В дни, когда тучи казались грознее обычного, Ромеша рриглашали в комнату к Хемнолини отведать рагу из овощей, если было утро, или жареного мяса, если уже наступил полдень. Было вполне очевидно, что серьезные опасения за его легкие отнюдь не распространялись в этом доме на пищеварение.
Так шло время. Ромешу некогда было даже задуматься над тем, куда приведет его неодолимое влечение сердца, но Онноду-бабу, да и многих его знакомых занимал этот вопрос и часто служил темой для разговоров.
Жизненный опыт Ромеша был куда менее велик, нежели его ученость, а влюбленное состояние больше чем когда-либо заволакивало туманом его взгляд на житейские дела. Каждый день Оннода-бабу с новой надеждой вглядывался в лицо Ромеша, но не мог прочесть на нем никакого ответа.
Глава десятая
Голос у Окхоя был не очень сильный, но когда он начинал петь, аккомпанируя себе на скрипке, только уж очень суровый критик не попросил бы его спеть что-нибудь еще.
Оннода-бабу не питал особой любви к музыке, но, не имея возможности показывать это открыто, он выработал особые методы самозащиты.
Стоило кому-нибудь попросить Окхоя спеть, как Оннода-бабу говорил:
- Ну как вам не совестно, нельзя же так мучить человека только потому, что он умеет петь.
Но такое заявление в свою очередь наталкивалось на скромный протест Окхоя:
- Что вы, Оннода-бабу, не беспокойтесь, пожалуйста, еще неизвестно, кто кого терзает.
Затем обязательно вступался кто-либо из искренних любителей музыки и, наконец, упрашивал Окхоя исполнить что-нибудь, дабы разрешить спор.
Однажды еще днем все небо затянуло свинцовыми тучами. Дождь лил не переставая и после наступления темноты.
Окхою невольно пришлось задержаться, и Хемнолини попросила его спеть. Она села за фисгармонию, а Окхой, настроив скрипку, запел на хиндустани:
Лети, нежный ветерок,
Будь моим посланцем,
Скажи, что не могу уснуть
Без вести о любимой.
Не все слова песни были понятны слушателям, да это и не обязательно: когда сердца полны любовью и бьются лишь от встречи до разлуки, достаточно и легкого намека, чтобы понять друг друга.
Общее настроение песни было ясно: тучи роняли слезы, кричали павлины, и страданиям влюбленных не было конца.
В словах этой песни Окхой стремился выразить свои затаенные чувства, но ими воспользовались двое других. Погружаясь в волны мелодии, их сердца бились в унисон; в целом мире для них не существовало больше ничего тусклого, незначительного, - все вокруг стало прекрасным. Как будто любовь, какой пылали когда-либо человеческие сердца, была теперь поделена только между ними двумя, заставляя сердца их трепетать безмерным счастьем и мукой, замирать в смятении и ожидании.
В этот день так и не было ни просвета в тучах, ни перерыва в песнях.
Стоило Хемнолини попросить: "Пожалуйста, Окхой-бабу, еще одну песню!" - и тот с готовностью продолжал.
С каждой минутой мелодия нарастала, становилась все более проникновенной, - то в ней будто сверкала долго таившаяся молния, то металось полное страдания и тоски сердце.
Лишь поздно вечером ушел Окхой. В минуту прощания, весь под впечатлением музыки, Ромеш молча заглянул в глаза Хемнолини, и она ответила ему вспыхнувшим взглядом, в котором тоже все еще реяла тень песни.
Ромеш вернулся домой. Дождь, на мгновение переставший, полил теперь с новой силой. В эту ночь юноша так и не смог уснуть. Не спала и Хемнолини. В непроницаемой темноте ночи долго прислушивалась она к неумолчному шуму дождя. В ее ушах попрежнему звенели слова песни;
Лети, нежный ветерок,
Будь моим посланцем,
Скажи, что не могу уснуть
Без вести о любимой.
"Если бы мне только научиться петь! - вздохнув, подумал на следующее утро Ромеш. - Я бы, не задумываясь, отдал за это все свои таланты".
Но, к сожалению, у Ромеша не было никаких шансов хоть как-нибудь овладеть этим искусством. Поэтому он решил попробовать заняться музыкой. Ему вспомнилось, как однажды, случайно оставшись один в комнате Онноды-бабу, он провел смычком по скрипке, но уже от одного только этого прикосновения богиня музыки издала такой болезненный стон, что ему пришлось оставить дальнейшие попытки играть на этом инструменте, ибо продолжать - значило бы проявить по отношению к богине величайшую жестокость.
Поэтому, признав себя недостойным играть на скрипке, Ромеш купил фисгармонию. Плотно прикрыв дверь комнаты, он осторожно провел пальцами по клавишам и пришел к заключению, что как-никак этот инструмент куда терпеливее скрипки.
На следующий день, едва Ромеш показался в доме Онноды-бабу, как Хемнолини заметила ему:
- Кто-то играл у вас вчера на фисгармонии.
Ромеш полагал, что раз он запер дверь, то можно не опасаться, что его услышат, однако нашлось все же чуткое ухо, сумевшее уловить звуки и через закрытую дверь.
Пристыженному Ромешу пришлось сознаться, что это он купил фисгармонию и хочет научиться играть.
- Напрасно вы запираетесь на ключ и пытаетесь научиться самостоятельно, - сказала Хемнолини. - Лучше приходите заниматься к нам. Я немного играю и сумею научить вас тому, что знаю сама.
- Но ведь я очень неспособный ученик, - ответил Ромеш. - Вам придется изрядно помучиться со мной.
- Ну, знаний у меня ровно столько, чтобы кое-как обучать неспособных, - рассмеялась Хемнолини.
Очень скоро, однако, обнаружилось, что Ромеш оказался не слишком скромным, заявив о своих скудных способностях к музыке. Даже при столь терпеливом и нетребовательном педагоге, каким была Хемнолини, чувство гармонии никак не могло посетить его.
Бродя в потоке звуков, Ромеш вел себя, как неумеющий плавать человек, который, попав в воду и почувствовав, что захлебывается, тут же начинает колотить по воде руками и ногами. Он как попало ударял пальцами по клавишам, фальшивя при каждом ударе. Для его собственного слуха это не имело особого значения: он не видел никакой разницы между гармонией и диссонансом и с олимпийским спокойствием пренебрегал вообще всякой тональностью. Не успевала Хемнолини воскликнуть: "Что вы делаете, это звучит фальшиво!" - как он уже спешил устранить первую ошибку последующей. Но серьезный и усидчивый по натуре, Ромеш был не из тех, кто сразу готов бросить плуг. Медленно движущийся паровой каток трамбует дорогу, вовсе не заботясь о том, что он давит и стирает ее в порошок. С таким же слепым упорством совершал и Ромеш свои непрестанные атаки на злосчастные йоты и ключи.
Хемнолини радостно смеялась над отсутствием у него музыкальности, и сам он хохотал вместе с ней.
Лишь любовь способна извлекать радость из ошибок, промахов и диссонансов.
Когда мать видит первые, совсем еще нетвердые шаги своего ребенка, ее любовь к нему вспыхивает лишь сильнее; такие же чувства испытывала и Хемнолини, забавляясь той совершенно изумительной неопытностью, которую обнаруживал Ромеш в области музыки.
- Хорошо вам надо мной смеяться, - говорил он иногда, - а разве вы сами не делали ошибок, когда учились играть?
- Конечно, и я ошибалась, но, сказать по правде, Ромеш-бабу, мои ошибки не идут ни в какое сравнение с вашими.
И все же Ромеш не успокаивался. Смеясь, он опять начинал сначала.
Уже упоминалось, что Онноду-бабу никак нельзя было назвать ценителем музыки, однако, прислушиваясь порой к игре Ромеша, он вдруг многозначительно замечал:
- Недурно звучит. Пожалуй, со временем Ромеш может стать порядочным музыкантом.
- Ну да! Мастером по части извлечения диссонансов, - смеялась Хемнолини.
- Право же, он сделал значительные успехи с тех пор, как я слышал его в первый раз. На мой взгляд, если Ромеш постарается, его игра будет не так уж плоха. Тут, как и в пении, нужна лишь постоянная практика. Стоит только одолеть простейшие гаммы, - а там уж все пойдет как по маслу.
На подобные аксиомы возразить было нечего, и всем оставалось лишь умолкнуть в почтительном благоговении перед авторитетом Онноды-бабу.
Глава одиннадцатая
Почти каждую осень, во время праздника Пуджа Оннода-бабу и Хемнолини, пользуясь дешевыми билетами, отправлялись в Джобболпур, где служил муж сестры Онноды-бабу. Стимулом для этих ежегодных поездок являлась неугасающая надежда Онноды-бабу улучшить свое пищеварение.
Был уже конец августа. До праздничных каникул оставалось совсем немного времени, и Оннода-бабу занялся приготовлениями к путешествию.
В ожидании близкой разлуки Ромеш стал теперь заниматься музыкой особенно усердно.
Как-то в разговоре с ним Хемнолини заметила:
- Мне кажется, Ромеш, вам было бы очень полезно на время переменить климат. Что ты скажешь на это, отец?
Подумав, Оннода-бабу решил про себя, что такое предложение не лишено смысла: Ромеш перенес тяжелую утрату, и поездка может рассеять его горестные воспоминания.
- Конечно, - сказал он, - перемена воздуха на несколько дней - прекрасная вещь. Знаешь, Ромеш, я заметил, что в любом месте, - будь это западные провинции или другая область, - перемена климата действует благотворно только в течение нескольких дней. Первое время появляется хороший аппетит, начинаешь много есть, а потом - опять все по-старому: тяжесть в желудке, изжога, и что ни съешь, все…
- Ромеш, вы когда-нибудь видели Нормодский водопад? - прервала отца Хемнолини.
- Нет, я ни разу не бывал в тех местах.
- Тогда вам стоит его посмотреть. Правда, отец?
- Действительно, почему бы Ромешу не прехать с нами. Таким образом он и Климах переменит и Мраморные скалы увидит.
При создавшемся положении вещей сочетание перемены воздуха с созерцанием Мраморных скал было для Ромеша делом несомненно исключительной важности, поэтому ему оставалось только согласиться.
Весь этот день Ромеш, казалось, витал в небесах. Он заперся у себя дома и, чтобы как-нибудь выразить охвативший его восторг, уселся за фисгармонию. Его обезумевшие пальцы, откинув прочь все законы гармонии, затеяли на этом несчастном инструменте настоящий танец джиннов.
Последние несколько дней перспектива скорой разлуки с Хемнолини погружала Ромеша в бездну уныния. Теперь же в порыве восторга он бросал на ветер все свои музыкальные познания, добытые ценой мучительных усилий.
Стук в дверь прервал его.
- Что вы делаете, Ромеш-бабу! Прошу вас, перестаньте, - послышался чей-то голос.
Пунцовый от стыда, Ромеш открыл дверь, и в комнату вошел Окхой.
- Что вы тут безобразничаете? Смотрите, как бы вам не попасть за это под одну из статей вашего же уголовного кодекса!
- Признаюсь, виновен, - рассмеялся Ромеш.
- Ромеш-бабу, если вы ничего не имеете против, мне бы хотелось кое о чем поговорить с вами, - сказал Окхой.
Обеспокоенный таким вступлением, Ромеш выжидающе посмотрел на него.
- Насколько вы могли заметить, судьба Хемнолини для меня далеко не безразлична, - начал Окхой.
Ромеш ничего не ответил, ожидая дальнейших объяснений.
- Я друг Онноды-бабу и полагаю, что вправе узнать, каковы ваши намерения относительно Хемнолини.
Ромешу не понравились ни слова, ни тон, каким они были сказаны, но он не умел отвечать резко и к тому же не искал ссоры. Поэтому он спокойно спросил:
- Разве у вас есть основания подозревать меня в дурных намерениях по отношению к Хемнолини?
- Видите ли, вы происходите из семьи, которая придерживается индуизма, и ваш отец был его последователем. Мне известно, что он увез вас в деревню с целью женить там, и сделал это из опасения, как бы вы не взяли в жены девушку из семьи, не исповедывающей вашей религии.
У Окхоя была особая причина претендовать на осведомленность в этом деле, так как не кто иной, как он, заронил подобные опасения в душу Броджмохана, отца Ромеша.
В течение нескольких минут Ромеш не решался взгляд нуть в лицо Окхою.
- И вы считаете себя свободным жениться на ком вздумается только потому, что ваш отец умер? - продолжал Окхой. - Ведь он хотел…
Но Ромеш был уже больше не в силах сохранять спокойствие.
- Послушайте, Окхой-бабу, если вам придет в голову дать мне совет, касающийся чего-нибудь другого, я с удовольствием его выслушаю. Но не вам судить о моих отношениях с отцом.
- Хорошо, оставим это. Но все же вы должны мне ответить, собираетесь ли и можете ли вы жениться на Хемнолини? - настаивал Окхой.
Получая удар за ударом, Ромеш потерял, наконец, всякое терпение:
- Знаете, Окхой, может быть, вы и друг Онноды-бабу, но со мной вас не связывают столь тесные узы, поэтому соблаговолите прекратить этот разговор.
- Если бы все зависело только от меня, он давно был бы прекращен, и вы могли бы и дальше проводить время с прежней беспечностью, нисколько не заботясь о последствиях своего поведения. Но общество - плохое место для таких беззаботных людей, как вы. Конечно, вы из тех, кто размышляет лишь о возвышенных материях и мало обращает внимания на то, что творится на земле, - иначе вы, может быть, поняли бы такую простую вещь, что подобное поведение в отношении дочери всеми уважаемого человека сопряжено с риском подвергнуться осуждению посторонних. Если ваше намерение сводится именно к тому, чтобы губить репутацию людей, чьим мнением вы дорожите, - вы на верном пути.
- Благодарю за предостережение, - ответил Ромеш. - Я немедленно решу, как мне поступить, и приведу в исполнение свое решение - вы можете не сомневаться. Теперь довольно об этом.
- Как вы меня порадовали, Ромеш-бабу! Теперь я спокоен, видя, что вы, наконец, приняли твердое решение и задумали осуществить его. Этим мой разговор с вами исчерпывается. Виноват, что прервал ваши занятия музыкой. Ну, ничего, начнете сначала. А я удаляюсь, - и Окхой поспешно вышел.
Ромеш потерял всякую охоту заниматься музыкой, хотя бы и совершенно чуждой законам гармонии. Он бросился на постель и долго лежал, закинув руки за голову. Наконец, услышав, что часы звонко пробили пять, он торопливо вскочил. Лишь всевышнему известно, что именно он решил предпринять в дальнейшем, но в одном только у него действительно не было ни малейших колебаний: необходимо сейчас же отправиться в соседний дом и выпить там чашку чая.
Когда он пришел, Хемнолини, встревоженная его видом, спросила:
- Вы не больны, Ромеш?
- Нет, нет, ничего особенного, - ответил он.
- Пустяки, - заметил Оннода-бабу, - просто избыток желчи в организме. Я вот принимаю такие пилюли, проглотишь штучку, и…
- Не корми его этими пилюлями, отец, - рассмеялась Хемнолини, - мне еще ни разу не приходилось встречать человека, которого ты бы не угощал ими, но пользы они пока никому не принесли.
- К сожалению, не помогают. Но знаешь, я все же убедился, что эти пилюли много лучше всех, какие я принимал раньше.
- Да ведь ты всегда так: как только начинаешь принимать новое лекарство, обязательно приписываешь ему самые исключительные свойства.
- Не верь ей, Ромеш, спроси хоть Окхоя, помогает ему мое лекарство или нет, - протестовал Оннода-бабу.
Хемнолини сразу замолчала, опасаясь, как бы не был тут же вызван упомянутый свидетель. Но он уже появился сам, еще с порога обратившись к Онноде-бабу:
- Я был бы вам очень благодарен, если б вы дали мне еще одну пилюлю. Они мне, знаете, чрезвычайно помогают - после них я чувствую себя необыкновенно бодро.
При этих словах Оннода-бабу победоносно взглянул на дочь.
Глава двенадцатая
Гостеприимный Оннода-бабу ни за что не хотел отпустить. Окхоя сразу после того, как вручил ему просимое лекарство, да и сам Окхой не очень торопился уходить и испытующе поглядывал на Ромеша.
Ромеш никогда не отличался особой наблюдательностью, но сегодня даже от него не могли укрыться странные взгляды Окхоя, и это лишала его душевного равновесия.
Хемнолини была необычайно оживлена. Ее радовала мысль, что время поездки на запад приближается, и она решила сейчас же по приходе Ромеша обсудить с ним вместе как лучше провести каникулы, какие книги взять с собой, чтобы почитать на досуге. Было условлено, что Ромеш придет сегодня пораньше - тогда никто, а главное Окхой, который всегда являлся как раз к чаю, не успеет помешать их интимному совещанию.
Но сегодня Ромеш пришел еще позднее, чем обычно, был задумчив, и это значительно охладило энтузиазм Хемнолини. Выбрав удобный момент, девушка тихо спросила:
- Почему вы так поздно?
- Да, кажется, я действительно немного запоздал, - не сразу и довольно рассеянно ответил Ромеш.
А Хемнолини так старалась быть готовой вовремя! Она поднялась очень рано, тщательно причесалась, приоделась и стала ждать Ромеша, то и дело нетерпеливо поглядывая на часы. Сначала ей казалось, что часы идут неправильно и времени не так уж много. Когда же стало совершенно очевидно, что Ромеш действительно запаздывает, Хемнолини взяла вышивание и села у окна, стараясь хоть как-нибудь отвлечься от грустных мыслей.
Наконец, Ромеш пришел. Он был явно чем-то озабочен и даже не нашел нужным объяснить свое опоздание, словно они и не договаривались встретиться сегодня утром.
Хемнолини едва дождалась конца чаепития. Когда все отодвинули свои чашки, она сделала последнее героическое усилие привлечь внимание Ромеша. В углу комнаты на столе лежали книги. Она взяла их, делая вид, что хочет унести. Это движение вывело Ромеша из задумчивости, и он быстро подошел к ней:
- Куда же вы уносите книги? Ведь мы хотели отобрать некоторые из них и взять с собой!
У Хемнолини дрогнули губы, она едва сдерживала слезы.
- Оставьте, незачем отбирать их… - проговорила она и, поспешно поднявшись, ушла в спальню. Там она бросила книги прямо на пол.
После ее ухода настроение Ромеша испортилось окончательно. Окхой же, посмеиваясь про себя, участливо спросил:
- Вы, кажется, не совсем здоровы, Ромеш-бабу?
Ромеш пробормотал в ответ что-то весьма невразумительное.
При одном воспоминании о здоровье Оннода-бабу сразу оживился.
- Вот, вот, и я сказал то же самое, стоило мне только взглянуть на него.
- Такие люди, как Ромеш, пренебрегают заботой о здоровье, - лукаво сощурившись, продолжал Окхой. - Ведь они живут одним интеллектом и считают, что глупо обращать внимание на такой пустяк, как несварение желудка.
Оннода-бабу, приняв это заявление всерьез, стал пространно доказывать, что заботиться о пищеварении надлежит всем, даже философам.
У Ромеша было такое ощущение, словно его поджаривают на медленном огне.
- Послушайте моего совета, Ромеш, - закончил свою речь Окхой, - примите пилюлю Онноды-бабу и отправляйтесь-ка пораньше спать.
- Я уйду, как только поговорю с Оннодой-бабу.
- Так бы давно и сказали! - воскликнул Окхой, вставая. - С Ромешем всегда так. Он что-то скрывает, а когда подходящее время уже упущено, вдруг спохватывается и начинает волноваться.
С этими словами Окхой ушел, а Ромеш, пристально глядя на кончики своих ботинок, заговорил: