От Хадсонов, и Мертвых Глаз, и Белых Медведей - в волшебную страну! Нужно только следовать указаниям. Ибо волшебством мы называем не молоко и мед (Боже упаси), и не Златые Залы Забвения, где наконец все пребывают в добром здравии, и не предвечные пряники, нет, но отсутствие Белых Медведей и Мертвых Глаз и копротехники, в которой они согласуются. Речь идет об устранении такого класса лиц и такого класса вещей. В заключении не содержится и следа, и намека на смрад исходных посылок. Как вам это в качестве изящного силлогизма? Только так и можно избавиться от подлого сумбура, и злобной глупости, и запаянной в жестяную банку культуры. Цереброжонглерство. Вот как надо избавляться от облаченных в мантию поэтов и деревенщин в униформе. Поначалу просвечиваете их рентгеном, сдираете с них миллионы кожистых покровов. На это требуется время, но работа приятная. Потом, осознав, что вы добрались до сердцевины и ядра и гнезда болезни, вы обнаруживаете там - bel niente. Что ж, мало что в мире можно назвать более bel, чем niente, но в качестве исходной посылки, будь вы самим Аббатом, оно представляет собой некие сложности манипулятивного характера. Итак, вы вытаскиваете на свет божий волшебную палочку и высекаете из воздуха любые мыслимые посылки, ad ваше сладкое libitum. Вам придется считаться с этими посылками, от них не избавиться, так что будьте осмотрительны, это решающий момент. Затем следуйте установленным процедурам. Публика не заметит обмана. Публика слишком занята, публика восхищается цельнокройным трико фокусника и вслушивается в его скороговорку. Все, что нужно, - это следовать указаниям.
Он все ближе. Изрыгая и пожирая кровяные сгустки, он вступает в спор с лестницей крыльца, задыхаясь под ношей собственного веса, он попирает ступеньки, грубо расставляя лапы по диагонали, он отшвыривает их с дороги одну за другой.
Ах, где теперь те сильные нервные ступни, пахнущие папоротником и тимьяном, ступни Билитис, или целомудренной охотницы, или мускулистой девчонки-танцовщицы, чуть шелушащиеся, бегущие по прибрежным уступам бледно-красного мрамора? Они далеко, доктор Шолль. Или грязные упитанные ножки маленького Стёбли, он был ленивый пастушок, голубой цветок в горах, он сидит враскоряку нежной задницей в горной росе, обстругивает свой посошок на опушке темного леса, он словно ангелочек делла Роббиа, на щеках у него, говорят, персиковый пушок, но какое это имеет значение, вот его ножки, между пальцами засохла грязь, на подъеме стопы следы тины. Весь скот на лиги вокруг, на склонах принадлежит его отцу. Скот доверили ему, он - пастушок. А вот и Джеймс, герой, стальной горовосходитель, большими шагами перемахивает через жесткую грабовую изгородь. Не успеешь оглянуться, и уже настало утро.
Б. М. опустил на оттоманку себя, свою великую ношу, пальто, сумку, шляпу, слизь, ярость и изнеможение - в ту самую секунду, когда Альбе пришло в голову спустить свои благородные ноги на пол и освободить ему место рядом. После нескольких минут молчания и отстраненности (он - тяжело дышал, она - ожидала, пока жар этого мужчины спадет, пока утихнут литавры и барабаны мучительных часов, проведенных им в дороге), после нескольких ложных выпадов и мимоходом брошенных замечаний, свидетельствующих о ее удивлении его откровенностью и о его радости тому, что она не обиделась и не ушла секунда в секунду, но дождалась его и позволила себе даровать ему несколько милостивых минут, между ними произошел симпатичный ультрамодный диалог, каковой без оборок и воланов (устали от них) воспроизводится ниже.
Б. М. Говоря по правде, я нашел Белакву более изменившимся, чем можно было ожидать за время столь краткого отсутствия. Погрустневшим физически и отвердевшим умственно, надеюсь, это не склероз, и еще эта мрачность, если судить по нескольким словам, которыми он меня удостоил после приезда, они необычные и шокируют меня тем больше потому, что исходят от человека, всегда отличавшегося очаровательной любознательностью и энтузиазмом в отношении cosa mentale, притом без тривиальной наивности. Возможно, я преувеличиваю. Надеюсь, что так. Я сказал Шасу, вы знаете Шаса…
А. Нет.
Б. М. Коллега и друг Либера, в нем есть что-то от зануды и мандавошки, но сердце у него доброе, друг Белаквы - я просил его сказать Белакве, что вы о нем спрашивали. Он будет счастлив. Вы же знаете, он питает к вам самые нежные чувства.
А. Но я о нем не спрашивала. Как я могла о нем спрашивать, когда я его не знаю. Теперь он прискачет ко мне домой и будет надоедать мне. Вам могло быть известно, что этого с меня достаточно…
Б. М.Но, моя дорогая Альба, не прошло и двух дней с тех пор, как вы так хорошо отзывались о нем в разговоре со мной, правда ведь. Неужели вы позабыли?
А. Я могла вяло упомянуть это существо в течение беседы, но я о нем не спрашивала. Как я могла о нем спрашивать, когда я его едва знаю?
Б. М.Но…
А. Вы неблагоразумны. Теперь он примчится галопом, чтобы засвидетельствовать мне свое почтение.
Б. М. А вам бы не хотелось его повидать?
А. Ради чего? Какой смысл начинать все сначала? Вы знаете, или вам следовало бы знать, как это со мной бывает и как всегда было. Вам лучше других следовало бы понимать, что я не хочу его видеть и что это не имеет смысла. Я только причиню ему боль и разбережу собственную рану. Так было всегда. Его это может на время развлечь, но меня это не развлечет. Мне надоело зря тратить силы на тривиальное волнение. Зачем надо было что-то говорить Шасу? Почему нельзя было оставить все как есть? Теперь придется его устранить. Лишние хлопоты.
Б. М.Мне кажется, я не вполне понимаю, что именно вы имеете в виду, и думаю, что горюете вы не по делу. Уверяю вас, он не настолько уязвим или чувствителен. Напротив. Он всего лишь хотел повидаться и поговорить с вами.
А. Но неужто вы не понимаете, что он не может просто повидаться и поговорить со мной? Я не в силах этого допустить. Если он вообще меня увидит, это должно быть не просто. Я буду вынуждена усложнить нашу беседу. У меня не может быть простых отношений с церебральным типом, а в нем это за милю видно. Мне придется сотворить узел, и путаницу, и мешанину. Ничего не поделаешь. Поэтому зачем? Слишком сложно распутывать. Б. М.Что ж, если б я знал… А. Бог видит, теперь вы знаете. Но не будем о людях и предметах - о телах. Не будем говорить даже обо мне. Развлеките меня. Расскажите мне о Луизе Лаббе, или Святом Духе, или ирреальных координатах. И пожалуйста, еще коньяка, если вам это по карману. Расскажите мне о египетской Книге мертвых.
Белый Медведь много чего рассказал об этих вещах, а Альба слушала и не прерывала его. Однако о Святом Духе он говорить не стал, это ему было неинтересно.
- Даже если бы не было непозволительной дерзостью мне, порочному пуританину, говорить с вами, барышней, воспитанной в незапятнанной чистоте, о Святом Духе, я предпочел бы, - он бросил лукавый взгляд в ее сторону и заговорил почти шепотом, - не обсуждать этот предмет в общественном месте. К тому же эпиграммы, которыми я был бы вынужден уснастить свой рассказ, пусть они, на мой взгляд, и превосходны в своей едкости, не предназначены для ушей благородной девушки. Вы - человек широких взглядов, вы не обидчивы, и все же я предпочту этого не делать.
Тут оратор харкнул, да так громко, что у него затрещала барабанная перепонка. Посмаковав нелепый шарик флегмы, он отложил его в сторону.
- Что до Луизы Лаббе, - молвил он, - она была великим поэтом, великим стихотворцем, возможно, одним из величайших поэтов всех времен, поэтом физической страсти, страсти всецело и исключительно физической. Ей неведома была любовь, из которой изгнано тело, в которой тело принесено в жертву. Плевать она хотела на шансондетуалевские нежности, да и на ностальгию Дуна по "красавице Доэтте" - тоже. Но вот что она знала, и на что ей было не наплевать, и что она сумела запечатлеть в нетленных стихах…
Альба сложила ноги, на этот раз она подобрала их под себя, и слушала, у него был приятный голос, и не прерывала его.
Потом, спустя некоторое время, она перестала слушать. Он уже почти разделался с ирреальными координатами, он говорил: "И поэтому мы их выдумываем", когда она перестала утруждать себя, перестала вслушиваться в его слова. Потом и он, ощутив, что она ушла в себя, перестал говорить. Они продолжали сидеть молча, вовсе не смущенные этим отдалением.
Альба, наперекор здравому смыслу, позволила себе углубиться в изучение того, как были доселе истрачены ее дни, как была истрачена она сама, как она была истрачена и почти, так представлялось и ей самой, и многим из тех, кто ее знал, уничтожена ушедшими днями. Грядущие дни не принадлежали ей, она не могла их тратить, они лежали перед ней бесполезной пустыней. Она заработала свои дни. И она же была истрачена богатством дней, принадлежавших ей не раньше, чем она их заработала и выхолостила. Она была истрачена в триумфальном завоевании дней. Бедная днями, она была легкой и полной света. Богатая днями, она была тяжелой и полной тьмы. Жизнь есть обретение тяжести и тьмы и овладение днями. Естественная смерть есть черное богатство дней. Сияющая бедность днями есть не записанная нотами музыка, необходимая для тою, чтобы продолжать жить и быть в состоянии умереть, то есть музыка не принадлежащих ей дней, каждый час которых слишком многогранен, чтобы им можно было овладеть. Создавая версию каждого часа и дня, она сплетала из них гротескную песнь, она вынужденно несла на плечах каждую версию и каждую песню, растущую тяжесть тьмы, она нанизывала на нитку бусины приобретенных, выхолощенных дней. Она осыпала бранью необходимость, непоколебимую традицию жить до самой смерти, заставлявшую ее исчислять и записывать нотные значки дней. Тяжкий мрак плотской привычки. Истребить необходимость, оставаться легкой и полной света, распрощаться с компанией прилежно умирающих, перестать следовать за ними по пятам, перестать переходить, согласно их законам, от тяжести к тяжести и от темноты к темноте, пребывать легкой и полной света, в лоне музыки неотзвучавших дней… Она была камнем, лишенным дней, покоящимся на дне бурной реки, которую ей не нужно укрощать. Одна, не томящаяся одиночеством, безразличная, зависшая в кипящей стихии, где она одна бездвижна, свободная от необходимости вносить лепту вдовицы в ненасытную череду дней. Дни, если они не раскрыты и не расчерчены, не истратят ее. Они распадутся в своей полноте, неисчисленные. Она пребудет неотягощенной и неомраченной.
Белый Медведь, перестав отдыхать и перестав говорить и покончив с куском торта, беспокойно заерзал на месте. Он начал горячиться. Великий жар, никогда не утихавший внутри этого мужчины, снова давал о себе знать. Он сказал, что он navre и ему надо идти, он обнаружил, взглянув на часы, что ему действительно пора, а иначе он пропустит автобус, и семья будет волноваться. Вдобавок ко всему его треклятая хворая сестра примется шумно требовать свою дерьмотворную смазку. Было необычайно приятно с ней побеседовать. Когда ему выпадет счастье видеть ее снова?
- Да, - сказала Альба, - пора идти. Сегодня вечером у меня гость, и я должна быть дома. Утром надо будет разобраться со священником и съездить в город за платьем, так что лечь спать придется не поздно. А днем, разумеется, примчится ваш драгоценный Белаква, расточая глубокомысленные трюизмы. Наконец вечером я собираюсь на прогулку с Венериллой.
В конце улицы они расстались. Альба села в трамвай, и, подобно сезанновскому чудовищу, он умчал ее вдаль - он увез ее в темноту Нассау-стрит, тяжело вздыхая и вряд ли задумываясь о том, какую хрупкую принцессу (всего-то за билетик в два пенса!) препоручила его заботам судьба. Старый несчастный Б. М. грустно потащился в сторону пристани. Нельзя было терять ни минуты, ведь он еще должен был купить бутылку шампанского.
Принимая во внимание, что теперь мы более или менее готовы к тому, чтобы Белаква и Альба по крайней мере встретились, по меньшей мере поздоровались, провели некоторое время бок о бок и, оказавшись не в состоянии слиться, отказались бы, в виде исключения, от старой нежной песни вечной неудачи, то ли потому, что оба они, каждый по-своему, были сделаны из более прочного материала, чем любая из пчел в пчелином сгустке во сне д'Аламбера, то ли потому, что они не испытывали особого желания сливаться, или потому, что сама непродолжительность их смежности не позволила бы вывести привычную для любовной связи суммарную 1, или же потому, что они пережили несколько исходов настолько сложных и разнородных, что скорее предпочли бы, чтобы их беды развивались раздельно и неодновременно, по обе стороны изгороди, нежели, вопреки их различиям, объединились в хлюпающей луже бесцветной патоки, которая, по обыкновению, сопутствует подобным романтическим историям, - причину ищите сами, дайте волю воображению; итак, принимая во внимание, не откажем себе в удовольствии повторить столь дивный оборот, что именно сейчас нам выпал случай соединить двух этих одиноких птиц, по крайней мере, дать им шанс проявить себя, с нашей стороны было бы пустым времяпрепровождением и дальше оттягивать это счастливое событие, затмевать его беспричинной эхолалией и трескучими рапсодиями, которые обычно всучивают читателям под видом страсти, лиричности и судорог творческого экстаза, то есть кризиса в нашем демиурговском потоке сознания (в заднице мы видели наше чумное сознание), но которые, говоря по правде, есть не больше и не меньше чем, если только драгоценный читатель не предложит более удачный термин, вода, то есть маневры бесславно отступающего джентльмена - писца, который не имеет никаких ценных или ясных мыслей в отношении любого предмета и чей талант - это не ослиный дар прозелита или сводника, но гораздо более редкое, нервическое качество, в интересах которого облака слов конденсируются без всякой на то нужды.
Но даже и до законченного бумагомарателя, несмотря на весь его ужас перед чопорностью и хвастовством ficum voco ficum доходит громкий крик и настоятельный совет заткнуть дыру красноречия, закрутить все краны, заглохнуть, затихнуть и замолчать. Ренегат повинуется и, страшно нахмурившись, с великой неохотой втаскивает себя за волосы в геенну narratio recta.
Мы и понятия не имели, что ars longa так похоже на Malebolge.
Разумеется, он примчался галопом, он, как и следовало ожидать, принесся засвидетельствовать свое почтение, причем в мрачнейшем расположении духа. А все потому, что родной город снова схватил его за глотку, его миазмы чуть не свалили Белакву с ног, желтая болотная лихорадка, которую Дублин приберегает для самых выдающихся из своих сынов, зажала его во влажных медовых ладонях, его душевная температура взлетела как ракета, горячка скоро разожжет в нем костер.
Все прошло более или менее так, как она предсказывала. Из доброты душевной, из сочувствия, которое она вдруг испытала, она спустила на него со своры свои глаза, она дала им картбланш, и вот он уже истекает кровью.
- Я прочитала твое стихотворение, - сказала она своим мягким загубленным голосом, - но у тебя может получиться и лучше. Оно умное, слишком умное, оно меня развлекло, оно доставило мне удовольствие, оно хорошее, но ты со всем этим покончишь.
"Слишком умное" вышло досадной неудачей, и она это почувствовала, она поняла это, как только слова слетели с ее уст, ей даже не пришлось смотреть на его лицо. С ней это редко случалось, такие ошибки инстинкта, но провалы бывают у каждого. Все-таки, тепло укутанные в выверенную фразу и умащенные очарованием ее хрипловатого голоса, два этих слова почти не нанесли вреда ее позициям и вряд ли могли вызвать потрясение у человека, обладающего чувствительностью меньшей, чем ее собеседник, который, как это ему было свойственно всегда, а в эту минуту в особенности, содрогался от сколь-нибудь неосторожного прикосновения, готов был кричать от малейшей царапины.
- У меня уже получилось лучше, - сказал он спокойно.
Волосковая пружина инстинкта заставила ее промолчать, и это молчание, вместе с некой новой чертой в ее облике, молчанием тела, сработало. Это и было то неизбежное осложнение в ходе беседы, о котором она говорила Белому Медведю накануне, в вестибюле гостиницы, сопроводив слова горестным пожиманием плечами, которое так ей шло, увенчивало ее непревзойденным изяществом, то есть, мы имеем в виду, она произвела это пожимание плечами с такой aisance и naturel, что наиболее восприимчивые из зачарованных очевидцев только и могли дивиться этому призрачнейшему из всех призрачных порождений подлинной личности - чары. Цезура.
- Лучше, - ее неподвижность вынудила его поправиться, - возможно, не самое верное слово. Когда я говорю, что у меня получилось лучше, я подразумеваю, что достиг более совершенного высказывания, в том смыле, что оно охватывает и проницает стихотворение, которое ты любезно упомянула, но при этом отличается большей умеренностью, меньшей манерностью, большей тривиальностью (ах, Альба, это ведь такое ценное качество), оно ближе к шепоту пушкинских литот. Лучше? По-другому. Я - теперь, а не производное от меня тогдашнего. В этом смыле, а ведь именно такой смысл ты в это вкладывала, у меня получилось лучше.