– Какая гордячка! Впрочем, внешность исключительная… Стоит подождать… этак лет пять… – послышался позади чей-то шепот.
– Дочка – в мать… – развязно откликнулся другой голос.
– Чья она?
– Э нет, благодарю покорно, от роли свата отказываюсь…
– Глупец! Я спрашиваю, чья она дочь?
– Однако ты, кажется, не на шутку заинтересовался… Это, друг мой, Китагава.
– Китагава?! Дочь графа Китагава?.. Этого известного волокиты? Ну, если со временем окажется, что дочка пошла в отца, тогда, брат, пропали все мужчины…
– Может быть, следовало бы поручить ее воспитание такому праведнику, как ты?.. Ой, нет, вряд ли из этого вышло бы что-нибудь хорошее… – говоривший рассмеялся.
Между тем девицы, по-видимому, закончили обход, не оставив без внимания ни одного уголка. Императорские высочества проследовали в комнату отдыха. За ними, словно по команде, встала вся толпа и, как рухнувшая на берег волна уходит в сотни и тысячи ямок и расщелин в прибрежном песке и в камнях, разошлась по курительным, балконам, комнатам для дам, коридорам, разом наполнив все эти помещения говором и гулом.
3
Луна поднялась высоко, наступил час, когда засыпают цветы. Нетерпеливо ржут лошади, сонно зевают заждавшиеся господ кучера и рикши, а в собрании, где никому и в голову не пришло бы тревожиться о таких пустяках, веселье в самом разгаре. Чем заняты высокие гости, удалившиеся в особые покои, не видно, так как двери, ведущие туда, закрыты. Другие гости расположились на балконе. Граф Осада держит в руке чашку с кофе и, завывая волком, декламирует стихи собственного сочинения. Его слушатели ухмыляются. Некий простодушный губернатор думает о том, как хорошо было бы продемонстрировать свою близость к его сиятельству, этому прохвосту, члену префектуральной управы: "А то он, негодяй, ни во что меня не ставит". Несколько поодаль знаток лошадей толкует сановнику о породах и мастях, а тот, зная о лошадях только то, что им положено иметь четыре ноги, усиленно поддакивает.
Рядом с ними, вцепившись в новоявленного японского Вандербильда, какой-то титулованный скупщик антикварных подделок умоляет во что бы то ни стало уступить ему "ту картину Сэссю, о которой мы недавно говорили". В коридоре пробравшийся в клуб газетный репортер пристает к юному сотруднику министерства иностранных дед:
– Значит, это произойдет через месяц, да? Скажи те же!
– Неудобно, если эти сведения станут известны широкой публике. Прошу вас не разглашать их…
И государственная тайна выбалтывается. В углу несколько молодых людей, с цветками вишни, с программами в руках и с карандашами в нагрудных карманах, недовольно ворчат: "Почему распорядителями назначили только мужчин? Где же справедливость?"
В галерее, где находится дамская комната, расположились дамы. На груди у многих значки членов комиссии по устройству вечера, но все хлопоты, связанные с их обязанностями, они возложили на представителей сильного пола. "Да, нужно уметь носить вечерние туалеты в обществе иностранцев…", – сокрушенно вздыхает одна. На днях жена посла такого-то удостоила ее комплимента по поводу ее манеры одеваться, и это обстоятельство позволяет ей считать себя авторитетом в области европейских мод. Другая, забыв о том, как несколько часов назад, садясь в экипаж, отхлестала по щекам горничную за недостаточно низкий поклон, говорит:
– Не выношу бывших даймё и аристократию… Это высокомерие, эта манера корчить из себя больших господ… Нет, теперь не прежние времена…
При этом она люто ненавидит гордо восседающую посередине комнаты княгиню с торчащими зубами и великолепной бриллиантовой брошью, горящей у воротника.
– А вы уже выбрали себе костюм для маскарада? – спрашивает у входа в дамскую комнату молодая особа в сиреневом платье, обращаясь к такой же молодой особе в розовом.
– Я хочу одеться Офелией… Распущенные волосы, цветы в волосах…
– Это будет чудесно… – в душе сиреневое платье убеждено, что этим рыжим патлам не помогут никакие цветы.
– Право, я так занята, так занята… Двадцатого маскарад, послезавтра английская драма… Я никак не запомню монолог Розалинды…
– А кто играет Орландо? Ах, Канаи-сан из университета, тот, с нависшими веками, похожий немножко на Син-Кома? Не забудьте же пригласить меня!
– Удивляюсь, почему сегодня в программе нет Син-Кома? Любоваться лысиной Отохая – не большое удовольствие!
– Я слышала, Фукускэ будет исполнять роль Ёсицунэ в пьесе "Пропуск через заставу" во время предстоящего визита государя на виллу Киносита… – вмешивается в разговор подошедшее золотистое платье.
– Правда?
– Мне говорил Сугимото-сан.
– В самом деле? Ну, значит, хлопот опять прибавится… И отчего это времени так в обрез, право! Вчера бал, сегодня концерт… Ведь только надевать и снимать эти европейские платья и то утомительно. В последнее время мне все снятся танцы. Просыпаюсь, а ноги все еще дергаются… Честное слово, это уже настоящая "танцевальная болезнь". Я измучилась… – узкие, как серп молодого месяца, брови – предмет гордости розового платья – слегка хмурятся.
– Но ведь этим мы тоже способствуем пересмотру договоров… Одеваться по-европейски, танцевать – это наш долг…
– О, какая патриотка!
– Вовсе нет, ведь я же не Китадзима-сан! А эта госпожа Китадзима, хотя и умеет так прекрасно писать и говорить умные речи, но на самом деле она, право же, невыносима… Вот и недавно…
Две головы склоняются поближе, к самым губам розового платья.
– Не может быть! Неужели это правда? -
– Правда, конечно! Мне говорила служанка…
– И про графа Фудзисава – правда?
– 'tis quiet possible…
– А графиня Китагава? Правду говорят, будто она и граф Фудзисава?..
– Выдумки!
– Да, но я сама слышала, как минуту назад граф Фудзисава сказал Митико – этой, видели, такой молчаливой девочке… Все говорят, что из нее вырастет красавица, но я терпеть не могу таких надутых, серьезных детей…
– Так что же граф Фудзисава сказал Митико?
– Что?.. А-а, он сказал: "Мама не приедет сегодня? Кланяйся ей от меня".
– Что вы тут толкуете о графе Фудзисава?
Перед испуганно обернувшимися девицами внезапно появилось толстое лицо госпожи Китадзима. Розовое платье смутилось особенно сильно, залилось краской и забормотало что-то.
– Сейчас будет выступать Комароцци. Ступайте в зал, нечего тут шушукаться.
– Да-да, мы сейчас…
Китадзима удалилась, и розовое платье, слегка передернув плечами, предерзко высунуло ей вслед язык.
– Взгляните-ка!
Сиреневое платье кивком указало подругам на старика, угрюмо проходившего через комнату со скрещенными на груди руками, похожего на странную комету, случайно залетевшую в солнечную систему.
– Настоящий король Лир, правда?
– Или Тимон…
Старик вышел в вестибюль к подъезду.
4
Как побывавший в Токио провинциал внезапно проникается отвращением к привычной деревенской пище и к привычным деревенским запахам своего дома и торопится переделать свое хозяйство на новый столичный лад, так и человек, вернувшийся из поездки по Европе, видит все на родине убогим и жалким. Граф Фудзисава немедленно пришел к выводу, что в эти дни, когда уже заложены основы конституционного правления и вот-вот должна, наконец, открыться первая сессия первого японского парламента, делом неотложной важности является введение новых обычаев и преобразование нравов. По его инициативе на этот счет дождем сыпались указы и распоряжения; пример же должны были показать высшие слои общества.
Выходец из захудалого рода, многие поколения которого унижались перед сильными мира сего, граф всегда нестерпимо завидовал немногим баловням судьбы – богатым аристократам, и в эти весенние апрельские дни почувствовал, наконец, что настало его время, время удовлетворения страстной жажды наживы и власти, унаследованной с кровью дедов и прадедов.
Теперь он мечтал ослепить иностранцев этим концертом, культурой одного случайного вечера и немедленно потребовать пересмотра договоров; показать единственную искусственно взращенную в теплице ветку сливы и заявить: видите, весна наступила, выполняйте же обещания, верните то, что забрали в долг. И хотя трудно было допустить, что иностранцы, обольщенные приветливым обращением, но ни на минуту не забывающие своих точно рассчитанных выгод, растают от комплиментов и попадутся на приманку, – но кто не рискует, тот и не выигрывает! Во всяком случае, граф считал, что теперь, накануне открытия парламента, с вопросом о пересмотре договоров необходимо покончить и что этот путь – единственный. Недаром в свое время господа Икс и Игрек беседовали с графом за рюмкой вина и чрезвычайно настойчиво уговаривали его прислушаться к просьбам деловых кругов. Один-единственный кивок графа Фудзисава, голова которого уподобилась молоту бога Дайкоку, приносящего богатство, создал тогда ему из ничего великолепный особняк в центре столицы.
Сегодня вечером, в клубе, граф уклонился от чести пребывать в обществе высочайших особ, готовых удостоить его своим вниманием, и расположился в дымной курительной комнате. Сидя в мягком кресле с сигарой в зубах, он находился в самом приятном расположении духа, чувствуя себя драконом, оседлавшим непокорные тучи.
– Фудзисава-сан! – из голубого дыма высунулось лицо графа Нандзё, с узенькими глазками под густыми бровями, не то глупое, не то насмешливое. – Вот мы говорили только-что… Цутия в своей газете сравнивает вас с монахом-правителем…
Граф Фудзисава только усмехнулся. Он, перед кем все терепещут, кто красноречием не уступит самому Бисмарку, равнодушен к подобным выпадам. Единственное, что способно его уколоть, это намек на его маленький рост – граф меньше пяти сяку ростом. Остальное его не трогает.
– Нахальный народ эти газетчики. Я, лично, считаю, что Киёмори щенок перед Фудзисава…
Граф Фудзисава озадачен. Все ждут, чтобы говорящий разъяснил свою мысль.
– Киёмори тоже, конечно, был любителем женщин, но стоило ему увлечься новой красавицей, как он бросал прежнюю любовницу. Так было и с Токива и с Гио…
А граф Фудзисава – человек великодушный, он никого не бросает…
Волны дыма колеблются от громкого хохота. Граф Фудзисава снова ограничивается молчаливой усмешкой, кончик его сигары вспыхивает, как красный светлячок. Во-первых, у него сегодня отличное настроение. Во-вторых, ему известен характер графа Нандзё; рассердиться – значит лишь вызвать поток новых острот.
– Я тоже видел эту газету… – звучит сквозь дым тот самый голос, который недавно декламировал на балконе собственные стихи. – Видел, видел, как же… Они пишут многое в угрожающем тоне… Тайра, мол, находились в зените могущества, когда по всей стране Минамото уже ждали часа, чтобы начать борьбу… Что, мол, возможно, есть и теперь среди нас такой же старик, как Минамото Самми, который ждет только удобного случая… Что-то в этом роде…
– Ах, забыл, совсем забыл! – граф Фудзисава внезапно ударил себя по колену. – Хигаси-кун, Хигаси-кун!
Молодой секретарь наклонился к графу.
– Позови Хигаси! Хигаси сюда!
Молодой секретарь, знавший всех сколько-нибудь примечательных людей в столице и с гордостью полагавший, что те, кого он не знает, и не стоят того, чтобы их знать, в течение десятой доли секунды мысленно пробегал список всех известных ему джентльменов и, не обнаружив в нём Хигаси, проговорил наконец:
– Как вы изволили?..
– Да Хигаси же, говорят тебе. Тот старик, которого я привез…
– Слушаюсь… – как бы стыдясь, что он догадался так поздно, секретарь исчез с быстротою молнии и снова, как молния же, появился обратно, еще раньше, чем граф Нандзё успел открыть рот и проговорить: "А, так, значит, это был Хига…"
– Ну, что?
– Изволили уехать.
– Уехал?!
Из-за спины секретаря выступил молодой человек с цветком вишни в петлице.
– Только что удалились. Просили передать графу поклон.
– Уехал… Вот как…
Заиграл оркестр, возвещая окончание перерыва. Послышалось шарканье ног множества поднявшихся со своих мест людей.
– Вот как… Чертовски упрямый, однако, старик… – ни к кому не обращаясь, словно про себя, проговорил граф Фудзисава, встал, стряхнул пепел сигары и, беседуя с графом Нандзё, неторопливо направился в зал.
Глава II
1
Выйдя из ворот клуба, старик нанял рикшу. Сошел он на улице Симо-нибантё перед окруженным оградой домом; на освещенной газовым фонарем дощечке у входа было написано имя владельца: "Аояги". Толкнув калитку, старик шагнул через порог.
– Добро пожаловать! – хорошенькая горничная лет восемнадцати, с глазами не столько смышлеными, сколько плутоватыми, сделала такую мину, словно не сразу узнала его. Не обращая внимания на ее неучтивость, старик невозмутимо прошел в дом, поднялся на второй этаж и остановился в полной темноте. Вскоре вслед за ним поднялась и горничная с лампой.
– Дзюро дома?
– Господин еще не вернулся, – слово "господин" прозвучало с подчеркнутым ударением.
– А госпожа?
– Изволит принимать ванну.
– Хм, вот как… – старик уселся на сиденье и указал горничной на свои хакама и хаори: -Сложи это.
Та чуть заметно сдвинула брови, но все же взяла одежду, вынесла в соседнюю комнату и с презрительной усмешкой сложила ее.
– Извини за беспокойство.
– Что вы, ничего не стоит… – горничная снова насмешливо улыбнулась.