Здесь когда‑то жил и умер такой же, как он, человек, у него тоже были и сын, и дочь, он тоже был молод – и умер. И он тоже умрет, и его похоронят на кладбище, которое на горе, – как того, давно здесь умершего… Затем он стонал, – так болит голова! – и легкие руки жены, окунув в холод, выжав полотенце, – окутывали его лоб и виски… Но боль головы крепла, он пытался вскочить, требовал, чтобы кто‑то "разделил с ним трагизм", бунт бушевал в его больном существе, страсть жить боролась с насильственно отнимаемой жизнью. В чувстве, что его убивают, пронзают длинным и острым, шла ночь и шел день.
Доктор определил пневмонию, но больной – в бреду ли? наяву? – спорил с доктором. Он настаивал, что в груди болит меньше, чем в голове. Лекарства не помогали, жар не спадал. Бред делался тяжелее, он хотел вскочить и бежать, жена с трудом удерживала его. В этой маленькой женщине вскрылись большая сила, она справлялась, укладывала его, как ребенка, ложилась рядом.
– Люди умирают, – говорил Глеб, – не оттого, что больны, – а оттого, что они уже не нужны жизни, что внутренне они уже не могут жить. Я умру оттого, что мне нечем жить, я внутренне стар. А организм подчинится этому. Врач не видит, что смерть уже во мне!
– Он говорит подсознанье м… Не рассудком, – уверенно утверждает врач.
Скривив рот, больной отвечал врачу – спорил с ним о сознании и подсознаньи. А жар не спадал.
– Крестьяне правы , что хотят поместья – себе и берут их. Но жить только местью – нельзя. Но когда их за это "карают" – это чудовищная глупость и подлость, и выйти из этого круга я могу только теперь в смерть!
В жару, побарывая его – или ему подчиняясь? – он говорил, переживая кашель:
– Смерть – романтика, жизнь – утилитаризму, уже ни Бодлера, ни Уолта Уитмена, ни Жерара де Нерваля, ни Эдгара По с его "Вороном", ни "Баллады Рэдингской тюрьмы"… Каждое "я" должно спрятаться за фигуру доктора, инженера, юриста. Я не хочу быть никем из них. И потому я должен умереть.
Несколько дней до того он нашел на себе вошь.
Глеб говорил – беспрестанно. О книге, которую он бы мог написать – столько он теперь знает, он мог бы сказать это все, но никто не поймет, эту книгу не смогли бы прочесть; потому он умрет – он слишком многое знает…
– Это он говорит подсознательно, он не соотносит эти слова с сознаньем… – пояснил доктор.
– Вы так думаете? – отвечал Глеб. – Доктор, как вы больны!
То, что считали бредом – росло. Оно делалось все величавее. Все больше в его словах рождалось чувств – о небесном.
О том, что над жизнью. О том, куда он уходит. "Нас много так наверху, – говорил он, и он называл имя умершего друга, – и он там, и я там… О, как там светло…"
Боль головы росла. Он кричал. Он бился головой о стену, страх смерти бил его существо – он кричал, что смерть страшна. Его крик был так страшен, непереносим для живых, что все они выскочили на улицу. Но Ирина вернулась к нему.
Ника бежит за доктором (не успев завязать ботинок, шнурки треплются вокруг ног – уже забежала за угол). Врач, пожилой, отказался идти. В городе креп слух о сыпном тифе. Испугался ли? Сказал, что есть другой врач. Ника бежала к другому. Тот, молодой, пошел. Он сделал успокаивающую – морфий? – инъекцию. Больной утих.
Когда пришел в себя, потребовал священника. Повторилось то, что с врачом, – старый священник, соборный, отказался идти. Второй, отец Федор, моложе, исповедал и причастил – и таким покоем стало наполняться сердце Глеба, что и Иринино лицо просветлело. Она не спала уже которую ночь, в ней вскрылось много больше сил, чем в Нике и Андрее, которые, не ухаживая за больным, еле могли спать, были как в лихорадке. Андрею еле удавалось успокоить Нику – и то ненадолго. Он не оставлял её ни на миг.
Без слов понимали они, что доктор ошибся – может быть, проглядел сыпняк. Ника мучилась по многим причинам. Основная была та, что она, теряя Глеба, безумно страшилась потерять Андрея. Она запретила ему входить в Глебову комнату. Обещала, ответно, не входить сама. Уход за ним был только Иринин.
Ника баюкала Глебову дочку. Обдумывала один нужный поступок – как его скрыть от Андрея. Это надо будет сделать завтра, с утра – на коленях пойти в церковь… Умолить Бога, чтоб Глеб остался жив!
После прихода отца Федора, исповеди и причастия Глеб стал мягок и тих. Более не порываясь встать и бежать, не спорил, ни над чем не насмехался. Речи его делались все спокойнее, светлее, все чище, все тверже слова о смерти. Страх смерти исчез. Все складывал пальцы правой руки в крёстное знамение. И он все больше отрывался от всех и всего. Он уже утешал Ирину. Он объяснял ей, что не сможет остаться после всего, что он знает о смерти, после того, что он видел там, наверху, высоко–высоко в облаках вместе с умершим другом, другом детства и юности. И все‑таки он все возвращался к книге, которую он бы мог написать, – всем стало бы совсем ясно, как жить… Но эту книгу нельзя написать, она – тайна, потому её не сумеют – прочесть…
Шли дни болезни, кризис ещё не наступил.
– Ника, – в отчаянии говорила, забегая в их комнаты Ирина, измученная, особенно первыми днями, когда Глеб терзал её инквизиторскими вопросами, более тяжкими, чем в "Жене мудреца" Шницлера, – я потом напишу, я должна написать книгу о том хотя бы, что он мне говорил о жизни и о смерти, это – потрясающий документ! Это книга откровений, это живая философия, глубокая, страшная… Совсем не то, что напечатано в книгах…
Она смело шла от мужа к ребенку, кормила, поручала девочку Нике, у нее не было и тени сомнения о какой‑то заразе, вера её, рядом с верой Ники, была сильная, простая, без сомнений. Она ложилась на край постели больного, пила из его посуды. Она видела, что Ника боится заразить и Сережу, и Андрея, высылала мальчика – во двор, но ни разу не отозвала Ника сына, когда он часами играл с сестрой, неразрывной с Ириной.
Ника тесно, грудь к груди с Андреем, говорила:
– Андрей, она лучше меня! Я не вхожу к Глебу из‑за страха заразить вас и Сережу. Как тот врач и тот священник. Все боятся сыпного тифа, само слово страшное. А она ничего не боится… Но это ещё не все! Я сделала страшную вешь: когда я узнала, что у него худые подошвы – тех самых башмаков, в которых он со мной встретился на катке, на которых он мчался со мной – в "только утро любви хорошо" – он с них снял коньки, это были его единственные ботинки, – вы решили отдать ему ваши охотничьи болотные сапоги, дорогие. А я, зная, что вот–вот снова нечем будет жить, ваше усиленное питанье… – я сказала вам, что они на него не налезут. Это была неправда, он может носить тридцать девятый размер, у него высокий рост, но маленькая нога… И он теперь, может быть, потому умирает, что простудился на тех подошвах! Сыпной тиф он, может быть, и вынес, но сыпной тиф и воспаление легких…
Лицо Андрея было темно, в судороге ответного за Глеба мученья. Но ещё больше было мученье за нее.
– Ника, – сказал он, – он умирает от сыпного тифа, это – картина тифа. Он же почти не кашляет и не жалуется на грудь.
Он крепко обнял её, защищая от нее самой.
– Вы не виноваты. Но если он встанет, он встанет прямо в этих сапогах. Пусть он даже сейчас их увидит! Может быть, он хоть немного им порадуется!
И Андрей, выдернув из глубины шкафа высокие, "богатые" сапоги, понес их Глебу. "
– Нет! – властно крикнула Ника. – Вы туда не пойдете… я не пущу вас! Чтобы ещё вы у меня на глазах умерли – нет! Только издалека!
Она вошла в бывшую мастерскую, где все ещё стоял мольберт и где лежал Глеб, позвала его. Тот откликнулся. Андрей ласково спросил, как он себя чувствует, и, стоя на пороге, сказал, что нашел свои сапоги – это его, Глеба, теперь, он их сразу наденет, как встанет.
Кажется, Глеб понял, сказал что‑то, – должно быть, поблагодарил. Ника в соседней комнате плакала, упав на колени перед пустой постелью Андрея, лицом в одеяло, чтоб не услышали. Если б Андрей знал, когда, шесть лет назад, в Женеве, Глеб и Ника целый вечер ходили искать ушедшего с угла, где стоял, горбатого нищего, чтобы дать ему больше, чем дали (серебряную монету, когда могли – золотой)… и не нашли его, пропал – если бы знал Андрей, что когда‑нибудь Ника с другим будет стараться загладить свою вину перед ним, как они перед тем нищим. Что он, он, Глеб, её Глеб, будет болеть тяжелым воспалением легких – потому, что она, бережа для другого, – спрятала сапоги, которые были нужны ему, могли спасти его, спрятала их от него… Оставит его в проношенных, тех самых, коньковых, с которых рукой нищеты он сам отвинтит коньки, – чтоб надеть… Значит, любовь к одному с отказом от всех, не нужна, грешна, страшна, отвратительна… Значит, христиане правы, не язычники! Значит, и её любовь к Андрею, её служенье ему – грех, не надо принадлежать одному и ему одному служить, надо служить всем, как служит сестра милосердия.
Ночью Ирина позвала Нику пощупать пульс Глеба. Пульс падал. Глеб лежал такой, как на его восьмилетней фотографии (её не видала Ирина, она осталась у Ники в Москве). Чистое, детское, очень маленькое лицо, несмотря на остроту черт напоминавшее отрока Сергия Радонежского, глядящего на виденье на картине Нестерова. Завесившись простыней, Ника положила земной поклон у его изголовья. Веки дрогнули, синие глаза на миг приоткрылись, огромные.
– Что такое? – сказал он.
– Ничего, ничего, Глебушка, это Ника пришла…
– Ника? Какая Ника? – спросил он.
На его голове мешок со льдом, окутанный белой тряпкой, Делал его лицо ещё меньше. Ника вышла на цыпочках, в слезах. Андрей спал. Она легла, тихо, рядом, и, еле обняв его, Мысленно стала просить у него прощенья за то, что она сделает. Должна сделать… Сердце билось тоской. Она знала, что он скорее убил бы её, чем – допустить ещё раз в её жизни эту муку уже раз ею испытанную, когда умирал Алёша. Но ведь выхода не было: пришел её час действовать. Может быть, Бог услышит её! Идти на коленях. Тогда (перед Алёшиной смертью) она же не знала, к кому она идёт, зачем на коленях! Теперь она знает: в церковь. Тогда она шла в пустоту (вокруг дачи).
Когда рассвело, она тихо встала, оделась и вышла. Наташа спала, Микишка ушел. Было пасмурно. Земля отсырела, туман рассеивался. Звонили к обедне. Люди шли в церковь.
Ника вздохнула, смиряя сердцебиенье, стала на колени – и пошла. Идти было трудно – кроме сырой земли, юбка–клёш, черная, шерстяная, запутывалась вокруг колен, скоро набухла от полужидкой грязи. Она шла по камням. Очень скоро заболели колени. Стучало сердце, и был дикий страх – собак: если кинутся на нее – что делать? И страх, что вдруг – Андрею скажут! И он придет – и что будет тогда? Он прикажет ей встать, а она ведь встать не может, пока не дойдёт до церкви!
Тогда (от этого она зажмуривалась, потому что умереть было бы легче) – тогда, может быть, он встанет рядом на колени – и пойдет с ней рядом? (Где ты, Кайя, там и я, Кай)…
Или эти идиотские тупомордые прапорщики, замучившие работой её второго мужа, повелят схватить её "за беспорядок"…
Как глядят на нее прохожие – она не видела, шла, опустив голову. Как и тогда, перед смертью Алёши, помогала боль ног.
Она заставила себя выйти на главную улицу – и дошла часть пути – по ней.
Когда она подползла к церкви, народ расступился. Зашептались. И, как в первый раз – никто (спасибо, спасибо, милые, чудные люди, не посягнувшие, уважавшие нелепость её поступка!) не остановил, не спросил, не вмешался. Она вошла на камень плит с трудом, потому что вдруг обессилела. Вставая, она еле разогнула ноги в коленях, и тяжелая, в жидкой грязи юбка облепила её.
Постояла, помолилась, расправляя внизу тяжесть комков грязи, в которые обратилась юбка. Затем она попросила Бога оставить Глебу жизнь.
И, разрешив себе идти назад – просто, она пошла прочь из церкви – медленно, насколько позволяла боль ног.
Сенсация, должно быть, облетела городок: "У ней муж умирает. Да не муж он, не муж он ей, у того мужа другая жена, живут всем скопом!.. Ага! Как хлысты!" "Видишь, женщина убивается…" – стыдил кто‑то в ответ. И одна из таких женщин, знавшая Нику, пришла проведать её. Ника лежала, была приветлива, не ответила на утешенья ничего. Отмытые колени были в ранах, плоских и красных, болели. Позднее началось нагноение.
Андрей спал, когда Ника вошла. Как она благодарила Судьбу! Ей удалось незаметно помыться, спрятать юбку. И только когда он проснулся и, как всегда, потянулся к ней со все так же бессильным к выражению – "Как я люблю тебя…" – она, тихонечко присев возле него, головой о его грудь, не глядя и не давая ему оторвать лицо в его взгляд, рассказала.
Полуостановившийся взгляд, гневный, страдающий, синих глаз.
– Этого, помните, Ника, этого я вам не прощу! Хуже этой измены – за моей спиной сделать такое – уже не будет! Если б вы за меня сделали это – я бы убил вас.
Но она уже улыбалась, сжимая его руки. Какое счастье, что не случилось (самое страшное, рок пощадил её…), чтоб Андрей из‑за угла выехал на своем англо–нормане…
Глеб умер на другой день, 6 февраля 1919 года. Умер он тихо, не дожив до кризиса. Все складывал пальцы – крестом.
Но весь мрак, окружавший кольцом эту светлую душу, им в конце жизни поборотый, обступил дом. Все шло – "не как у людей". Дикая по шумности погода, дьявольский ветер рвал голые ветки, священник наотрез отказался хоронить на соборном кладбище – тифозного. Пришедшие с дезинфекцией делали её по–дикарски и грубо, портя картины и стены, поливая все из кишки. Инночка кричала. Сережа не вылезал из‑за шкафа, и мать стыдила его за бесчувствие. Он не плакал и не спрашивал ничего. Только вечером на другой день, такой много‑ и тонкоречивый, сказал, ни на кого не глядя:
– Смеялся, ходил большими шагами, сам наливал чай, – а теперь нет. Как странно!..
Андрей с Ирой шли на похороны вдвоём, Ника, разгибая опухшие колени, с Наташей вела детей в номер гостиницы, пока проветрится дом после дезинфекции.
Почему‑то долго не могли сделать гроб. Кто‑то сказал, что можно похоронить без гроба, в простыне. Ника соглашалась, боясь для детей заразности и новой беды в дом, Ира не соглашалась. Гроб сделали – пронесли Глеба мимо Ники высоко – она не увидела.
День Ника провела одна с детьми и Наташей в гостинице, отвлекаясь Глебовой дочкой.
Замолила ли она – пройдя на коленях – свой грех с сапогами перед Глебом, ей было неясно: её жертва не была принята.
Придя с кладбища, Ирина рассказала Нике – какие страшные, нечеловеческие были похороны: возчик гнал гроб вскачь. Андрей и она полубегом еле поспевали за дрогами. Ветер валил с ног. Над горами стояла огромная туча. Каркали вороны. Из калитки вдруг вышла черная старая женщина со страшным лицом, в темном платке, посмотрела, как ведьма, на гроб и скрылась. Старый священник ждал, пока закопают, не отходил от кладбищенской ограды и только тогда подошел к могиле и отслужил панихиду. Только много позднее, когда и Ирины не стало, Ника спросила себя: да, панихиду. А отпевание? Отпет ли Глеб? Предан ли земле? – И не знала ответа.
Полубезумная от горя и страха (тогда никто не знал, как заражаются сыпным тифом, боялись его, как чумы – через воздух) появилась в конце похорон Сусанна, худая, зловещая, как цыганка, молча постояла над могильным холмом, будто посланная той Пиковой Дамой – предсказанье Глеба свершилось: "Это моя смерть за мной приходила" – как он сказал. Судьба позвала его…
Подушки, на которых лежал Глеб (под него постелили все диванные подушки), и все вещи его – сожгли во дворе. Дом стоял голый, пустой, страшный. Искали квартиру.
Вскоре от сыпного тифа умер священник, отказавшийся подойти к гробу. А когда квартиру нашли, переехали, дом Канаун, где умер Глеб, после дезинфекции и ремонта, снял доктор К., отказавшийся прийти сделать больному сыпным тифом укол морфия. Он умер от сыпного тифа в той самой комнате, куда он не согласился войти (к Глебу). Больше смертей от этой болезни в Старом Крыму тогда не было.
Глеб предсказал верно: он был похоронен над городом, на холмистом татарском кладбище. Уже после похорон Ника наткнулась в уголке маленького буфета на пакет в розовой марле. Руки содрогнулись – вторично. Но высыпать сахарный песок, не съесть сахар, о котором Глеб в 40 градусов температуры радовался, что его съедят – было нельзя. И она насыпала его в сахарницу и понесла людям – пить с ним чай. Глеб уже гнил в земле.
Они жили теперь тесно втроём – Ира, Андрей и Ника. В первую ночь после Глеба они, забрав детей к себе, ещё на старой квартире просидели над ними, спящими, всю ночь, тихо разговаривая об умершем и невольно прислушиваясь, нет ли звуков в его неправдоподобно стихшей комнате… В промежуточной с ней, Сережиной, сейчас уже темно, и от ужасной усталости, и от ещё живого в час, его тяжкого бреда первых дней сыпняка, от горя по нему, от всегдашней непонятности смерти, от гробовой тишины мерещилось, что он ходит по своей смертной комнате, – может быть, сейчас войдёт. Ирина была – как в бреду. Она пересказывала его речи, прощальный пафос, его предсказанья и озаренья, откровенье его отлетевшей куда‑то души.
Ира пила с ними вместе из одного стакана, задрёмывала, прикорнув рядом. Ждали, что вот–вот кто‑то из них заболеет – и все начнется сначала, на новое горе уже не было сил. Что‑то хрустнуло. Тишина…
Вторая их ночь втроём после Глеба застала их тут же (ещё до гостиницы, когда ещё не был готов гроб, – и мерещился трупный запах, о котором Глеб в бреду допрашивал Иру, не слышится ли он от него? Тогда пожимал плечами врач – и как знал Глеб, что умрет!..). Не от такой ли ночи Мышкина и Рогожина, когда‑то вчетвером, Глеб, его два друга и Ника вышли, будто пьяные, из театра Незлобина в зимнюю ночь, чуя, как тихо лежит убитая Настасья Филипповна! И пешком, молча, каждый в своем, дошли до дома Глеба и Ники и сели у камина к огню…
– Всех нас похороните, – сказал ей Глеб после смерти своего друга, – и заживёте спокойно…
Слова его исполнялись. Уж и его – не было! Не спокойно, нет – но – живу!
Что делать? Как оберечь человека от смерти? Куда от всего бежать? К Андрею! Но этим, тем, что это навек, она покидала в смерть – Миронова.
Ира рассказывала: ещё задолго до болезни Глеба она вошла в мастерскую Андрея, и на потолке, полусклонясь через угол стены, была тень. Тень монашенки, нагнувшейся – точно читает по ком‑то. Она тогда выбежала, в испуге. А вчера, выйдя во двор снять с верёвки пеленку, она только взялась за замёрзший край, как увидела – показалось – идёт к ней из‑за верёвок и веток – Глеб. Она крикнула: "Глеб, уйди!" – и он тотчас же исчез…
"А вот я человек – реальный, – подумалось Нике, – я такого никогда не увидела…"
Ближе садились друг к другу живые, и посапывание спящих детей казалось священным.