в Дрездене монополизировано большой гильдией.
Но ему, видно, у гончаров не особенно нравилось, ибо он вскоре сбежал от своего саксонского мастера и отправился странствовать по проселочным дорогам. Родителям несколько раз удавалось вернуть его с помощью полиции, но потом, когда эта игра стала повторяться слишком часто, они отреклись от него, напророчив плохой конец. Он уже второй год бродяжничает и решил завербоваться в Иностранный легион, потому что боится зимы.
- Им в Дрездене наплевать на меня, - закончил он свою речь, - а подыхать с голоду я могу и в Алжире.
Его рассказ продолжался бесконечно, парень будто убеждал в чем-то самого себя; казалось, ему все равно, отвечаю ли я. Вообще, у меня сложилось впечатление: этого типа не интересует ничего, кроме собственной персоны. Поэтому от него веяло странной пустотой и холодом - вероятно, бесцельное бродяжничество по проселочным дорогам было единственным состоянием, соответствующим его натуре. Вся Африка значила для него не больше, чем прибежище на зиму, а на мой вопрос, какую жизнь он намерен вести там, на юге, он вообще не ответил.
Зато я скоро заметил, что его в первую очередь волнуют два вопроса, к которым он снова и снова возвращался, хотя я на них ответить не мог. Один касался "денежного задатка", о размерах которого у него были самые фантастические представления и который, как он почему-то предполагал, нам должны были выплатить завтра утром.
Не меньше угнетала его и забота о том, дадут ли ему уже завтра пару новых сапог, и он не уставал повторять:
- Они непременно должны выдать мне сапоги - ведь сапоги мне причитаются? Ты как думаешь?
Его сапоги - а он улегся на кровать не разувшись - и впрямь достигли последней степени ветхости, какую только можно себе представить.
Мы еще долго переговаривались в темноте, пока нас не сморил сон.
Проснувшись, я обнаружил, что Франке уже с раннего утра принялся действовать. Он очень ловко разведал обстановку на кухне и не только принес нам кофе и длинный белый батон, но сумел также раздобыть пачку сигарет, которую тщательно прятал от меня. Порассуждав вслух о сапогах и денежном задатке, он с ворчанием растянулся на кровати, я же снова стал листать свою книгу.
Наше молчаливое сосуществование вскоре было нарушено появлением тощего верзилы, который, недоверчиво осмотрев нас, рухнул на одну из кроватей и, свесив через край длинные ноги, погрузился в какие-то мрачные думы. Он производил еще менее приятное впечатление, чем Франке: большие, поросшие черным пушком кулаки и всклокоченная шевелюра, которая на низком лбу почти соприкасалась со сросшимися бровями, придавали ему вид первобытного дикаря. К тому же он постоянно дрожал - как мне казалось, от внутреннего буйства.
Пролежав примерно два часа в такой позе, он внезапно испугал нас ужасным ревом. Вскочив и швырнув в угол табуретку, он стал кричать: мол, неужели в этом жалком свинарнике совсем нечего пожрать… Мы поспешили предложить ему остатки белого хлеба и смотрели, как он засовывает в рот большие куски, которые отхватывает складным ножом. Насытившись, он немного оттаял и сообщил нам, что его зовут Реддингер. Присовокупив к этому невнятный намек, из которого я понял только, что он перешел границу туманной ночью и что ему важно представить себя человеком, которому ничего на свете не страшно.
Франке, похоже, мало обрадовался новому товарищу. Когда мы с ним и с нашим солдатом в полдень отправились на кухню за едой, он проворчал:
- Таких субъектов вообще нельзя сюда принимать. С первого взгляда видно, что у него рыльце в пушку!
Когда я спросил, что он этим хочет сказать, Франке лишь насмешливо посмотрел на меня.
Наш обед проходил в очень напряженной атмосфере: мы все отчетливей понимали, что с Реддингером нужно цацкаться, как с сырым яйцом, если не хочешь вызвать у него новый припадок бешенства. Он сидел за столом с видом человека, который ждет только повода, чтобы совершить убийство. И между ним и Франке дело наверняка дошло бы до драки, если бы тем временем в нашей компании не объявился четвертый - кряжистый, крепкого сложения парень, который с порога назвался Паулем Эккехардом и сразу очень бодро вошел в комнату.
Вскоре он показал, что мастерски владеет всеми возможными и невозможными искусствами, а в тот день, для начала, хорошо подвешенным языком поведал нам о перипетиях своей судьбы. Он, собственно, был слесарем, но его, как и Франке, одолела страсть к бродяжничеству, и, после того как он несколько раз сбегал, его поместили в приют для малолетних правонарушителей. Там он живо сделался главарем заговорщиков. И в один прекрасный день, когда всех воспитанников построили во дворе на поверку, он (как он тут же нам продемонстрировал) "с громким та-та-ра-та" на глазах у оцепеневшего персонала совершил побег вместе с дюжиной товарищей, просто выскочив через открытые в тот момент ворота.
Продолжая скитаться, он примкнул к труппе бродячего варьете и исполнял там роль партерного акробата. Затем он рассказал нам, как недавно договорился с несколькими дельными товарищами по труппе, что они по отдельности перейдут в разных местах границу, чтобы потом всем вместе поискать приключений в Алжире.
- А если нам там не понравится, - добавил он, - мы тем же манером смоемся обратно!
Такая натура была мне куда симпатичнее, чем мрачная холодность Франке или полубезумное поведение Реддингера. И человек этот - Пауль - сразу создал атмосферу общности. Он скинул куртку и, поскольку под ней была лишь безрукавка, обнажил крепкие руки, поиграл мускулами - вероятно, не без тайного намерения, - заставив их змеиться, как это делают атлеты из цирковых балаганов. Мне особенно понравилось, что вытатуированная на одном из бицепсов обнаженная дама при этом двигалась так чувственно, будто исполняла танец живота. Пауль дал нам возможность полюбоваться некоторыми из своих главных номеров: сделал "мостик" между двумя табуретками, исполнил сальто без подкидной доски и стойку на одной руке.
Потом он достал губную гармошку и заиграл на ней так искусно, что даже наш сторож, который с появлением страшного Реддингера почти полностью скрылся из виду, начал снова время от времени просовывать голову в дверь. Складывалось впечатление, что этот музыкальный инструмент особенно соответствует натуре Пауля, который и вообще дышал энергично, раздувая щеки, - о таких людях в народе говорят, что они, дескать, плевать хотели на все неприятности и только знай себе насвистывают.