Вдруг неодолимое чувство бесконечной, страстной и нежной любви к этому прекрасному, отверженному, женственному существу исполнило его; в исступлении бросился он перед ней на колени и, простирая руки, чтобы обнять ее ноги, воскликнул:
- Божество мое - жизнь - святыня - люблю тебя!
Но едва он коснулся ее, или, лучше сказать, того места, где она была видима, как оба призрака, и женщина, и старик, - мгновенно исчезли, а Лугин с воплем отчаяния упал на пол и погрузился в глубокий обморок.
Несколько дней после этого пролежал он в постели. Страшная тоска томила его, тоска о призрачной женщине, которую полюбил он - он чувствовал это - какою-то непостижимою, огненною любовью.
Он, именно, точно весь горел в огне, объятый и исполненный воспоминанием об этом дивном, падшем и погибшем существе, и не призраке, а душе - он теперь в это свято верил. Он верил свято также и в то, что он призван спасти эту душу, хотя бы самому ему пришлось погибнуть. О, он готов был погибнуть - ведь он уж и так давно погиб! - лишь бы только раз обнять ее и поцеловать, не как призрак, а как душу! Но что было ему делать? Вот, в прошлый раз он решился сделать все, чтобы овладеть этой душой. И старик потребовал, чтобы он поставил на карту душу свою. Это было смешно, похоже на старинные басни, в которые он не верил. Он бы исполнил это шутя! Но вот, какой-то странный, неудержимый порыв огненной любви испортил все. И с этих пор привидения не являлись. Каждый вечер ждал их Лугин с непреоборимым нетерпением, но их не было…
И в первый раз в жизни изведал он теперь все муки безнадежной любви. Теперь он искал уже не мгновенного наслаждения - "безумного и преступного", без веры; теперь он стремился к призрачной женщине, как к безусловной и единственной возможности своей жизни. Это была душа! Он знал, он чувствовал это! Это была душа, которую он страстно, безумно любил всепоглощающей любовью. И это была душа погибшая, страстная, отданная во власть каких-то темных, злых сил. И он знал, он чувствовал, что только он, только он один может и должен спасти ее из рук этого проклятого старика. Невыразимое чувство сострадания влекло его к этой женщине.
"Отдать душу! Пусть берет ее, если только я буду вечно вместе с нею! Но что же он нейдет? И в каком состоянии теперь она?"
И страстное желание видеть, видеть ее исполняло все существо его мучительным нетерпением…
Он всегда верил в таинственное, но он не верил никогда в возможность безусловной, бесповоротной, губительной любви. Теперь любовь отомстила ему за себя, и теперь он готов был поверить в душу, в бессмертие…
Он ждал середы. Она пришла. До двух часов ночи просидел Лугин перед портретом, вглядываясь в туманную фигуру за плечами старика: краски и оставались мертвыми красками…
Дни шли за днями: призраки не являлись. Где было искать их? Что сделать, чтобы они явились? Чего бы не отдал теперь Лугин, чтобы еще раз, один только раз увидать ее, упасть к ее ногам и сказать:
"Люблю тебя - безумно!".
Жизнь без этой призрачной женщины стала теперь до такой степени бесцельна, мертва, что сделалась невыносимой для Лугина, и он решился на самоубийство.
Он вошел в первую попавшуюся ему аптеку и спросил там морфину.
Аптекарь улыбнулся и сказал:
- Мы не имеем права отпускать этого лекарства без рецепта.
- Лекарства? Да, это хорошее лекарство, - сказал Лугин, странно глядя прямо в глаза аптекарю, но, содрогнувшись, прибавил: - Есть однако ж, как кажется, болезни, от которых даже оно не может излечить. Во всяком случае вы мне его отпустите.
Аптекарь улыбнулся еще более, точно хотел сказать: "видишь, как мы понимаем друг друга!" - и отпустил "лекарства".
Взяв сверточек в руки, Лугин сказал резко:
- Если вы, милостивый государь, смотрите на меня таким взглядом, то вам не следовало бы продавать мне этого лекарства!
Аптекарь, казалось, был удивлен таким замечанием.
Придя домой, Лугин вылил все содержимое склянки в рюмку, поставил ее на стол и сел перед нею в кресло…
Вся жизнь представилась воображению его…
Мрачный, безотрадный путь! Ни одного теплого воспоминания, на котором с любовью мог бы остановить он свой взгляд и, что было еще страшнее, ни одной привязанности!
И не насмешка ли это судьбы, что он, который никогда не любил ни одного живого существа, - так непостижимо отдался теперь призраку?
Но этого призрака нет теперь с ним и, конечно, не будет никогда! И не прав ли он был, когда так часто думал, что это был только непостижимо яркий, повторяющийся сон?… А свидетельство Никиты? Нет, это не призрак! Это - душа! Он мог бы быть не один теперь!
Но он один, один в целом мире! Кому он нужен? Кто пожалеет об его смерти? Призрак? Душа?
- Какой нынче день? - невольно и неожиданно подумалось Лугину.
- Середа-с! - сказал вдруг громко в передней Никита.
Лугин вздрогнул.
- Я не спрашивал тебя! - крикнул он испуганно.
- А мне послышалось, батюшка-барин, вы изволили меня спросить, какой нынче день.
- Дурак! - сердито и испуганно крикнул Лугин. - Странное совпадение!
"Середа!" подумал он потом: "Быть может, они явятся?"
Он посмотрел на портрет: краски все оставались мертвыми.
Он медленно перевел взгляд свой на рюмку…
"Нет, они не явятся!" подумал он еще раз: "Ведь, не явились же они в прошлую середу!"
"Иди же, смерть! Иди!"
Он взял рюмку в руку и невольно взглянул на портрет: на сером фоне полотна его фигур не было. Он быстро обернулся к двери гостиной: она тихо и беззвучно отворялась…
Рюмка выпала из рук Лугина; он вскочил. Несколько мгновений стоял он в немом ожидании и потом воскликнул:
- Заклинаю тебя избавлением твоего страждущего, проклятого духа: приведи ее сюда! Ставлю душу свою на карту!
Призрак показался в двери: за ним печальная, туманная фигура призрачной женщины…
С воплем кинулся к ней Лугин в неизъяснимом восторге, но старик опять заступил ему дорогу и сказал резко:
- Садитесь!
Лугин содрогнулся и, будто вспомнив что-то, взглянул на старика. Он не узнал бы его: то дьявольское выражение, как адамант, жестокой, сознательной злобы, которое прежде только на мгновение, как молния, вспыхивало на мертвенном лице его, теперь вполне овладело им и неподвижно остановилось на нем. Теперь это был уже не гипнотик, лишенный своей воли и пассивно исполняющий волю чуждую ему, магнетически на него действующую: это был дух, одержимый собственною, сверхъестественною страстью, дошедшею до состояния неподвижного, злобного бесстрастия.
Лугин внимательно и как будто соображая что-то, долго смотрел на призрак, потом положил свою руку на карту и сказал:
- Послушай, проклятый призрак, скажи мне одно: если я выиграю ее, буду ли я с нею всегда?
- Не знаю, - резко ответил призрак.
- А если я проиграю ее, что будет тогда?
- Не знаю.
- Лжешь ты, проклятый! Я вижу по демонским взглядам твоим, что ты знаешь это, - воскликнул Лугин в бешенстве. - Ты хочешь морочить меня? Это не удастся тебе!
Что это за глупая мистификация? Что значит: поставить душу на карту? Что это за глупая комедия?
Призрак посмотрел теперь на Лугина с нескрываемой, злобной насмешкой.
- Ты, кажется, хочешь смеяться надо мной? - все более и более выходя из себя, воскликнул Лугин. - Но тебе не удастся это! - Слышишь ли: говори мне сейчас, в чем твое проклятье, или я сумею вырваться из-под этого обаяния!
Призрак содрогнулся. Блестящие теперь глаза его устремились вдаль. Он помолчал одно мгновение, как бы вспоминая, и потом сказал с важностью:
- Сегодня вы можете узнать это.
- Говори же! - воскликнул Лугин в нетерпении.
Призрак уставился на Лугина своим адамантово-жестоким взглядом, который будто говорил: "принимаю на себя все последствия моих слов и поступков" - и сказал, точно отчеканивая каждое слово:
- Я проиграл в карты честь моей дочери - молодому офицеру, моему сослуживцу.
Лугин вскочил.
- Но кто же дочь твоя?
- Вот, - ответил призрак, указав на призрачную женщину.
- Призрак? - воскликнул Лугин, боясь взглянуть в ее сторону.
- Душа, - ответил старик.
Лугин молчал.
- Когда же, где и как она умерла? - медленно, будто в изумлении, спросил он.
Старик вдруг улыбнулся какою-то улыбкой позора.
- Давно, много-много лет тому назад, - заговорил он: - она, опозоренная, выпила целую склянку морфина - в этой самой комнате, на этом самом месте, где вы стоите - в середу, - добавил он.
- На каком же кладбище ее могила?
- Самоубийц на кладбище не хоронят, - сказал как бы внушительно призрак, и лицо его мгновенно приняло опять выражение бесповоротной, жестокой злобы.
Лугин молчал: он был потрясен.
- И ты, подлый дух, второй раз проигрываешь свою дочь в карты? - медленно и тихо, с глубоким негодованием, проговорил Лугин.
Злоба и жестокость, изобразившиеся на лице призрака, стали теперь бесконечными. Казалось, Лугин причинил ему словами своими страшную боль. Что-то мстительное исказило лицо его. И вот, вместо ответа, - это было невероятно и неожиданно, - но призрак вдруг сделал какую-то странную гримасу и оскалил зубы…
Лугин молчал в изумлении, не спуская глаз со страшного виденья. Потом он засмеялся и сказал:
- А! Вот что! Да вы, милостивый государь, настоящий упырь, как я вижу! Уж не высасываете ли вы по ночам у детей кровь?
Но вдруг, негодование с новой силой наполнило душу Лугина, и он воскликнул:
- Проиграть в карты честь своей дочери! Не могу понять такой беспредельной подлости!
Призрак закинул голову, будто тигр, готовый броситься на добычу: казалось, уши его даже прижались плотнее к голове.
- Ты ли говоришь мне это? - прохрипел он злобно. - Не ты ли ставишь на карту душу свою из любви к женщине? Не думаешь ли ты, что "страсть к женщинам" лучше "страсти к игре"?
Лугин смотрел на него некоторое время, как бы в изумлении, потом сказал только:
- Демон!
- А не демон тот, кто из любви к женщинам, из жажды "мгновенного наслаждения, безумного и преступного", отрекается от всего святого, от вечного, от бесконечного, от бессмертного? Мы могли бы понять друг друга!
- Сатана! - сказал опять Лугин.
- Если ты так ясно сознаешь свой позор, - прибавил он, помолчав: - ты мог бы избавиться от него.
- Почему же ты не делаешь этого, если веришь в сознание, в это продажное зеркало, которое, в бессильном равнодушии, отражает все, что перед ним ни поставишь?
- Но зачем же ты все это делаешь?! - уже как бы умоляя и со слезами, воскликнул Лугин.
- Теперь я могу сказать тебе все… Страшная, неумолимая сила тяготеет надо мною, - смерть, - сказал призрак и затрепетал, содрогаясь, как приговоренный: - и только губя и истребляя других, могу я на краткое мгновение вырываться из-под ее обаяния и ощущать злобный, преступный огонь - не наслаждения, нет! - но только жизни. На пути же добра - нет для меня жизни. Но страшно то, - продолжал признак, содрогаясь снова: - что, с каждым новым шагом на этом ложном пути, с каждым новым преступлением - мое бессилие, при страшном напряжении воли и сознания, становится все глубже, и тем тяжелее тяготеет надо мною холодная рука смерти, отнимая меня у самого себя, тем большее усилие должен я употреблять, чтобы вырваться из-под нее. О, ужасно, ужасно!
И призрак весь затрепетал в невольном ужасе.
Лугин был страшно бледен. Лицо его было необычайно взволновано. Казалось, страшная внутренняя борьба происходила в нем.
- Это ты отдал, - воскликнул он вдруг: - свое презренное существование во власть темных и страстных сил, но не я! Я не поддамся им!
- Ты уже в их власти, - нагло смеясь, сказал призрак.
- Я свободен! - воскликнул Лугин, неистово взмахнув рукою. - Берегись, демон, что я поверю в эту призрачную женщину и полюблю ее, как живую душу! Тогда и всеми силами ада не отымешь ты ее у меня, не расторгнешь союза нашего!
- Любовь преступная и страстная не может иметь такой силы, - сказал призрак: - впрочем, я могу удалиться, - прибавил он с презрительной, злобной насмешкой.
И он встал.
- Мечи банк! - с отчаянием крикнул Лугин, испуганный мыслью, что призраки могут опять мгновенно исчезнуть и, быть может, уже навсегда.
Призрак опять сел и взял карты в руки. Лугин взглянул на него и содрогнулся: такое мучительно-страстное выражение было в лице призрака! Глаза его выражали теперь сосредоточенное, безумно напряженное внимание, а углы рта его, узкие и длинные углы большого, тонкого рта, вздрагивали и подергивались… Но непостижимее и ужаснее всего было то, что глаза его начали вдруг светиться мертвым, холодным, фосфорическим - не отблеском, а скорее светом: призрак был страшен…
- Туз червей, - произнес Лугин, не помня себя.
Не в силах бороться долее с желаньем, Лугин медленно, как бы невольно, обратил глаза свои к призрачной женщине и уже не спускал их с нее: магнетическая сила приковывала их. А она, эта призрачная женщина, смотрела теперь на него страстным, зовущим взглядом.
Лугин тихо опустился перед ней на колени и заговорил:
- Люблю тебя, страдальческая, обольстительная душа - святыня, люблю тебя - люблю тебя в первый раз в жизни - и в последний раз - люблю тебя, отдаюсь тебе весь - никто не расторгнет союза нашего - люблю тебя, люблю, люблю - я не верил в любовь - не понимал ее, и вот - люблю тебя - святыня моя - люблю.
Призрак, между тем, отчетливо и резко выкладывал карту за картой, весь превратившись в мучительное ожидание. Видно было, что теперь шла для него уже настоящая игра, исхода которой он не предвидел, подобно тому, как это было, когда он играл с Лугиным на деньги.
Призрачная женщина простирала руки свои к Лугину, который говорил:
- О, не исчезай! - не уходи от меня! - обниму тебя - только один раз - и поцелую - в уста - и потом умру - святыня - жизнь.
Слезы градом катились из глаз его, умоляющий голос его рыдал…
Вдруг призрак выронил карту и в несказанном ужасе взвизгнул.
- Дама!
- Целуй, целуй меня! Обнимай меня! - тихо, как дыхание ветра, заговорила вдруг призрачная женщина.
С воплем блаженства бросился к ней Лугин, обнял ее крепко.
Страшный крик отчаяния огласил комнату: призраки исчезли, и в комнате послышалось вдруг какое-то странное хихиканье: нельзя было сомневаться, что это смеется низкий и подлый бесенок, способный понимать, но не способный чувствовать ничего великого.
Как безумный, бросился Лугин в гостиную с криком:
- Отдай мне ее! Отдай мне ее, демон! Она моя, моя! Люблю ее!
Новый крик отчаяния огласил комнату, и Лугин упал без чувств.
Никита, который всю ночь слышал безумные вопли Лугина, решился, наконец, постучаться к нему и, слыша вместо ответа только крики: "отдай, отдай мне ее, демон!" - решил, что барин его сошел с ума. Он отправился в полицию, заявил там о случившемся, и скоро в квартиру Лугина явились полицейские, в сопровождении участкового врача. Дверь оказалась запертою, и так как Лугин не слышал никаких увещаний, то ее пришлось выломать.
Страшная картина представилась взорам вошедших: Лугин лежал на полу и, в состоянии полного умоисступления, все повторял бессознательно, крепко прижимая руки к груди:
- Отдай, отдай мне ее, демон!
Он томился недолго: воспаление мозговых оболочек скоро прекратило его страдальческие дни.
А. Шерман
ПРИЗРАК, ИЛИ ЗАГАДКА КНЯЗЯ ИНДОСТАНСКОГО
В первом номере популярного журнала "Чудеса и приключения" за 1993 год - на обложке его красовался призыв: "Кто не верит в НЛО - пусть объяснит эту реальную фотографию" - появилась странная публикация. Все было как полагается: завлекательное название "Призраки", кричащая и безвкусная иллюстрация, красная врезка "впервые"… Окончание "Штосса" М. Ю. Лермонтова! Имя автора, правда, ничего не говорило читателю - некий Александр Соколов.
Тайну разъясняло лаконичное редакционное вступление:
- Читателям, которых заинтересует эта публикация, не обязательно разыскивать предыдущий номер нашего журнала. Им достаточно в собрании сочинений М. Ю. Лермонтова отыскать неоконченную повесть, начинающуюся словами "У граф. В… был музыкальный вечер" и прерывающуюся на словах "Он решился". Предлагаемое вниманию читателей окончание лермонтовского шедевра принадлежит неизвестному автору Александру Александровичу Соколову, рукопись которого, датированная 1885 годом, была недавно обнаружена в отделе рукописей Института русской литературы в Петербурге литературоведом Ириной Семибратовой.
Под именем А. А. Соколова "Призраки" были напечатаны и в составленном И. В. Семибратовой (1944–1995) - исследовательницей фантастики, активно превозносившей кондовых "молодогвардейских" авторов - сборнике "Оборотень: Русские фантасмагории" (М., 1994). Как выяснилось, Соколов родился около 1855 г. в семье помещика, был "кандидатом" Московского университета, жил в Веневском уезде Тульской губернии и в 1890-е гг. являлся одним из гласных уездного Земского собрания.
Публикации 1993-94 гг., однако, состоялись далеко не "впервые". Почти за сто лет до этого, в 1897 г., "Призраки" вышли отдельной книжкой в московском издательстве И. Н. Кушнерева - с подзаголовком "Фантастический рассказ" и под псевдонимом "Князь Индостанский".
Произведение - не лишенный интереса и определенных литературных достоинств пример русской мистической фантастики конца XIX века - не переиздавалось и оказалось напрочь забытым широкой публикой, но осталось в научном обиходе. Первым о нем упомянул, похоже, Я. Э. Голосовкер, заметивший в примечании к эссе "Секрет Автора: "Штосс" М. Ю. Лермонтова":
И что же! Не только поэтесса Ростопчина поверила в ужасную историю, написанную шутником Лермонтовым, поверили и литературоведы, исследователи Лермонтова, поверили "в новый род литературного произведения", т. е. в "ужасную историю", в ее фантастически сверхъестественные элементы, в оживающий волшебный портрет, в привидение. С их легкой руки "Отрывок" попал в один ряд с "Эликсиром Сатаны" и "Зловещим гостем" Гофмана, с "Мельмотом-Скитальцем" Мэтьюрина. А некий князь Индостанский закончил этот "фантастический рассказ", намекая, быть может, своим оккультным псевдонимом (Индия!) на оккультный характер повести Лермонтова. И уже рядом с нею стали устанавливать и историю об оживающих фигурах гобеленов, т. е. "Жофруа Рудель и Мелисандра Триполис" Гейне, и "Овальный портрет" Эдгара По, и "Портрет Дориана Грея" Уайльда - целую портретную галерею.