Несколько немцев накинулись на Бартека и принялись колотить его палками и кулаками. Произошла общая свалка, в которой было трудно отделить Бартека от его врагов: десяток тел сбился в одну кучу, и все они судорожно извивались.
Вдруг из этой кучи выскочил, как шальной, Бартек и во всю мочь побежал к плетню.
Немцы ринулись за ним, но тут раздался страшный треск - плетень закачался, и в ту же минуту в железных ручищах Бартека очутилась здоровенная жердь.
Он повернулся к ним, взбешенный, с пеной на губах, размахивая своей жердью; все бросились врассыпную.
Бартек погнался за ними.
К счастью, он никого не догнал. За это время он опомнился и стал отступать к дому. Ах, если бы перед ним были французы! Его отступление обессмертила бы история.
Дело было так: нападающие в числе около двадцати человек собрались с силами и опять двинулись на Бартека.
Он медленно отступал, как дикий кабан, преследуемый собаками. Время от времени он останавливался; тогда останавливались и его преследователи. Жердь внушала им почтительный страх.
Но они продолжали бросать в Бартека камнями, и метким ударом кто-то ранил его в лоб. Кровь заливала ему глаза. Он почувствовал, что ослабевает. Покачнулся раз, другой и, выпустив жердь из рук, упал.
- Ура! - закричали колонисты.
Но прежде чем они до него добежали, Бартек опять поднялся. Это их остановило. Раненый волк мог еще быть опасен. Кроме того, отсюда уже было недалеко до первых хат, и издали видно было, как несколько парней со всех ног бегут к полю сражения. Колонисты отступили к своим домам.
- Что случилось? - посыпались вопросы.
- Немцев малость пощупал, - отвечал Бартек. И упал без чувств.
VIII
Дело приняло серьезный оборот. В немецких газетах появились необычайно трогательные статьи о преследованиях, которым подвергается мирное немецкое население со стороны темной варварской массы, разжигаемой антиправительственной агитацией и религиозным фанатизмом. Беге стал героем. Этот тихий и скромный учитель, сеятель просвещения на далеких окраинах, этот истинный апостол культуры среди варваров, первый пал жертвой беспорядков. К счастью, за ним стоят сто миллионов немцев, которые не позволят, чтобы и т. п.
Бартек не знал, какая гроза собирается над его головой. Напротив, он думал, что все прекрасно кончится, и был совершенно уверен, что выиграет дело в суде. Ведь Беге побил его ребенка и первый его ударил, а потом на него напало столько народу! Должен же он был защищаться! Да еще и голову камнем проломили. И кому? Ему, о котором постоянно упоминалось в приказах, ему, который "выиграл" битву под Гравелоттом, который разговаривал с самим Штейнмецем, ему, который имел столько крестов и медалей! В его голове положительно не укладывалось, как это немцы могли обо всем этом не знать и как смели его так обидеть. Равным образом не мог он понять и того, как это Беге мог сказать гнетовцам, что теперь немцы будут топтать ногами их за то, что они, гнетовцы, так здорово били французов при всяком удобном случае. Что касалось его самого, то Бартек был убежден, что суд и правительство примут его сторону. Там-то ведь будут знать, что он за человек и что делал на войне. А уж Штейнмец наверно заступится за него. Ведь он из-за этой войны и обеднел и хату заложил, - не откажут же ему в справедливости.
Между тем в Гнетово приехали за Бартеком жандармы. Они, по-видимому, ждали ожесточенного сопротивления, так как приехали впятером, с заряженными ружьями. Но они ошиблись Бартек и не думал сопротивляться. Велели ему сесть в бричку - он сел. Только Магда была в отчаянии и упорно повторяла:
- Ох, нужно было тебе так с французами воевать? Вот же тебе, бедняга, за это, вот!
- Молчи, дура, - отвечал Бартек и весело улыбался всю дорогу, поглядывая на прохожих.
- Я им покажу, кого они обидели! - кричал он из брички.
И он ехал в суд со всеми своими крестами на груди, как триумфатор.
Суд действительно оказался к нему милостивым. Признав наличие смягчающих вину обстоятельств, Бартека приговорили только к трем месяцам тюрьмы. Кроме того, его приговорили к штрафу в сто пятьдесят марок в пользу семьи Беге и других "оскорбленных действием" колонистов.
"Однако преступник, - говорилось в судебном отчете "Posener Zeitung", по объявлении приговора не только не проявил ни малейшего раскаяния, но разразился такими грубыми ругательствами и так бесстыдно стал выставлять свои мнимые заслуги перед государством, что можно только удивляться, как прокурор не возбудил против него нового дела за оскорбление суда и немецкого народа".
Между тем Бартек спокойно вспоминал в тюрьме свои подвиги под Гравелоттом, Седаном и Парижем.
Однако мы совершили бы несправедливость, утверждая, что поступок пана Беге не вызвал никакого публичного осуждения. Напротив, напротив! В одно дождливое утро в рейхстаге выступил некий польский депутат и принялся весьма красноречиво доказывать, что в Познани изменилось отношение к полякам; что за мужество и потери, понесенные познанскими полками в эту войну, надлежало бы больше заботиться о нуждах населения познанской провинции; и, наконец, что пан Беге в Гнетове злоупотреблял своим положением учителя, позволяя себе бить польских детей, обзывать их "польскими свиньями" и говорить, что после этой войны пришлые люди будут топтать ногами аборигенов.
И пока депутат это говорил, за окном лил и лил дождь, а так как в такие дни людей одолевает сонливость, то зевали консерваторы, зевали национал-либералы и социалисты, зевал центр, ибо все это происходило еще до эпохи "культурной борьбы".
Наконец, от этой "польской кляузы" палата перешла к "очередным делам".
Тем временем Бартек сидел в тюрьме, вернее лежал в тюремной больнице, так как от удара камнем у него открылась рана, полученная еще на войне.
Когда у него не было жара, он все думал, как тот индюк, который околел от дум. Бартек не околел, но ничего не выдумал.
Однако изредка, в минуты, которые в науке называются lucida intervalla, ему приходило в голову, что, может быть, напрасно он так "лупил" французов…
Для Магды наступило тяжелое время: надо было платить штраф, а денег взять было неоткуда. Гнетовский ксендз хотел ей помочь, но оказалось, что в кассе нет и сорока марок. Гнетово было бедным приходом, да старичок и не знал никогда толком, куда у него уходят деньги. Пана Яжинского не было. Говорили, что он поехал в Царство Польское свататься к какой-то богатой панне.
Магда не знала, что ей делать.
Об отсрочке уплаты штрафа нечего было и думать. Что ж тут делать? Продать лошадей, коров? Хлеба еще стояли в поле, время и без того было трудное. Приближалась жатва, в хозяйстве нужны были деньги, а они все вышли. Магда в отчаянии ломала руки. Подала в суд несколько прошений о помиловании, ссылаясь на заслуги Бартека, но ей даже не ответили. Приближался срок платежа, а с ним секвестр.
Она молилась и молилась, с горечью вспоминая прежнее время, до войны, когда они жили в достатке, а Бартек вдобавок еще зарабатывал зимой на фабрике. Пошла она к кумовьям призанять денег, но и у тех не было. Война всех разорила. К Юсту пойти она не смела, потому что уж и так была ему должна и даже процентов не платила. Между тем Юст сам неожиданно к ней явился.
Однажды в полдень Магда сидела на пороге своей хаты, праздно сложив руки, потому что от горя силы ее совсем оставили. Она смотрела на реявших в воздухе золотых мушек и думала: "Какие же эти насекомые счастливые: летают куда им вздумается и ни за что не платят…" Порой она тяжко вздыхала и с побледневших губ ее срывалось тихое: "Боже мой, боже мой!" Вдруг у ворот показался загнутый книзу нос Юста; из-под носа торчала изогнутая трубка. Магда побледнела. Юст окликнул ее:
- Morgen!
- Как поживаете, пан Юст?
- А мои деньги?
- Ах, золотой мой пан Юст, потерпите немного. Нет у меня денег, что делать? Мужика моего взяли, штраф за него надо платить, а я никак концы с концами свести не могу. Лучше бы мне помереть, чем этак мучиться изо дня в день… Уж вы подождите, золотой мой пан Юст!
Она расплакалась и, наклонившись, смиренно поцеловала толстую красную руку пана Юста.
- Вот пан приедет, я у него возьму взаймы и отдам вам.
- Ну, а штраф из чего заплатите?
- Ох, не знаю. Коровенку, видно, продать придется.
- Я вам еще дам взаймы.
- Бог вам пошлет за это, золотой мой пан! Вы хоть и лютеранин, а хороший человек. Верно я говорю. Если бы все немцы были такие, как вы, все бы их благословляли.
- Только я без процентов не дам.
- Знаю, знаю.
- Нужно будет написать расписку на все.
- Хорошо, золотой мой пане, пошли вам бог!
- Вот я поеду в город, тогда составим акт.
Юст побывал в городе и составил акт, но Магда прежде сходила посоветоваться с ксендзом. Однако что ж тут было делать? Ксендз сказал, что срок слишком короток, а проценты слишком высоки, и очень жалел, что пан Яжинский уехал: был бы он здесь, наверное, помог бы. Магда не могла ждать до тех пор, пока все имущество пустят с молотка, и согласилась на условия Юста. Она взяла взаймы триста марок, то есть вдвое больше, чем нужно было, чтобы заплатить штраф, так как хозяйство тоже требовало денег. Бартек ввиду важности акта должен был скрепить его своей подписью. Магда нарочно ходила к нему для этого в "карцер". Победитель был очень удручен, подавлен и болен. Он было написал жалобу, указав на все причиненные ему обиды, ко статьи "Posener Zeitung" настроили правительственные сферы неблагожелательно по отношению к нему. Разве власти не должны расширить опеку над мирным немецким населением, "которое в последнюю войну дало столько примеров любви к отечеству и принесло столько жертв"? Понятно, что жалобу Бартека отклонили. Неудивительно и то, что это его окончательно надломило.
- Ну, теперь мы совсем пропадем, - сказал он жене.
- Совсем, - повторила Магда.
Бартек о чем-то задумался.
- Крепко они меня обидели, - сказал он.
- А Беге мальчишку обижает, - добавила Магда. - Ходила я его просить, а он меня же обругал. Ох, беда, теперь немцы у нас в Гнетове всем заправляют. Никого и не боятся.
- И верно, они всех сильнее, - печально проговорил Бартек.
- Я простая баба, но скажу тебе: всех сильнее бог.
- Он наше прибежище, - добавил Бартек.
С минуту оба молчали. Потом Бартек снова спросил:
- Ну, а что Юст?
- Если бог пошлет урожай, как-нибудь с ним расплатимся. Может, пан поможет, хотя он и сам кругом должен немцам. Еще до войны говорили, что придется ему продать Гнетово. Вот разве на богатой женится…
- А скоро он вернется?
- Кто его знает! В усадьбе говорят, что скоро с женой приедет. Уж немцы его прижмут, как воротится. И везде эти немцы! Так и лезут со всех сторон, как клопы! Куда ни повернись - в городе ли, в деревне ли, - везде немцы… Верно, за грехи наши. А помощи - ниоткуда.
- Может, ты что придумаешь? Ты баба умная.
- Что я придумаю, ну что? Разве я по доброй воле взяла у Юста деньги? По правде сказать, так и хатенка наша и земля - все теперь его. Юст хоть лучше других немцев, а и он своего не упустит. Не даст он мне отсрочки, как и другим не давал. Будто я такая дура, не понимаю, зачем он мне деньги сует! Да что делать, что делать, - говорила она, ломая руки. - Придумывай ты, коли умен. Французов-то ты умел бить, а вот что станешь делать, когда крыши у тебя над головой не будет, хлеба куска не станет?
Герой Гравелотта схватился за голову.
- Господи Иисусе!
У Магды было доброе сердце, ее тронуло горе Бартека, она прибавила:
- Молчи, родной, молчи! Да не трогай ты голову - рана-то еще не зажила. Только бы бог урожай дал! А рожь такая поднялась, что хоть целуй землю, и пшеница тоже. Земля-то не немец: не обидит. Хоть из-за твоей войны плохо земля вспахана, а растет все так, что душа радуется.
Магда улыбнулась сквозь слезы.
- Земля-то не немец… - повторила она еще раз.
- Магда, - сказал Бартек, уставясь на нее своими выпученными глазами. Магда!
- Ну, что?
- А ведь ты… такая…
Бартек чувствовал к ней великую благодарность, но не умел ее выразить.
IX
Магда в самом деле стоила десятка других баб. Она иной раз круто обходилась со своим Бартеком, но была к нему искренно привязана. В минуты гнева, как, например, тогда в корчме, она и при людях называла его глупым, но тем не менее хотела, чтобы люди о нем думали иначе. "Мой Бартек только прикидывается глупым, а он хитрый", - говаривала она. А Бартек был так же хитер, как его лошадь, и без Магды никак бы не мог управиться с хозяйством, да и вообще ни с чем. Теперь, когда все свалилось на ее бедную голову, она принялась суетиться, хлопотать, бегать куда-то, просить - и, наконец, добилась-таки помощи. Через неделю после посещения мужа в тюремной больнице она опять к нему прибежала, запыхавшаяся, сияющая, счастливая.
- Как живешь, Бартек, колбасник ты этакий? - радостно закричала она. Знаешь, пан приехал! Женился он, молодая пани как есть ягодка. И взял же он за нею всякого добра, ой-ой!..
Действительно, гнетовский помещик женился и приехал с молодой женою и в самом деле взял за ней немало "всякого добра".
- Ну, так что с того? - спросил Бартек.
- Молчи, глупый! - ответила Магда. - Ох, и запыхалась же я!.. О господи!.. Пришла это я поклониться пани, смотрю: выходит она ко мне будто королева, а сама молоденькая, как весенний цветик, и собой хороша, словно зорька… Вот жара-то!.. Не продохнешь…
Магда подняла фартук и стала утирать им мокрое от пота лицо. Через минуту она опять заговорила прерывающимся голосом:
- А платье-то на ней лазоревое, как василек. Повалилась я ей в ноги, а она мне ручку дала… Поцеловала я… А ручки-то у нее пахучие и маленькие, как у ребенка… Ну в точности как святая на иконе, и добрая, и беду людскую понимает. Стала тут я просить ее помочь… Дай ей бог доброго здоровья!.. А она говорит: "Что в моих силах, говорит, все сделаю". А голосок у нее такой, что, как скажет слово, так у тебя на душе просветлеет. Стала я ей рассказывать, какой у нас в Гнетове народ несчастный, а она отвечает: "Эх, не в одном только Гнетове".. Тут уж я разревелась. И она тоже… Как раз пан вошел, увидал, что она плачет, и давай ее целовать - и в губы-то и в глаза. Господа не такие, как вы! Вот она и говорит: "Сделай для этой женщины, что можешь!" А он отвечает: "Все на свете, чего захочешь!" Спаси ее матерь божья, ягодку мою золотую! Пошли ей деток да здоровья! А пан тут и говорит: "Сильно вы виноваты, отдались немцу в руки, но я, говорит, вас выручу и дам денег для Юста".
Бартек зачесал затылок.
- Да ведь и пан был у немцев в руках.
- Ну так что же? Пани-то ведь богатая! Теперь они могут всех немцев в Гнетове купить, - значит, пану все и можно говорить. Выборы, говорит пан, скоро будут, так пусть, мол, люди за немцев не голосуют, а я, говорит, и Юсту заплачу и Беге приструню. А пани его за это обняла, а пан про тебя спрашивал и сказал, что если ты болен, так он потолкует с доктором, чтоб он тебе свидетельство написал, что ты не можешь сейчас сидеть. Если, говорит, не выпустят его совсем, так лучше зимой ему отсидеть, а теперь, говорит, жатва скоро, так он по хозяйству нужен. Понял? Вчера пан в городе был, а сегодня доктор в Гнетово приедет: пан его пригласил. Этот - не немец. Он и свидетельство напишет. А зимой будешь в тюрьме сидеть, как король какой, и тепло тут и жрать дадут даром, а теперь отпустят домой работать. Самое главное, что Юсту заплатим, а пан, может, и процентов не возьмет. Осенью если не все ему отдадим, так я пани подождать попрошу. Награди ее матерь божья… Понял?
- Добрая пани, что и говорить! - весело сказал Бартек.
- Выйдешь, смотри поклонись ей в ноги, поклонись, а не то я тебе твою рыжую башку оторву! Только бы бог урожай дал! Видишь теперь, откуда спасение? От немцев? Дали они тебе хоть грош за твои дурацкие медали? А? По башке вот дали - и дело с концом. В ножки поклонись пани, я тебе говорю!
- Почему ж не поклониться! - бойко ответил Бартек.
Судьба, казалось, снова улыбалась победителю. Через несколько дней ему заявили, что по болезни его освобождают до самой зимы. Однако перед этим ландрат велел ему явиться к себе. Бартек повиновался, но душа у него снова ушла в пятки. Тот самый мужик, который с одним только ружьем захватывал знамена и орудия, боялся теперь больше смерти любого мундира; в душе его появилось глухое бессознательное чувство, что его преследуют, что с ним могут сделать, что захотят, что есть над ним какая-то огромная сила, враждебная и злая, которая сотрет его, вздумай он оказать малейшее сопротивление! И вот не дыша он стоял перед ландратом, как некогда перед Штейнмецем: руки по швам, втянув живот и выпятив грудь колесом. Кроме ландрата, тут было еще несколько офицеров: война и военная дисциплина вновь воочию предстали перед Бартеком. Офицеры смотрели на него через золотые пенсне гордо и презрительно, как и подобает смотреть прусским офицерам на простого солдата и вдобавок польского мужика; он продолжал стоять навытяжку, а ландрат что-то говорил повелительным тоном. Он не просил, не уговаривал, а приказывал и угрожал. В Берлине умер депутат, назначены новые выборы.
- Du polnisches Vieh, попробуй только голосовать за пана Яжинского, попробуй!
Тут брови офицеров сдвинулись, образуя грозные львиные складки. Один, откусывая кончик сигары, повторил за ландратом: "Попробуй!" А у героя Седана и дух замер. Услышав, наконец, желанное "пошел вон!", он, сделав полоборота налево, вышел и вздохнул с облегчением. Ему было приказано голосовать за пака Шульберга из Большой Кривды. Над приказом он не раздумывал, но дышал с облегчением, потому что шел в Гнетово, потому что к жатве он будет дома, потому что пан обещал заплатить Юсту.
Вот и последние городские дома. Вокруг раскинулись желтеющие поля. На ветру колыхались тяжелые налитые колосья и, задевая друг друга, шелестели сладким для мужицкого слуха шелестом. Бартек был еще слаб, но солнце пригревало его. "Эх, хорошо жить на свете, - думал измученный солдат. - И до Гнетова уже недалеко".