Несколько машинисток-стенографисток в клубе Мэй Текской начали подавать заявления о приеме на работу в более надежные места, то есть, так сказать, в частные предприятия, не связанные с войной, в отличие от недолговечных министерств, где большинство из них тогда работали.
Их братья и молодые люди, служившие в вооруженных силах, еще не демобилизовавшись (до этого было еще очень далеко), поговаривали о том, чтобы заняться каким-нибудь "живым" делом, использовать возможности мирного времени - например, завести грузовик и с него начать создание транспортного бизнеса.
- У меня есть что тебе рассказать, - сказала Джейн.
- Подожди минуточку, я только дверь закрою. Ребятишки расшумелись, - ответила Энн. И тотчас же, вернувшись к телефону, сказала: - Ну, выкладывай.
- Ты помнишь Николаса Фаррингдона?
- Кажется, помню - только имя.
- Помнишь, я его в Мэй-Тек приводила в 1945-м? Он часто на ужин приходил. У него еще были шашни с Селиной.
- А-а, Николас! Который на крышу залез? Как давно это все было! Ты что, с ним виделась?
- Я только что видела в газете новость. Агентство "Рейтер" сообщает, что его убили во время очередного восстания в Гаити.
- Неужели? Какой ужас! А что он-то там делал?
- Ну, он ведь стал миссионером или кем-то вроде того.
- Не может быть!
- Еще как может. Ужасная трагедия. Я ведь его хорошо знала.
- Кошмар какой! И так все сразу вспоминается. А ты Селине рассказала?
- Ну, я не смогла ей дозвониться. Ты ведь знаешь, какая теперь Селина, она по телефону лично не отвечает, приходится пробиваться через тыщи секретарей, или как их там…
- Ты можешь из этого сделать хороший материал для своей газеты, Джейн, - посоветовала Энн.
- Я знаю. Просто жду, пока станут известны детали. Конечно, столько лет прошло с тех пор, как мы были знакомы, но это была бы интересная статья.
Двое молодых мужчин - поэты (в силу того факта, что сочинение стихов покамест было их единственным постоянным занятием) - возлюбленные двух мэй-текских девиц и в данный момент больше ничьи, облаченные в вельветовые брюки, сидели в кафе на Бейсуотер-роуд со своими молчаливо внимавшими им обожательницами и беседовали о новом будущем, одновременно перелистывая гранки книги отсутствующего приятеля. Один из мужчин сказал другому:
И как теперь нам дальше жить без варваров?
Ведь варвары каким-то были выходом.
А другой улыбнулся, как бы скучающей улыбкой, но с сознанием, что мало кто во всем огромном метрополисе и его провинциях-данниках осведомлен о том, откуда проистекают эти строки. Этот другой, который улыбнулся, и был Николас Фаррингдон, тогда еще неизвестный или еще вряд ли имевший возможность таковым стать.
- Кто это написал? - спросила Джейн Райт, полноватая девушка, работавшая в издательстве и считавшаяся мозговитой, но как-то чуть ниже мэй-текского уровня - с социальной точки зрения.
Ни тот, ни другой мужчина не счел нужным ответить.
- Кто это написал? - снова спросила Джейн.
Поэт, сидевший поближе к ней, сказал:
- Некий поэт из Александрии.
- Из новых поэтов?
- Нет, но довольно новый для нашей страны.
- А как его имя?
Он не ответил. Молодые люди снова заговорили. Они беседовали об упадке и провале анархистского движения на острове, где оба родились, уже не заботясь о том, понятен их разговор остальным или нет. Им надоело в этот вечер заниматься просвещением юных девиц.
2
Джоанна Чайлд давала урок красноречия поварихе, мисс Харпер, в рекреационном зале клуба. Обычно, когда она не давала уроков, она репетировала, готовясь к очередному экзамену. Здание весьма часто оглашалось эхом ее ораторского красноречия. Она брала со своих учениц шесть шиллингов за час, но пять - если они были членами Мэй-Тека. Никто не знал, какова была ее договоренность с мисс Харпер, ибо всякий, обладавший ключами от шкафов с едой, заключал со всеми другими совершенно особые договоренности. Метод Джоанны состоял в том, что сначала она прочитывала каждую строфу, а потом ее ученица должна была эту строфу повторить.
Все находившиеся в гостиной могли слышать громогласный урок от начала и до конца, с отбиванием ударений и трепетанием строк "Гибели "Германии"".
Нахмурено его лицо
Передо мной, и грохот, адская могила
Там, позади; о где же, где, о где все это было?
Клуб гордился Джоанной Чайлд не только потому, что она откидывала назад голову и декламировала стихи, но и потому, что она - так хорошо сложенная, светловолосая и пышущая здоровьем - представляла собой поэтическое воплощение высокорослой, светловолосой пасторской дочери, которая никогда в жизни не пользуется ни крошечкой косметики, а во время войны, едва успев окончить школу, денно и нощно, без устали, работает в приходских организациях помощи бедным, а до того - лидер герл-скаутов, которая никогда в жизни не плачет: во всяком случае, никому об этом неизвестно и даже невообразимо, потому что она по природе своей - стоик.
А с Джоанной случилось вот что: окончив школу, она влюбилась в викария - младшего священника прихода. Это ни к чему не привело, и Джоанна решила, что это будет единственной любовью всей ее жизни.
Так ее воспитали. Она с детства слышала, а позже сама декламировала:
…Любовь не есть любовь,
Когда меняется при первом измененье,
Иль охлаждается при кратком отдаленье…
Все свои представления о чести и любви она заимствовала из стихов. Она была смутно знакома с главными и второстепенными различиями между любовью земной и небесной, с их разнообразными атрибутами, но это знакомство было почерпнуто из бесед в пасторском доме, куда приезжали погостить теологически подкованные духовные лица; это было знакомство совершенно иного характера, чем расхожие домашние убеждения, вроде, например, аксиомы: "Сельские жители праведнее горожан", или представления, что приличная девушка может полюбить только один раз в жизни.
Джоанне же представлялось, что ее страстное томление по викарию будет недостойно называться любовью, если она позволит подобному чувству снова овладеть ею; а она начинала столь же страстно желать общества нового викария, заступившего на место прежнего и более подходящего для того, чтобы это чувство к чему-то привело (и даже более красивого). Раз уж ты допускаешь, что можешь заменить объект столь сильного чувства, ты подрываешь самую структуру любви и брака, всю глубокую философию шекспировского сонета: таково было одобренное, хотя и не выраженное словами мнение пасторского дома и бесчисленных акров интеллектуальных пространств его атмосферы. Джоанна подавляла свои чувства ко второму викарию и пыталась освободиться от них, активно занимаясь теннисом и военно-трудовой деятельностью. Она никак не поощряла второго викария, лишь молча грустила о нем до того воскресенья, когда увидела его за кафедрой, где он произносил проповедь по такому тексту:
"…если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.
И если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну".
Шла вечерняя служба. Множество юных девушек пришло послушать молодого викария, многие - в военной форме. Особенно одна из вьюрков глядела вверх, на викария, ее розовые щеки казались еще ярче, озаряемые вечерним светом из витражного окна церкви; ее слегка вьющиеся волосы выбивались из-под форменной шляпки. Джоанна с трудом могла себе представить более красивого мужчину, чем этот второй викарий. Он совсем недавно принял сан и в ближайшем будущем собирался отправиться служить в ВВС. Эта весна полнилась слухами и догадками: должен был открыться второй фронт против врага, некоторые говорили - в Северной Африке, другие - что в Скандинавских странах, в Прибалтике, во Франции. А тем временем Джоанна внимательно слушала проповедь молодого человека на кафедре, совершенно поглощенная его речью. Викарий был темноволос, высок ростом, глаза под черными прямыми бровями очень глубокие, черты лица словно высечены резцом. Большой рот заставлял предположить, что он добр, великодушен и обладает чувством юмора - такое великодушие и чувство юмора бывают характерны для епископов, а в этом молодом человеке явно зарождался епископ. Он выглядел очень атлетичным. И он так же ясно давал понять, что Джоанна ему желанна, как первый викарий не давал ей этого понять. Поскольку она была старшей из дочерей пастора, Джоанна сидела на своей постоянной скамье и вроде бы не прислушивалась к тому, что говорил этот красивый парень. Она не поднимала к нему лицо, как делала та хорошенькая птичка-вьюрок. Правый глаз и правая рука, говорил он, означают то, что мы считаем самым для нас дорогим. Писание имеет в виду, говорил он, что если то, что мы любим более всего, вдруг оказывается соблазном… Как вам известно, говорил он, греческое слово, означающее "соблазн", часто встречающееся в Писании, имеет коннотацию "постыдный поступок", "оскорбление", "камень преткновения", так, например, когда св. Павел сказал…
Деревенские слушатели, коих было большинство на этом собрании, смотрели на викария, не сводя с него круглых, неподвижных глаз. Джоанна решила вырвать свой правый глаз и отсечь свою правую руку - этот надвигающийся соблазн, оскорбление ее первой любви, этот камень преткновения - то есть этого достойного обожания человека на кафедре.
"Ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну, - колоколом звенел голос проповедника. - Геенна, конечно, - продолжал он, - понятие негативное. Давайте выразим это более позитивно. Более позитивно текст должен был бы читаться так: "Ибо лучше для тебя войти искалеченным в Царствие Небесное, чем не войти туда вовсе"". Он надеялся опубликовать эту проповедь в сборнике "Собрание проповедей", ведь он пока еще был неопытен в очень многих вещах, хотя позже и столкнулся с кое-какими реалиями уже будучи капелланом Военно-воздушных сил.
Итак, Джоанна решила войти искалеченной в Царствие Небесное. Но она никак не выглядела искалеченной. Она устроилась на работу в Лондоне и поселилась в клубе Мэй Текской. В свободное время она занималась ораторским искусством. Затем, под конец войны, пошла учиться, и все свое время посвятила этому занятию. Чувственное восприятие поэзии заместило чувственное восприятие викария, и она стала брать учениц по шесть шиллингов за час, в ожидании скорого получения диплома.
Мимо злые конники ехали в поход,
Подстрелили лань мою, и она умрет.
Никто в клубе Мэй Текской не знал об этой истории всей правды, но все и каждая полагали, что в ней было что-то эмоционально-героическое. Джоанну сравнивали с Ингрид Бергман, и она никогда не участвовала в спорах между членами клуба и персоналом из-за еды по поводу слишком высокой калорийности блюд, несмотря на то что нормирование продуктов велось по требованиям военного времени.
3
Любовь и деньги - таковы были главные темы разговоров и в отдельных спальнях, и в дортуарах. Любовь занимала в них первое место, деньги же были на втором как подспорье для того, чтобы хорошо выглядеть и покупать купоны на одежду по официальной цене черного рынка - восемь купонов за один фунт стерлингов.
Клуб располагался в просторном викторианском доме, и с тех пор, когда он принадлежал частному семейству, внутри дома очень мало что изменилось. По планировке он походил на все женские общежития, отличавшиеся дешевизной и хорошим тоном и расцветшие в Англии именно тогда, когда их потребовала женская эмансипация. Однако никто в клубе Мэй Текской не называл его общежитием, кроме как в краткие моменты глубоко личного дурного расположения духа, да и то лишь младшие члены клуба, и только в тех случаях, когда их молодые люди давали им от ворот поворот.
На первом этаже располагались служебные кабинеты, столовая, рекреационный зал и гостиная, заново оклеенная обоями грязновато-коричневого цвета. К несчастью, эти обои отыскались в огромных количествах в дальнем углу кладовки, иначе стены гостиной остались бы такими же серыми и обшарпанными, как и все остальные. Молодым людям обитательниц клуба за некоторую плату разрешалось здесь обедать. Разрешалось также принимать гостей и развлекать их в рекреационном зале, на террасе, куда выходила дверь зала, а также в гостиной, чьи грязновато-коричневые стены в те дни так оскорбляли глаз своим цветом и стилем: ведь члены клуба не могли и представить себе, что через несколько лет многие из них станут оклеивать стены своих квартир обоями такого же оттенка, который к тому времени будет считаться весьма элегантным.
Над всем этим, на втором этаже, где в дни частного богатства находилась огромная ванная, теперь устроили огромную общую спальню - дортуар. Дортуар был разгорожен занавесями на множество кабинок. Здесь жили самые молоденькие члены клуба - девушки от восемнадцати до двадцати лет, которые лишь недавно переехали сюда из таких же кабинок школьных дортуаров английской сельской глубинки и которые прекрасно разбирались во всех тонкостях дортуарной жизни. На этом этаже девушки были еще не очень опытны в обсуждении мужчин. Все разговоры вращались вокруг того, хорошо ли он танцует и обладает ли чувством юмора. Самым большим успехом пользовались Военно-воздушные силы, и огромным преимуществом считался крест "За летные боевые заслуги". В 1945 году участие в битве за Англию сильно старило человека в глазах обитательниц дортуара второго этажа. Дюнкерк тоже ассоциировался с тем, что пережили в основном их отцы. Успехом пользовались воздушные герои высадки в Нормандии, теперь так привольно развалившиеся на диванных подушках в гостиной. Они выдавали развлечения по полной:
- А вы слышали анекдот про двух кошек, которые отправились в Уимблдон? Нет? Так вот. Одна кошка уговорила другую отправиться в Уимблдон, на теннис поглядеть. Через несколько сетов та ей говорит: "Ну, должна признаться, мне чертовски это надоело. Если честно, то мне никак не понять, что тебя так интересует в этой игре?" А подруга ей отвечает: "Так ведь в ракетке мой папочка!"
- Не может быть! - визжали слушательницы и должным образом корчились от смеха.
- Но это еще не конец анекдота. Позади тех двух кошек сидел полковник. Он смотрел теннисный матч, потому что шла война и ему совершенно нечего было делать. Ну, с этим полковником был его пес. Так вот, когда кошки начали болтать между собой, пес и говорит полковнику: "Вы слышите этих двух кошек, что сидят перед нами?" - "Нет, заткнись, - рассердился полковник, - я пытаюсь сосредоточиться на игре". - "Ладно, - говорит пес, - я просто думал, вас заинтересуют кошки, которые умеют говорить".
"Право же, какое великолепное чувство юмора!" - несколько позже доносилось из дортуара и внезапно взрывалось вспышкой щебета в темноте: "Какое великолепное чувство юмора!" Они были словно пробуждающиеся птицы, а вовсе не девицы, собирающиеся отойти ко сну, поскольку "Право же, какое великолепное чувство юмора!" почти столь же благозвучно прощебечет хор птиц в парке через пять часов - если, конечно, хоть кто-нибудь станет это слушать.
Этаж над дортуаром занимали комнаты персонала и спальни тех, кто мог позволить себе комнату с подселением вместо кабинки в дортуаре. Те, кто делил спальню с соседками (они жили по двое или по четверо в комнате), чаще всего были молодые женщины, оказавшиеся здесь проездом, или временные члены клуба, подыскивающие себе квартиру из нескольких комнат или однокомнатную. Здесь же, на третьем этаже, жили вдвоем в одной комнате две "девицы" из старших - Колли и Джарви. Они жили так уже восемь лет, потому что теперь копили деньги на старость.
Но на этаже над ними, казалось, по молчаливой договоренности собралось большинство холостых - незамужние женщины со сложившимися характерами, самых разных возрастов, которые сознательно решили не вступать в брак, и те, кто в один прекрасный день примет такое решение, но пока еще не осознал этого факта.