IV
Но почему же Исполнительный комитет не дал этим силам случая проявиться? Почему он не поднес горящей головни к им же заготовленным горючим матерьялам?
Не помню, кто из военных писателей, чуть ли не сам Наполеон, сказал, что хороший полководец должен быть, безусловно, лишен воображения, потому что оно ежеминутно сбивало бы его с толку; взамен этого он должен обладать сухой, точной, математической догадливостью, которая делала бы его всевидящим. Это сочетание качеств очень редко в человеческом мозгу: поэтому-то так мало великих полководцев. Еще труднее встретить его в революционных вождях, потому что самое участие в революции предполагает присутствие увлечения, энтузиазма, веры - качеств, органически связанных с развитием воображения.
Исполнительный комитет не воспользовался теми силами, которые были у него под руками, и, несомненно, обнаружил много воображения при смете сил, на которые он рассчитывал.
Пренебрегши городскими рабочими под влиянием остатков "народничества", сидевшего в партии гораздо крепче социализма, и "либералами" под влиянием западнических предрассудков, "Народная воля" осталась без надлежащей точки опоры на твердой почве.
Правда, Исполнительный комитет выступает как представитель народа, крестьянства, и действует его именем и во имя его интересов. Теоретически он был прав.
Но какую практическую поддержку могло дать крестьянство революции, направленной прежде всего против политического деспотизма, против царя? Русское да и всякое крестьянство к политике индифферентно, и монархизм свойствен деревенским массам всех наций, как поклонение идолам свойственно первобытным народам. Крестьянство - огромная стихийная сила, которой принадлежит будущее. Но стихийные причины недовольства в описываемую эпоху не успели еще произвести своего действия. Не произвели они его даже и теперь. А к идейной пропаганде крестьянство осталось глухо. Все революционное движение прошло мимо него, поверх его голов. "Народная воля" это сознавала и рассчитывала в сущности не на какую-нибудь поддержку крестьянства до или во время революции, а на его санкцию революции уже совершившейся. Совершить же революцию народовольцы предполагали, так сказать, на собственный счет при помощи тех сил, которые будут ими сорганизованы, признают их программу, подчинятся верховенству их Исполнительного комитета.
Вера в безграничную силу и расширяемость революционной организации заменила собою все.
Тут-то и возникла своеобразная идея народовольческой революции: государственный заговор, захват власти, учреждение временного правительства, созвание всенародного земского собора и затем передача временным революционным правительством власти земскому собору.
Этим обещанием сложить с себя революционную диктатуру, лишь только будет обеспечен законный порядок, народовольцы хотели успокоить общество, показав ему, что революционеры хотят служить народу, а не повелевать им; хотят развязать руки всем желающим работать на пользу народа, а не заменить самодержавную палку революционной. Что эти заявления были вполне искренни, в этом не может быть сомнения.
Когда они появились в другой форме - в письме к Александру III, - вся оппозиционная часть общества, "либералы", третируемые так свысока народовольцами, поверили им, потому что не было основания не верить. Письмо было предложением мирных условий, которые обе стороны могли добросовестно принять и соблюсти. "Дайте нам законный порядок, и мы будем действовать законными средствами", - говорили революционеры. Это было и разумно и естественно. И Александр III мог, если бы захотел, установить законный порядок тем путем, о каком говорилось в письме, потому что другого нет.
Но что возможно и естественно для правительства, установившегося и признанного массой, то было сущей фантазией в применении к революции. При всем желании общество не могло поверить народовольческой программе.
Ведь для того, чтобы прочно засесть в Петербурге и просидеть там два-три месяца, мирно наблюдая за правильностью выборов, Исполнительный комитет должен был бы "спропагандировать" и привлечь на свою сторону по меньшей мере сто или двести тысяч лучшего войска, которое стало бы под революционное знамя по первому звуку труб и оставалось верно ему без всяких дальнейших хлопот и усилий, "по долгу присяги", как обыкновенные солдаты.
Таких нелепых надежд Исполнительный комитет, очевидно, не мог питать.
Ошибка его заключалась в том, что он рассчитывал поднять Россию, или по крайней мере значительную ее часть, во имя отвлеченного конституционного принципа, который народной массе непонятен и неинтересен; во имя надежды на будущий земский собор, который величина совершенно неизвестная; во имя доверия к себе и своему бескорыстию и благородству.
Приобретя, и совершенно законно, безусловный авторитет у себя дома, в тесной революционной семье, Исполнительный комитет совершенно упустил из виду, что никакая подпольная организация, состоящая по самому существу из людей, стране абсолютно неизвестных, не может претендовать на доверие сколько-нибудь значительной массы своих сограждан.
С несколькими батальонами, вооруженными динамитными бомбами, можно прогнать дворцовый караул и овладеть дворцом. Нескольких сотен людей достаточно, чтобы овладеть главными правительственными учреждениями. Но захватить кипу министерских бланков еще не значит стать временным правительством. Власть или некоторое подобие ее могут иметь только люди, известные своей общественной деятельностью, имена которых действовали бы на умы, внушили доверие к силе и серьезности восстания.
Всякий класс имеет и теперь уже своих неофициальных представителей. Исполнительный комитет привлек Ашенбреннера, Похитонова. Но ни тот, ни другой не были представителями армии. Скобелев был таким представителем, но, согласись он примкнуть к восстанию, львиная доля власти принадлежала бы ему, а не Исполнительному комитету. Только при участии людей с такими или хоть подобными именами в земстве и городском управлении может быть составлено нечто заслуживающее названия "Временного правительства". Решатся ли такие люди слить свою судьбу с шаткой судьбой революции - вопрос, на который ответит будущее. Мы думаем, что найдутся такие, которые решатся. Это будет зависеть в значительной степени от предварительных отношений между обеими партиями. Во всяком случае, привлечь таких людей вожди восстания могут не обещаниями вести себя смирно и никакого дебоша не делать, а, напротив, производя как можно больший дебош, который сделал бы их силою.
Никакая революция не шла да и не могла идти тем сонным, регламентарным способом, какой был начертан "Народной волей".
Выборы могут быть венцом здания торжествующего восстания. Они могут наступить "на другой день" (или, скажем, месяц) после революции. Самой же революции будет не до выборов, потому что все ее силы и нервы будут напряжены в борьбе на жизнь и на смерть с ее противниками. Единственная забота и цель восстания - продержаться, усилиться и распространиться. А сделать это можно, лишь совершая на деле все то, за что масса людей может ухватиться и что она будет защищать.
Земельный вопрос - вполне назревший и самый жгучий из наших вопросов, во имя которого только и может подняться крестьянство. Этот могучий рычаг неминуемо должен быть пущен во всю свою силу, разом, повсюду, где есть возможность, и не одними декретами, а путем прямого революционного примера и призыва брать то, что принадлежит народу по праву. Только таким образом можно закрепить революцию и парализовать темную силу реакции.
За социализм у нас рабочий класс не ухватится, подпольная пропаганда не может сделать того, что лишь отчасти достигнуто в свободных странах десятками лет широкой агитации при тысячах искусных и даровитых работников. Пока у нас большинство фабричных рабочих - пришлые крестьяне-земледельцы, которые тянут к деревне, призыв к экспроприации фабрик может иметь самые плачевные последствия.
Но, если бы в том или другом месте вследствие особого искусства пропагандистов и счастливого для них стечения обстоятельств такой призыв мог иметь шансы на успех, он должен быть сделан, что бы из него ни вышло. В борьбе все приносится в жертву шансам победы. А там, по замирении, земский собор пусть "для уравнения со сверстниками" вознаграждает владельцев, как это делает государство в случае военных реквизиций.
Что касается правительственных заводов - патронных, оружейных, литейных и иных, которые имеют постоянный состав рабочих и теперь уже эксплуатируются на общественных началах, только с казенными, а не выборными распорядителями, - то передача их рабочим на артельных началах едва ли встретит затруднения, и революция не может пренебречь таким действительным средством привлечь их всей массой на свою сторону.
Рабочие же как класс могут быть подняты во имя не столь широких, но вполне понятных и близких им классовых интересов: сокращения часов работы, улучшения условии труда - и во имя гражданских прав и политической свободы, которые им дороги как горожанам и открывают им путь к дальнейшим улучшениям.
Для образованных классов, для всех сознательных противников самодержавия, для провинции, для отзывчивых иноплеменных окраин национальная автономия, областное и провинциальное самоуправление являются рычагом столь же могучим и верным, как земельный вопрос для крестьян. Как может революция откладывать его действие до отдаленного земского собора, который и вовсе не состоится, если восстание будет подавлено?
Офицеры - интеллигенция, которые пристанут или не пристанут к восстанию по общим влечениям образованных классов. Но солдаты - народ. Они имеют свои специальные классовые интересы, заключающиеся в освобождении от обязательной службы. Такой клич найдет, несомненно, отзыв в войсках. Распустив армию и приступив к немедленному вооружению народа, революция гарантирует ему наивернейшим способом все его права. Иностранного вторжения бояться нечего: с миллионами социал-демократов за спиной немцы не полезут усмирять русскую революцию. Да и кто может быть опасен государству, способному выставить девять миллионов милиции?
Итак, все те существенные пункты программы, осуществление которых "Народная воля" хочет великодушно и скромно предоставить будущему земскому собору, все это революция, раз только она вспыхнет, совершит или начнет совершать сама. Революция - ускоренный органический процесс, в котором ломка старого и созидание нового идут одновременно. Она может держаться и расти, лишь совершаясь.
Если бы тем самым людям, которые писали народовольческую программу, довелось сделаться руководителями восстания, они первые бы нарушили собственные обещания.
Уверовать в народовольческую революцию, которая, подобно Моисеевой неопалимой купине, горит, ничего не сожигая, было так же трудно, как уверовать в возможность Исполнительному комитету когда-либо "захватить власть" и стать "Временным правительством".
Вне собственно революционного, заговорщицкого мира никто в это и не уверовал.
Пожелавши успокоить общество вполне и удовлетворить всех, "Народная воля" не успокоила общества вовсе и не удовлетворила даже тех, кто стал бы на сторону определенной и ясной, хотя бы и крайней программы.
Но это было еще с полгоря. Общее сочувствие революции в среде образованных классов было настолько велико, что не могло серьезно потерпеть от неудачного литературного произведения. Горе же было в том, что сами революционеры уверовали в свою программу. Люди уж так устроены, что при страстном желании уверовать и при частом повторении одного и того же они могут уверовать решительно во что угодно. Народовольцы уверовали и в свою "легальную" революцию, и в туманное пятно мужицкого земского собора, и в открывающий к нему путь гигантский заговор, который будет расти вечно из ничего, как философский гриб, пока под его сенью не приютятся, как под библейской смоковницей, все звери земные и птицы небесные.
В течение целых двух лет величайшего революционного возбуждения "Народная воля" не предприняла решительно ничего - ни покушений, ни открытых нападений. Первые отвергались в виду последних как опасная трата сил, а последние откладывались и откладывались в видах расширения организации до невозможных размеров.
И вот плели народовольцы свой вечный заговор, который ежеминутно обрывался, и плелся снова, и снова обрывался, как та веревка из кострики, которую в народной легенде отставной солдат должен был сплести, чтобы выбраться из ада. С тою только разницей, что в сказке солдат веревку свою все-таки сплел и выбрался, а народовольцы своей веревки не сплели и остались в аду сами и не могли помочь выбраться из него своей родине.
Говорю это не в суд и осуждение и не в умаление великих заслуг людей, стоявших во главе тогдашнего движения: выбрать удачно момент, когда бросить все силы в атаку, ставя на карту решительно все, - дело величайшей трудности даже в обыкновенной открытой войне. В подпольной, где ничего не видно, это много труднее. Силы для отчаянно дерзкого нападения достаточны; можно очертя голову броситься вперед. Но завязаны переговоры с офицерами двух-трех новых частей. Через неделю они будут наши, и шансы успеха удвоятся. Кто в подобных обстоятельствах поручится, что он бы подал голос за нападение? А между тем шпионы, быть может, доделывают свою лазейку; где-нибудь в тюремной клетке зреет предательство. В течение роковой недели разражается погром, и о попытке несколько месяцев нечего и думать.
Далека от меня всякая мысль осуждать кого бы то ни было. Хочу только сказать, что эти роковые проволочки были, несомненно, в значительной степени обусловлены слишком грандиозными целями, какие ставились заговору. Обидно, тяжело подумать, какие силы погибли понапрасну, какое время было упущено и из-за чего?..
Насколько сильна и реальна теоретическая часть народовольческой программы, которая с незначительными поправками* надолго может остаться программой движения, настолько же темна, фантастична и вредна практическая часть той же программы.
____________________
* Имеем в виду второй параграф об областном самоуправлении, который нуждается в лучшей редакции. Областное (и, прибавим, местное, то есть провинциальное и уездное) самоуправление обеспечивается выборностью не только административной власти, но и законодательной, с предоставлением последней полной независимости в пределах местных дел. Что же до "самостоятельности мира" и "экономической независимости народа", то это составляет ненужное и запутывающее повторение в этом параграфе (Примеч. Степняка-Кравчинского.)
Все, что может взять на себя какая бы то ни было революционная партия, это почин восстания. Не задавайся "Народная воля" фантазиями о "захвате власти" и "Временном правительстве", все за то, что такой почин был бы сделан, и движению, даже в случае неудачи, был бы дан могучий толчок вперед.
V
Что же будет дальше? Притихла ли революция и собирается с силами или же уснула непробудным сном?
Если бы уснула, то и с богом - нет ничего более разорительного для умственного достояния народа, чем революция, - да не дают ей уснуть.
Лишь только не стало Исполнительного комитета, за потрясение основ принялся сам Александр III.
Остановив на минуту революционное движение, правительство пожелало обезопасить себя и, ломая все, силится отбросить поток народной жизни назад, как возможно дальше, к эпохе Николая, а то и Екатерины II.
Что под влиянием бесшабашной и безудержной реакционной ломки последних восьми лет общее глухое недовольство страшно усилилось, об этом говорить нечего. Вместе с тем революционные программы стали проще, реальнее, утратив прежний элемент фантастичности. Некоторая часть революционной молодежи, под влиянием весьма понятного и благородного чувства к прошлому, все еще силится верить в народовольческую программу во всей ее целости. Ввиду этого мы и сочли необходимым разобрать ее. Но вообще революция, несомненно, спустилась на землю и пустила в ней корни.
Однако закрывать глаза на правду нечего: несомненно также, что по сравнению с прошлым революционное движение очень слабо. Параллельно с этим ослабели, как всегда, и более умеренные формы оппозиции: глухое чувство таится в глубине общества, не проявляясь никакими открытыми действиями.
Мы в периоде затишья.
Откуда же и как может налететь буря? Возможно ли, что революция пойдет старым, испытанным и, по-видимому, кратчайшим путем, вполне доступным силам тайных обществ: путем возбуждения революционного духа рядом покушений?
Едва ли это возможно. На исторической сцене не играют вторых представлений, да и вообще ничего не делается по заранее составленному рецепту.
Единичные покушения на личности возможны и законны как проявления революционного самосуда; в минуту восстания они неизбежны и могут принять более широкие размеры. Специальные трудности русской борьбы узаконяют самые решительные средства. Но терроризм как система отжил свой век, и воскресить его невозможно. Для этого у одних нет и не может быть прежней веры; у других нет и не может быть прежнего страха.
Новый революционный период должен начаться с того, к чему уже подходил предыдущий: с открытых восстаний и открытых действий всякого рода. Ни того, ни другого одними усилиями тайных обществ создать нельзя. Для них нужна специальная атмосфера общего возбуждения, которая может создаться лишь каким-нибудь крупным историческим событием, которое потрясло бы умы, пробудило надежду в подавленных душах, пошатнуло уверенность в силе правительства и превратило бы медленно накоплявшееся глухое недовольство в недовольство говорящее, кричащее, готовое действовать.
Таким событием может быть и внешняя война, и революция у соседей, и финансовый кризис у себя дома. Но всего вернее и решительнее - стихийное крестьянское движение, которое приближается, роковое, неотвратимое, неся с собою уже не переворот, а грозный, всеобщий катаклизм.
Русский мужик не раб и рабом никогда не был, даже в эпоху рабства. Он страшно вынослив и терпит то, чего не выдержал бы ни один народ. Но он это делает не из трусости и малодушия, а во имя своих веками выработанных и всосанных с молоком матери представлений о долге пред государственной властью. Его понятия о законности нелепы и дики, но не менее тверды, чем у любого английского фермера, и в случае нужды он умеет за них постоять, не пугаясь ни штыков, ни пушек, ни розог, ни даже виселицы. Он это доказал во время холерных беспорядков, охвативших весь юг и направленных против почему-то не полюбившихся ему больничных бараков.
Крестьянство не только самое многочисленное, но и самое сильное из сословий в России. А между тем характерная особенность теперешней реакции - это усилия во что бы то ни стало раздразнить мужика: голодом - с одной стороны, фактическим восстановлением крепостного права - с другой.
Народ бунтовал против крепостного права встарь. Теперь он и подавно не потерпит его, хотя бы старых помещиков и переименовали в земских начальников.