Он удивлялся, не находя в себе волнения, испытываемого честолюбцами при виде следов героя, не ощущая в себе знакомого ему сильного трепета. Быть может, ум его притупился вследствие запаха плесени, исходящего от материй, ковров и матрацев, или вследствие глухого безмолвия, среди которого великое имя пронеслось беззвучно, тогда как царапанье древесного червя слышалось так настойчиво, что Стелио казалось, будто он сверлит его уши.
Юноша приподнял желтое одеяло, но тотчас же выпустил его из рук, точно заметил под ним подушку, кишащую паразитами.
- Уйдем! Уйдем отсюда! - попросила Фоскарина, смотревшая в окно на парк, где красноватые косые лучи солнца перемежались с серовато-зеленой тенью. - Здесь трудно дышать.
И действительно, воздух был спертый, как в склепе.
- Теперь, - продолжал голос сторожа, - теперь мы пройдем в помещение Максимилиана Австрийского, избравшего опочивальней кабинет Амелии Богарнэ.
Они обошли комнату отделанную в красноватых тонах. Солнце ударяло на алый диван, сверкало фиолетовыми искрами в подвесках хрустальной люстры, зажигало на стене прямые красные полосы. Стелио остановился у порога и обернулся, среди этого кровавого величия воображение рисовало ему задумчивый облик молодого голубоглазого эрцгерцога - габсбургского цветка, заброшенного летним утром на варварскую землю.
- Уйдем! - снова попросила Фоскарина, видя, что он медлит.
Она почти бежала по обширным залам, расписанным фресками Тьеполо, и решетка из коринфской бронзы, захлопнувшись за ней, издала ясный звон, словно звон колокольчика, гулко и протяжно прозвучавший в пустых сводах. Она бежала, охваченная ужасом, как будто дворец должен был обрушиться, и свет дня - погаснуть, как будто она страшилась остаться одна во мраке с призраками несчастия и смерти. Волнение ее передавалось и Стелио, он шел среди этих реликвий прошлого, шел за знаменитой актрисой, на всех сценах мира воплощавшей образы исступления смертоносной страсти, беззаветных порывов желания, отчаянной борьбы за великое будущее, и он чувствовал, как под ледяным дуновением стынет кровь в его жилах, как замирает его сердце, слабеет воля, как ускользает от него смысл жизни, как прерывается всякая связь с внешним миром и рассеиваются чудные грезы, заставлявшие его душу устремляться за пределы жизни.
- Неужели мы еще живы? - произнес он, когда, покинув душные комнаты, они очутились в парке на свежем воздухе.
И Стелио взял Фоскарину за руку, заглянул в глубину ее глаз, попытался улыбнуться, а потом увлек ее на лужайку, озаренную солнечными лучами.
- Как тепло? Не правда ли? Какая мягкая трава!
Он полузакрыл глаза, чтобы на веки падали жгучие лучи, и жажда жизни вновь охватила его. Фоскарина, соблазненная этим примером, также подставила свои полузакрытые глаза солнцу и сквозь ресницы смотрела на свежий и чувственный рот Стелио. И они стояли под ласкающими лучами на траве, рука об руку, и среди молчания ощущали, как кровь быстрее течет в их жилах, подобно быстротечным ручьям. Фоскарина думала о Эвганейских горах, о розоватых деревушках, похожих на морские раковины, о первых каплях дождя, орошающих свежие листья, о фонтане Петрарки и о всех милых словах, нежных обещаниях Стелио.
- Жизнь могла бы быть еще прекрасней… - произнесла она голосом тихим, словно вздох возрождающейся надежды.
Сердце возлюбленного затрепетало как плод, созревший внезапно под чудесными лучами.
Восторг и нежность охватили его душу и тело. Еще раз он пережил такое острое наслаждение минутой настоящего, точно это была последняя минута его жизни. Любовь брала верх над судьбой.
- Ты любишь меня? Скажи!
Фоскарина не отвечала. Она широко раскрыла глаза, и в них отразилась безграничность вселенной. Никогда любовь не находила себе более сильного выражения среди смертных.
- О, как хороша, как прекрасна жизнь с тобой, для тебя - всегда, всегда!
Стелио был опьянен ею, солнцем, травой, небом, словно он видел все это впервые. Узник, покидающий на заре душную темницу, больной, созерцающий в первый раз море, после того как видел перед собой смерть лицом к лицу - должны были, казалось, испытывать меньшее опьянение.
- Хочешь, мы уйдем отсюда? Хочешь, оставим печаль за собой и уйдем в страну, где нет осени?
"Осень во мне самой, и всюду я понесу ее с собой, - подумала Фоскарина, но улыбнулась слабой улыбкой, скрывавшей ее страдания. - Я… я одна уйду, исчезну… Уйду умирать вдали от тебя, любовь моя!"
Несмотря на еще далекую минуту разлуки, ей не удавалось ни победить свою грусть, ни воскресить свою надежду, но все же ее муки смягчились, потеряли горечь.
"Хочешь, мы уйдем?"
"Идти, вечно идти, вечно блуждать по свету… Идти далеко, далеко, - думала женщина-скиталица. - Вперед, без остановки, без отдыха… Ужас бегства еще не улегся, и минута покоя уже кончается. Ты желаешь утешить меня, друг мой, и для этого предлагаешь мне снова пуститься в далекий путь, тогда как мне кажется, что я только вчера вернулась домой".
Внезапно в ее глазах блеснули слезы.
- Оставь меня еще здесь. И, если возможно, побудь со мной. А потом ты будешь свободен, ты будешь счастлив. Перед тобой вся жизнь. Ты молод. Ты достигнешь своего. Тебя лишь ждут, но не теряют.
- Ах! Опять грусть! Опять призраки! - вскричал Стелио с нетерпеливым огорчением, которого он не мог сдержать. - О чем ты думаешь? Чего боишься? Почему ты не откроешь мне, что тебя мучит? Объяснимся же, наконец. Кто ждет меня?
Она вздрогнула при этом вопросе, показавшемся ей неожиданным, хотя она сама его вызвала. Она вздрогнула, точно стояла на краю гибели, точно на мягком ковре этой травы перед ней внезапно разверзлась пропасть.
"Кто ждет меня?"
И вот, вдруг, среди этого чуждого места, на прекрасном лугу, на закате, следом за всеми кровавыми и страшными тенями прошлого появился живой образ еще более страшный для нее, одаренный волей, горящий желаниями, и все призраки прошлого померкли, их заслонил образ будущего. И вновь жизнь изменилась в ее глазах, и отрада краткого отдыха отлетела, и мягкая трава под ногами потеряла свою прелесть.
- Да, мы поговорим, если вы хотите. Но только не сейчас…
Слова с трудом слетали с ее уст, и она приподнимала лицо, чтобы удержать на ресницах слезы.
- Не грусти! Не грусти! - умолял Стелио. Душа его дрожала на этих ресницах, подобно непролившейся слезе. - Не грусти. Мое сердце в твоих руках. Я никогда не изменю тебе. Зачем мучаешь ты себя? Я - твой.
А образ Донателлы вставал и перед ним - это гибкое, сильное тело бескрылой победы во всеоружии своей девственности, манящее и недостижимое, готовое бороться и уступить.
Но его душа дрожала на ресницах другой, как слезы, застилавшие ее взор, где светилась вся безграничность ее любви.
- Фоскарина!
Жгучие капли пролились, наконец, но она остановила их движением, полным грации, освещенной страданием, движением, подобным взмаху крыла, ее пальцы встретили и отвели влагу к вискам, не вытирая ее. И Фоскарина, сохраняя таким образом на своем челе печать слез, попыталась улыбнуться.
- Прости меня, Стелио! Я так слаба…
И в эту минуту он безумно любил в ней легкие морщинки, лучившиеся от углов ее глаз к вискам, чуть заметные синие жилки, делавшие ее веки похожими на фиалки, тонкий абрис щек и слегка заострившийся подбородок и все то, чего, казалось, коснулось дыхание осени, всю тень, скользившую по этому страстному лицу.
- Дорогие пальцы, прекрасные, как пальцы Софии. Позволь мне поцеловать их, пока они еще сохраняют влагу твоих слез.
Лаская ее, он увлекал ее вперед по лужайке, сверкавшей зеленоватым золотом. Гибкий, держа под руку свою спутницу, Стелио целовал один за другим ее тонкие влажные пальцы, более нежные, чем лепестки туберозы. Она вздрагивала при каждом прикосновении его губ.
- Они еще сохранили вкус соли.
- Осторожнее, Стелио, нас могут увидеть.
- Никого нет.
- Но там внизу, в оранжереях?
- Оттуда не слышно голосов. Прислушайся.
- Странное молчание… Молчание экстаза.
- Слышно, как падают листья.
- А сторож?
- Он, верно, пошел навстречу новым посетителям.
- Кто же приезжает сюда?
- Когда-то был здесь Рихард Вагнер с Даниэлой фон Бюлов.
- Ах, да, с племянницей графини д’Агу и Даниэля Стерна.
- Перед которым из витающих здесь призраков прошлого исповедовалось великое страдающее сердце.
- Кто знает…
- Быть может, он говорил лишь с самим собой.
- Быть может…
- Взгляни, как сверкают стекла оранжерей - они кажутся фиолетовыми. Это отблеск дождя, солнца и времени. Словно далекие сумерки смотрятся в них. Ты останавливалась когда-нибудь на площади Пезаро перед дивным пентафором евангелистов. Если бы ты подняла глаза, то увидела бы, что окна дворца чудесно разрисованы изменчивым временем.
- Тебе известны все тайны Венеции?
- Не все еще.
- Как здесь жарко. Смотри, какие большие кедры. Вон там, среди ветвей приютилось гнездо ласточек.
- Ласточки поздно улетели в нынешнем году.
- Скажи, ты в самом деле повезешь меня весной в горы?
- Да, мне хотелось бы этого, Фоска.
- Весна еще далеко…
- Жизнь может быть такой прекрасной…
- В грезах.
- Взгляни на старого Орфея с лирой - она вся покрыта лишайником.
- Ах, это аллея призраков. Никто здесь не ходит. Все заросло травой… Нет и признака человеческих следов.
- Вот Девкалион с камнями, Ганимед с орлом, Диана с оленем - вся мифология.
- Сколько статуй! Эти хоть, по крайней мере, не в изгнании. Старые решетки еще служат им защитой, их еще осеняет тень старых деревьев.
- Здесь прогуливалась Мария-Луиза Пармская с королем и фаворитом. Время от времени она останавливалась, прислушивалась к звуку ножниц, подрезающих деревья в форме арок. И роняла свой носовой платок, надушенный жасмином. Дон Мануэль Годои наклонялся и поднимал его движением, сохранившим еще гибкость, скрывая при этом боль в бедре - воспоминание об издевательствах, перенесенных им на улицах Аранжуэца в руках разъяренной черни. Солнце грело. Табак в эмалированной табакерке был превосходен, и развенчанный король говорил, улыбаясь: "Несомненно, наш бесценный Бонапарте чувствует себя хуже нас на острове Св. Елены". Но тогда демон властолюбия, борьбы и страсти пробуждался в сердце королевы… Взгляни на алые розы!
- Они пылают. Можно подумать, что в их венчике горячий уголь. Они пылают!
- Солнце становится багряным. Настает час, когда в лагуне появятся паруса.
- Сорви мне розу.
- Вот, возьми.
- О! Она облетела.
- Вот другая.
- И эта тоже…
- Они все умирают. Разве эта, может быть…
- Не срывай ее.
- Смотри, они все более и более алеют. Бархат Бонифачио… Помнишь? Одинаковый оттенок.
- Любимый цветок огня.
- Какая память…
- Ты слышишь? Двери оранжерей запираются.
- Пора уходить.
- Воздух становится свежим.
- Тебе холодно?
- Пока еще нет.
- Ты оставила накидку в экипаже?
- Да.
- Еще у нас есть время.
- Что это такое? Посмотри.
- Я не знаю…
- Какой горький запах! Это рощица буков.
- Ах, вот он, лабиринт.
Его окружала железная ржавая решетка с двумя пилястрами, увенчанными амурами, сидящими верхом на каменных дельфинах. По другую сторону решетки виднелось лишь начало тропинки и что-то вроде густой чащи, таинственной и непроходимой. Посредине лабиринта возвышалась башня, а на ее крыше статуя воина, казалось, стояла на страже.
- Ты никогда не была в лабиринте?
- Никогда, - отвечала она.
Они остановились перед этой фантастической выдумкой искусного садовника, созданной для развлечения дам и их кавалеров во времена фижм и цветных жилетов. Но время и запустение сделали из этого что-то дикое и печальное, отняли у изящной забавы весь ее правильный и гармоничный характер, превратили ее в мрачную чашу темно-желтого цвета с запутанными переходами, косые лучи солнца обливали все таким багряным светом, что там и сям кусты походили на костры, пылающие без дыма.
- Решетка отперта, - сказал Стелио, подтолкнув решетку и чувствуя, что она поддается. - Видишь?
Он открыл ржавую калитку, заскрипевшую на расшатанных петлях и сделал несколько шагов вперед.
- Куда ты идешь? - спросила Фоскарина с инстинктивной тревогой, стараясь его удержать.
- Ты разве не хочешь войти?
Она колебалась. Но озаренный этим пламенем лабиринт манил их своей таинственной глубиной.
- А если мы там заблудимся?
- Ты же видишь - он невелик. Мы легко найдем выход.
- А если нет?
Он рассмеялся над этим ребяческим страхом.
- Тогда нам придется вечно блуждать тут.
- Нет! Нет! Поблизости никого не видно. Уйдем отсюда.
Она пыталась насильно вернуть его назад. Но он воспротивился и, со смехом вступив на тропинку, скрылся из глаз.
- Стелио! Стелио!
Фоскарина не видела его, но слышала его смех среди дикой запущенной рощи.
- Вернись! Вернись!
- Нет! Иди сюда, найди меня.
- Стелио, вернись, ты заблудишься.
- Тогда я найду свою Ариадну.
При этом имени сердце ее встрепенулось, потом сжалось и замерло. Разве не называл он так ее - Донателлу? Разве не звал он ее Ариадной там в гондоле, сидя у ее ног. Актрисе вспоминались его слова: "У Ариадны Божественный дар, делающий ее власть безграничной…" Она вспоминала голос Стелио, его позу, его взгляд…
Бурная тоска наполнила ее сердце, затуманила рассудок, помешала ей отнестись к словам возлюбленного, как к простой случайности, как к выходке беззаботного веселья. Ужас, таившийся в ее мучительной любви, снова охватил ее, подчинил ее себе, ослепил ее окончательно. Пустая шутка принимала характер жестокости и насмешки. Из непроходимой чащи все еще звучал смех.
- Стелио!
Во власти отчаянья она крикнула, словно видела его уже в объятиях другой женщины, потерянным для себя навсегда.
- Стелио!
- Ищи меня! - донесся неведомо откуда смеющийся голос.
Она бросилась за ним в лабиринт. Она почти бежала туда, где слышался голос и смех. Но тропинка оборвалась. Темная, непроходимая стена буков встала перед ней и остановила ее. Она избрала неверный путь: поворот следовал за поворотом, все похожие один на другой, и, казалось, им не будет конца.
- Ищи меня! - повторил голос откуда-то издали.
- Где ты? Где? Видишь ли ты меня?
Она принялась искать глазами хотя бы малейшее отверстие. Но перед ней была лишь сплошная масса ветвей, зажженных багрянцем заката с одной стороны, тогда как другая оставалась мрачной - в тени. Бук и граб переплелись между собой, вечно зеленые листья смешались с пожелтевшими, более темные с более светлыми, в контрастах истощения и силы, представлявшихся еще сложнее от присутствия испуганной и задыхающейся женщины.
- Я не знаю, куда идти! Приди ко мне на помощь.
Снова юношеский смех раздался в кустах.
- Ариадна! Ариадна! Дай мне нить.
Теперь звук исходил с противоположной стороны. Он пронзил ее словно острыми шпагами.
- Ариадна!
Фоскарина подалась назад, бросилась бежать, вернулась опять, пытаясь пробиться сквозь стену деревьев, обрывая листья, ломая ветки. Но вокруг нее простирался бесконечный и всюду одинаковый лабиринт. Наконец шаги послышались совсем близко, и ей показалось, что Стелио стоит сзади нее. Она вздрогнула. Но это была ошибка. Она еще раз исследовала всю окружавшую ее стену, прислушалась, подождала - никакого звука, кроме ее собственного прерывистого дыхания и биения ее сердца. Безмолвие стало глубоким. Она взглянула на расстилающееся над ней небо, безграничное и чистое, взглянула на ветвистые преграды, державшие ее в плену. Казалось, в мире ничего не существовало, кроме этой безграничности наверху и этой тюрьмы вокруг нее. И ей не удавалось в своих мыслях отделить реальный ужас окружающего от ее внутренних терзаний. Все принимало в ее глазах смысл аллегории, созданный ее собственными муками.
- Стелио, где ты?
Нет ответа. Фоскарина прислушалась. Подождала. Напрасно. Минуты казались ей часами.
- Где ты? Мне страшно.
Ответа не было. Но куда же он пошел? Быть может, он отыскал выход и оставил ее одну. Неужели он хочет продолжать эту жестокую игру?
Ею овладело желание кричать, разразиться рыданиями, броситься на землю, биться, сделать себе больно, даже умереть. Она снова подняла глаза к безмолвному небу. Верхушки высоких грабов вспыхивали, точно догорающие сучья перед тем, как обратиться в пепел.
- Я вижу тебя! - произнес неожиданно смеющийся голос из глубокого мрака совсем около ее уха.
Она вздрогнула и наклонилась во мглу.
- Где ты?
Стелио засмеялся сквозь зелень, не показываясь, словно спрятавшийся фавн. Игра возбуждала его. Все его разгоряченное тело отдавалось наслаждению быстрых движений. И дикая чаща, соприкосновение с землей, запах осени, необычайность этого неожиданного приключения, испуг женщины, даже присутствие мраморных богинь придавали его физическому удовольствию иллюзию какой-то античной поэзии.
- Где ты? Брось эту игру! Не смейся так. Довольно! Довольно!
Он опустился на колени среди кустарника, обнажив голову. Под своими коленями он ощущал сухие листья и мягкий мох. И по мере того, как он дышал в чаще ветвей, трепетал их трепетом и отдавался всецело своему наслаждению, слияние его собственной жизни с жизнью окружавших его растений становилось все более полным, а чары его воображения вызывали из глубины извилистых обманчивых переходов историю первого творца крыльев, миф о чудовище, рожденном Пасифаей от Быка, аттическую легенду о Тезее на Крите. Весь этот мир стал для него реальным. Залитый пурпуром осенних сумерек, следуя за инстинктом чувства и воспоминаниями разума, он преображался в один из сложных образов наполовину животного, наполовину божества, он становился одним из лесных богов с козлиными ногами.
Счастливая нега внушала ему странные поступки и движения, неожиданные засады, коварные нападения, ему представлялся бег преследования, прыжок, бешеные объятия, быстрое совокупление на ложе из мягкого мха у подножия старых буков. И в эту минуту он страстно желал подобного себе молодого существа, упругой груди, в которую он мог бы вдохнуть свое веселье, стройных и ловких ног, рук, готовых защищаться, он жаждал добычи, жаждал девственности, жаждал победы. Прекрасный образ Донателлы встал перед ним снова.
- Довольно, Стелио! Силы покидают меня… Я сейчас упаду…