Лицо оставалось неподвижным, голова лежала на коленях женщины. Две глубокие морщины шли от властно очерченного носа к полуоткрытому рту. Порывы ветра шевелили редкие и тонкие волосы на выпуклом лбу и белую кайму бороды на квадратном подбородке с сильно развитыми челюстями, обрисовывающимися под дряблыми складками кожи. На висках выступил обильный пот, а одна нога висела и слабо дрожала. Малейшие подробности этой безжизненной фигуры старца навсегда запечатлелись в памяти двух молодых людей.
Сколько времени длилось напряженное состояние? Смена теней на синеватых водах продолжалась, прерываемая порой снопами лучей, они, казалось, пронизывали воздух и погружались в воду стремительно, как стрелы. Слышен был размеренный стук машины и насмешливый крик чаек, доносился гул Большого канала - стон города под яростью бури.
- Мы понесем его, - шепнул своему другу Стелио Эффрена, потрясенный грустным происшествием и торжественностью минуты.
Неподвижное лицо едва-едва подавало признаки жизни.
- Да, предложим наши услуги, - ответил Даниэле, бледнея.
Они взглянули на женщину со снежно-белым лицом и оба страшно бледные подошли к ней, предлагая свою помощь.
Сколько времени длился этот ужасный переход? Расстояние до берега по мосткам было коротким, но эти несколько шагов могли считаться долгим путем. Волны разбивались о пристань. Из канала доносился рев, точно из клокочущего водоворота, колокола San-Marco звонили к вечерне, но этот неясный шум терял всякую реальную форму и казался бесконечно глубоким и далеким, точно жалоба Океана.
Они несли на своих руках тело героя, они несли бесчувственное тело того, кто распространил чары своего могущества, своей необъятной души по всему миру, превратил в музыку Сущность Вселенной. С невыразимым трепетом ужаса и радости, словно человек, увидевший падение водопада, извержение вулкана, пожар, охвативший лес, блестящий метеор, заслонивший звездное небо, словно человек, очутившийся пред лицом естественной силы, непредвиденной и неотразимой, - Эффрена почувствовал жизнь под своей рукой, поддерживающей грудь больного, и он должен был остановиться, чтобы перевести дух от волнения, - он почувствовал под своей рукой, как снова забилось священное сердце.
- Ты силен, Даниэле, хотя ты, кажется, не в состоянии переломить и тростника. Оно оказалось тяжелым - тело старого варвара, его кости точно отлиты из бронзы. Хорошая структура, крепкая, способная поддержать мост, потерявший опору, структура человека, предназначенного к борьбе, к морским приливам. Но откуда ты почерпнул свою силу, Даниэле?.. Я сначала боялся за тебя. А ты даже не дрогнул. Мы несли на наших руках героя. Нужно отпраздновать чем-нибудь сегодняшний день. Его глаза открылись предо мной, его сердце вновь забилось под моей рукой. Мы были достойны нести его, Даниэле, за наше восхищение великим композитором.
- Ты достоин не только нести его, но и воспринять и выполнить чудные обеты, данные его искусством людям, еще живущим надеждами.
- Ах, если только я не паду жертвой собственного вдохновения, если мне удастся, Даниэле, побороть эту апатию, эту тоску, мешающую мне дышать…
Они шли рядом, два друга, опьяненные и откровенные, как будто их дружба возвысилась, обратилась в драгоценное сокровище. Они шли в этот бурный вечер против ветра, среди завываний бури, преследуемые яростью моря.
- Можно подумать, что Адриатика опрокинула Murazzi и издевается над крепкими стенами Сената, - сказал Даниэле, останавливаясь перед волнами, затоплявшими Piazza и угрожавшими Прокуратуре. - Мы вынуждены вернуться.
- Нет, переплывем на лодке. Посмотри - San-Marco в воде.
Гребец перевез их к башне Часов. Piazza была вся затоплена и походила на озеро, окруженное портиками. Она отражала клочки неба среди разорванных туч, окрашенных золотистыми сумерками. Блестящая базилика, яркая, точно высохший лес, оживленный прикосновением воды, сияла ореолом в догорающем дне, и кресты на ее митрах качались в глубине темного зеркала вод, точно вершины подводного храма.
- "Се истинная сила, сокрушающая оковы смерти" - прочел Стелио на одной из арок под мозаикой, изображающей Воскресение. - Ты знаешь ведь, что в Венеции Вагнер впервые столкнулся со смертью лет 20 тому назад в эпоху "Тристана". Томимый безнадежной страстью, явился он в Венецию, чтобы здесь умереть в молчании, тут он создал чудный 2-й акт - гимн вечной ночи. Теперь снова судьба привела его в лагуны. По-видимому, ему предназначено кончить свою жизнь здесь, как Клавдию Монтеверде. Разве не наполнена Венеция музыкой желания, желания необъятного и невыразимого. Всякий шум переходит здесь в мелодию. Послушай.
Под буйными порывами ветра город из камня и воды звучал, точно громадный орган. Свист и рев бури сливались в какой-то величественный хорал, то растущий, то замирающий в ритмических модуляциях.
- Разве в этом хоре стонов твое ухо не различает одну и ту же повторяющуюся мелодию? Слушай.
Выйдя из гондолы, они пошли бесцельно, переходя мосты, пересекая площади, но невольно, инстинктивно, Эффрена все поворачивал в сторону далекого дома, который внезапно, точно при блеске молнии, вставал в его воображении, одушевленный глубоким ожиданием.
- Послушай! Я различаю мелодическую тему, то замирающую, то снова возрождающуюся, но не имеющую сил развернуться.
Стелио остановился, напрягая слух с таким жадным вниманием, что Даниэле был изумлен, видя своего друга как бы сливающимся с феноменом природы, поразившим его, как бы растворяющимся мало-помалу в какой-то великой и могущественной силе, поглощавшей его и возвышавшей его до себя.
- Ты слышал?
- Мне не надо слышать того, что слышишь ты, - отвечал Даниэле. - Я подожду, когда ты будешь в состоянии повторить мне слова, сказанные тебе природой.
Они оба чувствовали внутренний трепет - один, сохраняя присутствие духа, другой со смятенной душой.
- Я не знаю больше… - произнес Стелио, - не знаю… Мне казалось…
Вдохновение, посетившее его в минуту мимолетного экстаза, ускользало от его сознания. Мысль начинала работать, воля возрождалась, его снова волновали томительные желания.
- Ах, если бы можно было вернуть музыке ее естественную простоту, ее наивную прелесть, ее божественную невинность, извлечь ее, живую, нетронутую, из вечного источника, из таинственных недр самой Природы, из Духа Вселенной. Размышлял ли ты когда-нибудь о детстве Кассандры? Однажды ночью ее оставили в храме Аполлона, а утром она была найдена распростертой на мраморном полу, обвитая кольцами змеи, лизавшей ей уши. С тех пор она стала понимать все голоса, рассеянные в пространстве, постигла все мелодии мира. Могущество божественной - было могуществом музыки. Часть этой Аполлоновой силы одушевляла поэтов, создавших трагический хор. Один из них понимал голоса всех птиц, другой - голоса ветра, третий - голоса моря и огня. Не раз я воображал себя распростертым на мраморных плитах в кольцах священной змеи. Для того чтобы мы могли создать новое искусство, необходимо возродить старый мир.
Стелио говорил с возрастающей горячностью, но, отдаваясь своим мыслям, он чувствовал, что сокровенная часть его души оставалась недоступной, тлившейся со звуками разлитыми в воздухе.
- Спрашивал ли ты себя когда-нибудь, что значит музыка той пасторальной оды, которую поет хор в "Эдипе-царе", когда Иокаста бежит, охваченная ужасом, а сын Лайя все еще продолжает сохранять иллюзию последней надежды. Ты помнишь: "О, Цитера, я призываю Олимп в свидетели - раньше чем кончится следующее полнолуние…" Образы гор прерывают на несколько мгновений ужас драмы. Мирные сельские картины дают передышку смятению людей. Помнишь? Постарайся представить себе строфу рамкой, заключающей между строками ряд телодвижений, выразительный образ танца, вдохновляемого мелодией. Вот перед твоими глазами душа Вселенной в своей первоначальной сущности. Вот ласковый призрак великой общей Матери, склоненный к своим несчастным, угнетенным и дрожащим детям, вот, наконец, торжество Божественного и вечного над людьми, влекомыми слепым роком к безумию и смерти. Постарайся теперь понять, насколько это пение помогло мне найти для моей трагедии средства наиболее простого и наиболее высокого выражения.
- Ты, значит, собираешься восстановить хор на сцене?
- О, нет, я не хочу воскрешать старинной формы, мое желание - изобрести новую форму, следуя лишь моему инстинкту и моему гению, как это делали греки, когда создавали чудное, неподражаемое здание красоты - свою драму. Три живых искусства - музыка, пение и танцы - с давних пор разъединились, два первых продолжали развиваться и достигли великой, мощной выразительности, тогда как третье находится в упадке, поэтому я полагаю, что невозможно слить их в один ритм, не лишив то или иное из них его индивидуальности, приобретаемой веками, способствуя эффектам общего целого, они утрачивали бы свои характерные особенности и теряли бы свою силу. Среди всех средств, способных передавать ритм - слово занимает первое место во всяком произведении искусства, стремящемся к совершенству. Как ты думаешь, разве в вагнеровских драмах признается за словом его настоящая ценность? И разве музыкальная идея не теряет от этого свою первоначальную чистоту, так как зависит часто от обстановки, чуждой Гению Музыки. Без сомнения, сам Вагнер чувствует эту слабую сторону и безмолвно признается в ней, когда в Байрейте подходит к какому-нибудь из своих друзей и закрывает ему глаза рукой, чтобы тот мог всецело отдаться чистой власти симфонии и был очарован высшей радостью глубочайших видений.
- Почти все, что ты говоришь - ново для меня, - сказал Даниэле Глауро, - но это увлекает меня точно предвиденное и испытанное мною самим. Итак, ты не сольешь три гармонических искусства, но дашь каждому отдельное воплощение, и только общая, доминирующая идея будет служить для них связью?..
- Ах, Даниэле, как передать тебе образ творения, созревающего во мне! - воскликнул Стелио. - Ничтожны и грубы слова, которыми ты пытаешься выразить мою мысль. Нет… Нет, как передать тебе то бесконечное, неуловимое, таинственное, что живет в моей душе?
Они подходили к Риальто. Эффрена быстро взбежал по ступеням лестницы и остановился у балюстрады на вершине арки, поджидая своего друга. Ветер налетел на него как легион развевающихся знамен, хлещущих его по лицу своими концами. Канал под ним терялся в тени дворцов, пенясь, точно река в бурном водовороте. Над ним часть неба освободилась от облаков и сияла, прозрачная и яркая, словно спокойная вершина ледников.
- Здесь невозможно стоять, - заметил Даниэле, прислоняясь к дверям какой-то лавочки. - Нас снесет ветром.
- Спустись. Я догоню тебя через минуту! - крикнул ему поэт, перегнувшись через балюстраду, закрывая глаза руками и сосредоточив всю свою силу в слухе.
Грозен был голос урагана среди неподвижного векового мрамора. Он один был властителем уединения, как в те времена, когда этот мрамор дремал еще в глубине гор, а на илистых островах лагуны росли дикие травы вокруг птичьих гнезд, гораздо ранее, нежели дож вступил на Риальто, гораздо ранее, чем патриархи повели беглецов навстречу великому будущему. Жизнь человеческая проходила под небом, оставались лишь могилы, но раздавался все один и тот же голос - голос урагана. Народы, обращенные в прах, стертые летописи, минувшие величие и слава, бесчисленные дни рождения и смерти, все преходящее, мимолетное, не имеющее облика, не имеющее названия - вот что вызывал в воображении этот голос своей песней без меры, своими жалобами без надежды. Вся скорбь мира проносилась вместе с ветром по душе человека, напряженной и жадной.
- Ах, я уловил тебя! - воскликнул Стелио с торжествующей радостью. Полная гамма мелодии была схвачена им, принадлежала ему, бессмертная для его души и для всего мира. Из всего, что жило вокруг него, она казалась ему самой живой. Даже его собственная жизнь меркла в сравнении с беспредельным могуществом этой звучащей мысли, в сравнении с этим зерном, обещающим бесконечно разнообразное развитие. И он представил себе свою идею погруженной в море симфонии, где она развертывалась тысячью модуляций и достигала полного совершенства.
- Даниэле! Даниэле! Я нашел!
Он поднял глаза, увидел на темном небе первые звезды, и отразил в себе их великое безмолвие. В его воображении пронеслись другие небеса над далекими странами: волновались пески, деревья, воды, поднимались столбы пыли от пролетевшего урагана, это были пустыня Ливийская, оливковые рощи бухты Солона, Нил около Мемфиса, истомленная жаждой Арголида. И другие картины проносились перед ним. В нем зарождалась боязнь потерять то, что он отыскал, и, сделав усилие над собой, он сжал свою память, как сжимают руку, стараясь что-нибудь удержать. Около одной из колонн мелькнула тень человека, откуда-то блеснул огонек на конце шеста, он услышал легкий треск пламени зажженного фонаря. При этом слабом свете с боязливым нетерпением занес он найденную тему на страницы записной книжки, слова Стихий были заключены в пяти строках нотной системы.
- День чудес! - воскликнул Даниэле Глауро, глядя, как Стелио спускался с лестницы, гибкий и легкий, точно позаимствовавший у воздуха вместе с вдохновением и его эластичность.
- Пусть Природа всегда будет благосклонна к тебе, брат мой.
- Идем, идем! - говорил Стелио, хватая его за руку и увлекая за собой с ребяческой живостью. - Я должен бежать.
Он тащил Глауро по переулкам к San-Giovanni-Elemosinario, одушевленный глубоким ожиданием, повторяя про себя названия трех церквей, остававшихся на его пути до того дома, который время от времени, как при блеске молнии, вставал в его воображении.
- Ты был прав Даниэле: голос окружающих предметов сильно отличается от их звука, - заговорил Стелио, останавливаясь у входа в Suga-Vecchia возле колокольни, так как заметил, что его стремительная ходьба утомила Глауро. - Гул ветра подражает то стонам толпы, пораженной ужасом, то рычанию хищных зверей, то шуму водопада, то трепету развертывающихся знамен, звучит то вызовом, то угрозой, то отчаяньем. Голос ветра - синтез всех этих звуков, он поет о неумолимом действии времени, о жестокой судьбе людей, о вечной их битве за вечно возрождающиеся иллюзии.
- А думал ли ты когда-нибудь, что сущность музыки вовсе не в звуках, - заметил доктор-мистик. - Она - в молчании, которое им предшествует и за ними следует - в эти-то молчаливые интервалы оживает гармония. Каждый звук и каждый аккорд пробуждают среди этого молчания голоса, воспринимаемые нашей духовной стороной. Ритм - сердце музыки, но биение этого сердца делается явственным только во время пауз между звуками.
Метафизический закон природы, разъясненный созерцателем, убедил Стелио в том, что подсказывали ему собственные ощущения.
- Правда, - сказал он. - Вообрази себе интервал между двумя сценическими симфониями, где все молитвы стремятся выразить внутреннюю сущность характеров, представленных драме, передать сокровенную тайну действия, как, например, в большой бетховенской прелюдии к "Леоноре" или "Кориолану". Это музыкальное молчание, где бьется ритм, представляет собой одушевленную и таинственную атмосферу, предназначенную исключительно для слов чистой поэзии. Образы драмы выплывают из моря симфонии, как из самой истины скрытого в них бытия. И их слова в этом ритмическом молчании должны звучать необыкновенной силой, достичь высших пределов красноречивого могущества; они будут стремиться к пению, и оно отзовется им мелодией оркестра в конце драматического эпизода. Ты понял?
- Итак, ты помещаешь драматический эпизод между двумя симфониями, подготавливающими и заканчивающими его, потому что музыка - это начало и конец людской речи.
- Я таким образом сближаю зрителя с героями драмы. Помнишь ты в оде, восхваляющей Гете за перевод Магомета, какой образ дает Шиллер для пояснения, что только идеальный мир присутствует на сцене. Колесница Фесписа, как ладья Ахерона, так легка, что может везти лишь тени, лишь призраки людей. Обыкновенно эти образы людей далеки от нас, и всякое общение с ними кажется нам немыслимым, как общение с призраками. Они далеки и чужды. Но, заставляя их появляться среди гармоничного молчания, предпослав им музыку, я сближаю с ними зрителей, потому что освещаю самые глубокие тайны руководящей ими воли. Ты понимаешь? Их сокровенная сущность - здесь, в непосредственном общении с душой толпы, которая под Идеями, выражаемыми словом и движением, чувствует глубину мотивов, соответствующих в симфонии этому выражению. Значит, я показываю и картины, написанные на полотне, и то, что за ними происходит. При помощи музыки, танцев и пения я создаю вокруг моих героев идеальную атмосферу, отражающую всю жизнь Природы так ясно, что в каждом их действии обнаруживается не только могущество Предопределения, но и соприкосновение с самыми тайными силами окружающего, как у первородных душ, вращавшихся в великом трагическом круге. Герои Эсхила носят на себе отпечаток породивших их миров, и я также хотел бы, чтобы в моих героях трепетал поток дикой энергии, чтобы они сливались с землей, с ветром, с водой, с огнем, с горами, с тучами в трогательной борьбе против Фатума, который должен быть побежден. И пусть природа станет рядом с ними такой, какой видели ее античные трагики - пламенной актрисой, выразительницей вечной драмы. Они входили в Campo di San-Cassiano, пустынное, неприветливое, и их голоса и шаги, точно в кольце скал, гулко раздавались, смешиваясь с шумом, доносившимся из Большого канала. Фиолетовые тени поднимались из бурлящих вод, зараженных лихорадкой, и реяли в воздухе словно смертоносные испарения. Казалось, здесь издавна воцарилась Смерть. Ставни высокого узкого окна стучали о стену, скрипя на ржавых петлях - всюду господствовало уныние и разрушение. Но в воображении поэта все эти видимые явления перерождались в необычайные, далекие картины. Пред ним вставал уединенный и дикий уголок возле могил в Микенах, между второй вершиной горы Эвбеа и крылом неприступной крепости. Мирты густой зарослью пробивались среди куч мусора и гигантских развалин. Струи фонтана Персея, разлетаясь брызгами между скал, стекали в ложбину, подобную раковине, бежали оттуда и терялись в каменистом овраге. На краю фонтана, у корней кустов распростерлось тело Жертвы, вытянувшееся, неподвижное, спокойное… В мертвом безмолвии слышалось журчание струй и беспрерывный шелест ветерка на склонившихся миртах.
- Первое откровение моего нового создания, - сказал Стелио, - явилось мне в священном месте Микен под Львиными воротами в то время, как я перечитывал Ореста… Страна огня, страна жажды и бреда, родина Клитемнестры и Гидры… Земля, навеки опустошенная ужасом необычайно трагической судьбы, поразившей целый род. Думал ли ты когда-нибудь об этом исследователе-варваре, который, прожив долгое время в лавке за конторкой, решил предпринять изыскания в могилах Атридов среди микенских развалин, и которого однажды - шесть лет тому назад - посетило самое великое и самое странное видение, когда-либо являвшееся перед глазами смертных. Представлял ли ты себе этого толстяка Штильмана в момент открытия ослепительного сокровища, скрывавшегося в недрах опустошенной земли в течение веков, в течение тысячелетий? Думал ли ты когда-нибудь, что это сверхъестественное и страшное зрелище могло открыться другому: уму юному и пылкому - поэту, творцу, тебе, быть может, быть может, мне. И тогда - горячка, неистовство, безумие… Вообрази себе…