Автор всего себя посвящает литературе. В процессе писания он учится, когда же роман готов - пытается опубликовать его, чтобы заработать немного денег. Пусть роман незрелый и шероховатый - автор все равно всячески его проталкивает. Он не видит недостатков у своего детища, а если и видит, у него духу не хватает вымарать строки, стоившие ему так много труда. Кстати, собственный роман в виде готовой книги воспринимается совершенно иначе; также автору порой важны мнения друзей, а то и критиков. Английский язык очень сложен; чтобы пользоваться сим инструментом хотя бы на уровне ремесленника, нужно много теории и много практики. Книги, созданные в период овладения ремеслом, экспериментальны; если они имеют ценность для литературы, то лишь по счастливой случайности. Юность прекрасна, она характеризуется влюбчивостью, веселостью, свежестью восприятия, прямотой; данные качества в отдельных случаях (и тому даже есть примеры) компенсируют недостаток мастерства и теоретических знаний, которые автор двадцати романов не преминет использовать в двадцать первом и последующих. Конечно, порой юность - единственный дар писателя; с ее уходом бедняге уже не на что опереться. Вот почему столько молодых людей напишут один-два прелестных романа, радующих не только обещанием большого писательского будущего, но и всяческими совершенствами, - да и скатываются до прискорбной посредственности. Если же писатель уверен, что в зрелости ему удалось создать ряд достойных романов, будет разумно с его стороны не включить в собрание сочинений вроде настоящего те опусы, что были опубликованы прежде, чем он в полной мере овладел своим талантом.
Примерно в то же время, когда я работал над "Лизой из Ламбета", мне попались статьи Эндрю Лэнга об искусстве романа. В числе прочих советов, несомненно, мудрых и полезных (они улетучились из моей памяти), Лэнг дал и один глупый совет: молодому автору не писать о своем времени и своей жизни, ибо что он об этом знает? Единственный жанр, в котором усилия молодого автора могут увенчаться успехом, - исторический роман. Здесь не станут помехой ни недостаток житейской мудрости, ни юношеская неискушенность. Теперь я знаю, какая это чушь. За первые двадцать пять лет жизни юноша получает огромное количество впечатлений; при наличии писательской жилки он, пожалуй, и прочувствует их полнее, чем во всю оставшуюся жизнь. То же относится к личным встречам, дружбам, влюбленностям, вражде - в суете последующих лет эмоции уже не будут столь сильны и ярки. Кто знает ближнего лучше, во всех деталях, чем мальчик знает своих родственников, их приятелей и слуг? Люди бессознательно раскрываются перед ребенком, перед отроком; раскрываются без той оглядки, которой руководствуются в отношениях со своими ровесниками или со старшими. На самом деле начинающему писателю нужен вот какой совет: пиши только о том, что знаешь. Воображение без опоры на опыт поистине чревато, а художественных приемов не хватает - конечно, молодому писателю только и остается, что держаться собственного восприятия реальности. С другой стороны, по моему скромному мнению, невозможно написать исторический роман без глубоких познаний о той или иной эпохе, а также без обширного фонда информации общего характера в помощь этим познаниям. Не понимаю, как писатель сможет создать исторически достоверные образы героев, как вдохнет в них жизнь, если почти ничего не успел узнать о человеческой природе в целом. При работе над историческим романом недостаточно просто напрягать воображение (ибо как иначе воссоздать прошлое?) - нужно изучить человеческие характеры. Тогда, возможно, и удастся облечь мертвые кости истории в плоть и оживить свежей кровью. Однако лично я отнесся к авторитетному заявлению Эндрю Лэнга как к истине в последней инстанции и решил последовать его совету.
В течение двух-трех лет я бредил итальянским Возрождением и прочел на эту тему горы книг. В "Истории Флоренции" Макиавелли я нашел пассаж, взбудораживший мое воображение. Это была история Катерины Сфорца и осады Форли; тема показалась мне достойной романа. Я добыл пропуск в читальный зал Британского музея и в свободное от работы в больнице время читал все, что мог найти по данному вопросу. Наступили летние каникулы; я поехал на Капри и там принялся за роман. Я был усерден и полон энтузиазма; я вставал в шесть утра, писал, пока не почувствую усталость, и тогда шел купаться. Лето получилось замечательное; к осени я завершил роман. Я назвал его "Сотворение святого". То был мой второй роман. Критики встретили его прохладно, публика - равнодушно.
Едва получив диплом врача, вдохновленный успехом "Лизы из Ламбета", с картиной блестящего будущего пред мысленным взором, двадцати трех лет от роду, я отправился в Испанию. Там я прожил восемь месяцев и написал несколько рассказов. К ним я присоединил те два, что ранее отправил Фишеру Анвину; все вместе составило сборник, названный мною "Ориентиры". Слово это тогда было мало знакомо широкой публике; мне требовался афоризм для объяснения моего выбора, я стал искать у французских моралистов и критиков, ничего подходящего не нашел и поневоле сочинил его сам: "Именно по новеллам молодого писателя можно понять, на что ориентировано его воображение. Разнообразие жанров и стилей художественных сборников отражает поиск, молодым писателем собственного "я" в литературе". Мне нравилось намекать, что афоризм принадлежит Жозефу Жуберу. Заголовок (который мог бы служить общим названием для всех моих произведений) явственно показывает, что было у меня на уме; хоть я и не раскрывал этот том с самой публикации, есть у меня подозрение, что рассказы, в него вошедшие, действительно вчерне, ощупью задают направление моим дальнейшим экспериментам. Теперь я сознаю, что мистифицированная цитата явилась несколько самонадеянной, ведь вряд ли в описываемое время кто-нибудь вообще интересовался ходом моих мыслей. Я просто хотел показать, что прекрасно отдаю себе отчет в незрелости и экспериментальном характере своей работы. Рассказы, однако, снискали похвалы критиков и принесли мне комиссионные, на тот момент нелишние; впрочем, не думаю, что в нынешнем виде они достойны включения в настоящее издание.
Следующий опубликованный мой роман называется "Герой". Меня вдохновила бурская война, а писал я под влиянием французских романистов. Роман получился мрачный и безапелляционный, пожалуй, и прескучный. Я прочел его в гранках и больше не брал в руки, ибо едва могу заставить себя открыть собственную книгу - отвращение практически непреодолимо. Помню только, что восхищение Флобером повлекло длинные описания картин природы. Я давно усвоил, что в художественном произведении нет ничего утомительнее описаний природы. По-моему, такие описания следует ограничивать тремя строками. Если романист не способен в этом пространстве дать приемлемое описание, пусть лучше полагается на читательское воображение. "Героя" расхвалила критика, но публика проигнорировала; за этот роман я получил всего семьдесят пять фунтов, которые мне выплатили издатели в счет будущих процентов с продаж. Полагаю, что честно выполнил работу, немало попотел, хотя, разумеется, тогдашнее мое владение писательским мастерством оставляло желать лучшего. Меня не отпускает чувство, что возьмись я раскрыть эту тему теперь - уложился бы в короткий рассказ. Незадолго до "Героя" я написал "Миссис Крэддок", которую долго не мог пристроить. И, однако, после "Лизы из Ламбета" это был первый роман, имевший сколь-нибудь значительный успех. Писать о трущобах я больше не хотел, а декорации, выбранные мною вместо трущоб, не только разочаровали издателей, но и подорвали ту скромную репутацию, которую обеспечила мне "Лиза". Все, что я еще имею сказать по поводу "Миссис Крэддок", читатель найдет в предисловии к соответствующему тому.
Далее я написал роман "Карусель". Он не войдет в настоящее издание, и, однако, я склонен относиться к нему снисходительно. Интересный был эксперимент, жаль, что провалился. Я подумываю о повторении. Некоторое время мне казалось неестественным, что романист обыкновенно берет два-три персонажа и пишет так, будто весь мир вокруг них вращается. Прочие персонажи вводятся в роман лишь постольку, поскольку имеют отношение к главным героям, что создает превратное представление о разнообразии жизни. В конце концов, помимо меня, моей возлюбленной и моего соперника, существует огромное количество людей; помимо страсти, развитию которой мешает соперник, существует огромное количество явлений. С окружающими происходят самые захватывающие события; для них эти события столь же важны, сколь моя страсть - для меня. Однако романист пишет так, будто его герой с героиней обитают в вакууме. В общем, я решил, что сумею дать куда более полную картину жизни, если напишу о целом ряде людей, связанных между собой лишь постольку, поскольку этот мир является для них общим, и если расскажу обо всех своих персонажах с одинаково исчерпывающими подробностями. Итак, я выбрал требуемое количество персонажей и создал четыре параллельные сюжетные линии. Роман представлялся мне чем-то вроде величественной фрески из итальянского монастыря, герои которой заняты разными видами деятельности, но которую полностью охватываешь одним взглядом. План оказался слишком амбициозным для моих возможностей. Я не понимал, что одна группа персонажей всегда вызывает больше интереса, нежели остальные, и что читатель, стремящийся узнать о своих любимцах и вынужденный распыляться на прочих героев, будет только досадовать. "Карусель" страдает также от пагубного влияния писателей-эстетов, творчеством которых я тогда был увлечен. Все мужчины были у меня бессмысленно красивы, все женщины - несравненно прелестны. Я манерничал и позерствовал, и избегал всякой естественности. И все же я считаю, что идея сама по себе недурна. Пожалуй, следовало показывать все взаимосвязанные истории глазами одного героя. Вовлеченность этого персонажа в различные события могла бы объединить их, а значимость его отзывов о прочих персонажах удерживала бы читательское внимание, ибо так создавалась бы иллюзия единого сюжета.
И, наконец, последний мой роман, которому нет места в настоящем издании, называется "Маг". Лишь на его счет я колебался. "Маг" стоил мне огромных усилий; я потратил немало времени на сбор материала. Главный герой вдохновлен отчасти портретом Алессандро дель Борро из Берлинской картинной галереи, отчасти - знакомством, которое я свел, когда год жил в Париже. Человек был выдающийся: в Латинском квартале о нем легенды ходили. Не знаю, до какой степени он верил в черную магию, занятия которой ему приписывались, однако услышанное о нем достаточно всколыхнуло мое воображение, чтобы взяться за роман. Я прочел работы Элифаса Леви и измыслил историю мелодраматическую, чтобы приспособить к жизни возмутительно приторный плод моей фантазии. Однако роман не был бы написан, если б не Жорис Карл Гюисманс, бывший тогда на пике популярности. Вряд ли сегодня его роман "Там, внизу" можно читать без зевоты, но в свое время он казался зловещим и загадочным. Было в нем что-то, заставлявшее сердце трепетать от ужаса; многим, как ни странно, это нравилось. Роман, шокирующий своим содержанием, был написан изящным и образным языком, - это было новое слово во французской литературе. Полагаю, три наиболее важных произведения Гюисманса еще какое-то время продержатся в памяти литераторов, ибо отражают эволюцию французского декаданского мировоззрения, влияние которого на литературу, пусть преходящее, было довольно обширно. Впрочем, Гюисманс имел качественное преимущество перед своими подражателями - он искренне верил в то, о чем писал. Он был человек болезненно суеверный: ни секунды не сомневался в существовании темных сил, которым посвящал свои произведения. Он жил в страхе перед чарами, заклинаниями, порчей и т. п. Для меня это вздор. Я ни слова всерьез не принимал - я просто решил поиграть. Книга, написанная на таких условиях, - мертворожденная. Это главная причина, по которой я не включил "Мага" в настоящее издание.
1
Была первая суббота августа. Уже которую неделю стоял нестерпимый зной; вот и нынче с утра не мелькало ни единого облачка, и солнце обрушивало удары на Вир-стрит, так что верхние этажи раскалились, как печки. Правда, в преддверии вечера стало чуть прохладнее, и едва ли не все жители вышли подышать.
Вир-стрит, что в Ламбете, - улица недлинная, прямая, начинается как раз там, где заканчивается Вестминстер-Бридж-роуд. По одной ее стороне стоит сорок домов, и столько же - по другой; все восемьдесят домов куда больше походят друг на друга, чем две капли воды; а чего от них и ждать? Дома эти трехэтажные, недавней застройки, серого кирпича, с шиферными крышами и безо всяких там архитектурных излишеств, вроде эркера, или выступающего карниза, или подоконника. Иными словами, на всем протяжении Вир-стрит прямая линия не нарушается ни единой деталью.
В ту субботу на Вир-стрит царило оживление. Поскольку транспорт туда не ходит, зацементированная площадка между тротуарами всегда в распоряжении детей. Мальчики с азартом играли в крикет; по счастью, пространство позволяло вести несколько партий одновременно. Куртки служили калитками, старый теннисный мячик или комок тряпок - снарядом, старая палка от метлы - битой. Разница между шириной калитки и малыми размерами биты обескураживала игрока, который, отбив мяч, бежал к противоположной калитке. Тогда вспыхивали жестокие ссоры игрок бьющей команды ни за что не хотел выходить из игры, а игрок подающей команды на этом настаивал. Девочки проявляли больше терпимости. Они прыгали через веревочку и выражали недовольство, да и то довольно мягко, лишь в тех случаях, если веревочку неправильно крутили, или прыгунья подскакивала недостаточно высоко. Хуже всего приходилось детям от двух до пяти лет, ведь дождя не было уже несколько недель, улица сухостью и чистотой напоминала крытый корт; за неимением грязи для валяния детишки понуро сидели на тротуаре с поэтической грустью в глазах. Количество малышей до двух лет поистине впечатляло: они ковыляли и ползали повсюду - по тротуарам, под дверьми, вокруг материнских колен. Взрослые группировались у дверей; обычно по две женщины сидели на корточках на пороге, еще две-три - рядом на стульях. Все без исключения нянчили своих малюток; почти все являли признаки того, что скоро теперешний объект материнской заботы будет вытеснен объектом новым. Мужчин было меньше, чем женщин; они с папиросками и трубками в зубах подпирали стены либо сидели на подоконниках нижних этажей. На Вир-стрит был мертвый сезон, совсем как в Белгравии; поистине, если б не младенцы, только что народившиеся и ожидаемые со дня надень, да не "убивство" в соседней ночлежке, и говорить было бы не о чем. Приглушенными голосами женщины обсуждали повитух - которая грубая, которая аккуратная, - и подробности своих многочисленных родов.
- Что, Полли, скоро уже, да? - спросила одна добрая соседка другую добрую соседку.
- Не, вроде еще два месяца, - отвечала Полли.
- А с виду кажется, что гораздо меньше, - вступила в разговор третья соседка.
- Давай Бог, чтоб в этот раз легче прошло, - с чувством произнесла очень полная пожилая женщина, весьма уважаемая на Вир-стрит.
- Она, как меньшого родила, зареклась от детишек. - Реплика принадлежала мужу Полли.
- Все так говорят, - парировала полная женщина, повитуха опытная и важная. - Да только они ничего подобного и в мыслях не имеют, благослови их Господь.
- У меня трое, и больше я рожать не стану, Вот провалиться мне на этом самом месте. Так оно тяжело, сил нет.
- Твоя правда, подружка, - сказала Полли. - А ты, Гарри, заруби себе на носу: заделаешь еще одного - я с тобой разведусь. Так и знай.
И тут на Вир-стрит завернул шарманщик
- Гляньте-ка, кто к нам идет! Вот это дело! - разом воскликнуло с полдюжины человек.
Шарманщик был итальянец, с копной черных волос и свирепого вида усами. Он остановился на привычном месте, выпростал плечо из кожаных ремней, сдвинул набок мягкую широкополую шляпу и принялся вертеть ручку шарманки. Мелодия была зажигательная, и вскоре шарманщика окружили жители Вир-стрит, среди коих преобладали парни и девушки, ибо замужние женщины в этих краях вечно в положении, и не в том, что годится для танцев; значит, незачем им брать шарманщика в кружок. Впрочем, для того чтоб танцы начались, все еще чего-то не хватало. Наконец одна девушка решилась.
- Пошли, Флорри. Мы с тобой не робкого десятка; начнем, а там и другие подхватят.