- Анджей знает, что Орловская была четыре месяца в Варшаве? - спросила она у матери, составив, видимо, наконец какой-то план.
- А как же, раз десять ездил туда летом.
- К ней? - спросила Юзя, притворяясь удивленной: она знала все.
- Уж чего не знаю, того не знаю, не сказывал… э… не говорил, - быстро поправилась она, - так уж сама про себя думаю, что к ней.
- А ты знаешь, мама, что она делала в Варшаве?
- Да что, училась там. Так Ендрусь говорил.
Юзя разразилась долгим пронзительным смехом, и ее разгоряченное лицо покрылось синими пятнами.
- Как ты, мама, легковерна, тебя не трудно убедить во всем. Если бы Ендрусь сказал, что Орловская отправилась на луну, ты бы и тогда поверила.
- А почему бы и нет? Зачем Ендрусю обманывать меня?
- Зачем? Ему стыдно признаться, что панна Янина, шляхтянка, образованная, из благородной семьи, была комедианткой.
- Комедианткой? - спросила старуха, не вполне понимая.
- Ну да. Вот такой, каких ты видела в Мехове, что скакали на конях и кувыркались в одних рубашках, помнишь, мама?
- Матерь божья! Юзя, что ты мелешь? - воскликнула старуха, заламывая руки. Она стояла перед дочерью и с каким-то ужасом, состраданием и печалью смотрела на нее.
- Я говорю правду, спроси Анджея, спроси кого хочешь. На станции лучше знают, это знают все в округе.
- Ну нет, не поверю, нет; да и зачем ей идти к этим самым комедиантам? Отец есть, деньги есть, и сама она девушка порядочная; э, нет, нет, - запротестовала старуха, стараясь воскресить в себе поколебленную на мгновение веру. - Такая пани не пошла бы в циркачки, да и на что ей это? - спрашивала она, не будучи в силах всего этого понять.
- По-разному говорят. Но ведь порядочная девушка, если б ей представился случай выйти замуж за такого человека, как Ендрусь, то и вышла бы, а эта нет, не пожелала… и сразу же удрала из дому. Ты прекрасно знаешь, мама, что делалось с Орловским: он чуть с ума не сошел от стыда.
- Правда, правда… Но на кой пес сдались ей эти комедианты? - Сердце старухи снова наполнилось сомнением и горечью.
- Быть может, она не посмела выйти за Ендруся, и ей пришлось удрать из дому! Рассказывают даже, будто Орловский выгнал ее! - многозначительно прошептала Юзя, не глядя на мать, которую эти слова обожгли огнем.
- Что ты говоришь, Юзя, еще услышит кто-нибудь! - испуганно покосилась она в сторону дверей.
- Я не стану повторять того, что все знают и о чем говорят, но ведь когда она была дома, то часто одна шаталась по лесу, одна ездила в Кельцы. Разве так должна поступать девушка из хорошей семьи? Ни в один порядочный дом ее и на порог не пустят. А что она делала в театре? Почему хотела отравиться? Ведь старик ее полуживую привез в Буковец; она лежала в больнице, об этом в газетах писали.
- Лежала в больнице? Хотела отравиться? В газетах писали? - повторила старуха побледневшими, дрожащими губами, и слезы, как горох, посыпались на ее бумазейную кофту.
- Все об этом знают. Только никто не знает, почему она пыталась отравиться. Но об этом не трудно догадаться, совсем не трудно. - Злая улыбка обнажила ее острые, собачьи зубы.
Старуха возмутилась.
- Нет, нет, - сказала она. - Поезжай к себе, поезжай. Никакой от тебя радости; как сатана - вносишь в дом только злобу да расстройство.
- Я правду говорю, ты еще убедишься в этом, мама, - заявила с уверенностью Юзя, поднялась, надела зеленую с белым пером шляпу, накинула бурнус и хотела на прощание поцеловать матери руку, но та поспешно отстранилась. Юзя презрительно кивнула и вышла.
Старуха продолжала стоять, не в силах заглушить в себе горечь и возмущение; счастье, о котором она давно мечтала, которое ей уже предвиделось, могло разрушиться. Янка, ее Янка, которую она так страстно желала видеть своей невесткой, была такой… Эта пани… Шляхтянка, которую так любит Ендрусь… Нет, нет, это неправда.
Ендрусь знал бы обо всем - он такой умный, ученый… Да, да, это, конечно, неправда, неправда, Юзя наврала. "У, змея подколодная, так и норовит ужалить", - прошептала она с гневом, глядя в окно на экипаж, огибающий клумбу и исчезающий под аркой ворот. Она немного успокоилась, но в глубине души сомнение продолжало бороться с желанием, чтоб это оказалось неправдой; ее простой, мужицкий ум не мог понять - почему такие женщины, как Янка, поступают в театр и делают то, о чем говорила Юзя, но вместе с тем крестьянская подозрительность не давала старухе покоя. Долго еще она терзалась этими мыслями и, не будучи в силах дождаться сына, пошла во двор.
Даже во флигеле слышен был ее бранчливый голос: она кричала на батраков, девок, доярок, заглядывала всюду - к свиньям, лошадям, овцам, курам и гусям, осматривала замки у амбаров и конюшен.
Она направилась в огород, где уже закончили ссыпать картофель, и вдруг услышала, как ее сын отчитывает Бартека; тот стоял перед ним с шапкой в руках и плаксиво оправдывался.
- Ты что натворил, болван эдакий! Я ведь тебе ясно сказал: синее письмо бросить в почтовый ящик в поезде, белое отдать начальнику.
- Так оно и было, два письма: белое и синее. Вы, вельможный пан, велели синее на паровоз, а белое начальнику.
- Почему же ты так не сделал? - спросил Анджей уже спокойнее, заметив приближавшуюся мать.
- Да вот, вышел и до самого леса помнил - белое начальнику, синее на паровоз, а потом дьявол все перепутал, что к чему - забыл. Синее стало там, где белое, а белое, где синее, а кому какое - не знаю. А на станции мне показалось, что синее начальнику, а белое на паровоз. Я, вельможный пан, помнил, хорошо помнил, да над лесом вороны закаркали, а я в них бросил камнем и пошел себе; до самого леса твердил: синее на паровоз, а белое начальнику, а в лесу-то все и перепуталось. Думал, думал - никак не вспомнить. Да вы не серчайте, ведь все знал, до леса твердил - белое, белое, белое - начальнику, начальнику…
- Пошел к черту! Отведи буланого в конюшню! Ответ принес?.
- Отдал хозяйке.
- Шевелись! - крикнул он, передавая Бартеку поводья.
- Вельможный пан, - шептал сквозь слезы Бартек, - ведь до леса думал правильно: белое, белое…
- Убирайся прочь, идиот! Оботри коня, покрой на ночь попоной.
Бартек исчез в темноте. Он тянул за повод лошадь, почесывал затылок и бормотал:
- О господи! Всему виной воронье проклятое - бросил камнем, и все в голове перепуталось. А ведь помнил: белое, белое, а в лесу… Это они, стервы, дурь на меня наслали за тот камень…
Анджей вместе с матерью направился домой. Старуха, искоса глянув на него, тихо сказала:
- Тебе письмо от панны Орловской.
- Да, говорил мне этот идиот Бартек. - Анджей зашагал быстрее: им овладело нетерпение.
- Ендрусь, мне никак не угнаться за тобой - задыхаюсь.
Анджей замедлил шаг, взял заботливо мать под руку и пошел уже спокойнее.
- Приезжала Юзя, - начала старуха, не зная, как рассказать ему о том, что слышала от дочери. Тревожно и робко поглядывая на сына, она не решалась передать разговор: материнская любовь удерживала ее.
- Юзя не собирается в Варшаву? Не говорила?
- Нет, но много рассказывала о панне Янине, - произнесла вдруг старуха дрогнувшим голосом.
- Можешь не повторять: догадываюсь, о чем она говорила - перемывала, наверно, панне Орловской косточки, живого места не оставила. Я хорошо знаю эту ведьму.
Старуха с облегчением вздохнула: раз он все знает и хочет на Янке жениться, значит Юзя говорит неправду. Это так ее обрадовало, что она тут же принялась жаловаться на Юзю:
- Такая жадная - просто стыд. Все ей дай да дай, и надо мной смеется.
- Любит все цапать; на прошлой неделе выпрашивала у меня два бронзовых подсвечника. Я не дал - сама стащила. Ладно, бог с ней. Ты, мама, все-таки не разрешай ей входить в дом, когда меня нет. Склочная баба, ссорится с целым светом, и все ее боятся. Кто бы ни попался ей на язык - прав или неправ - так отделает, что чертям станет тошно, да и дома у нее настоящий ад: бедный Игнатий совсем голову потерял.
Они вошли в особняк. Анджей торопливо разорвал конверт и впился глазами в письмо; румянец радости залил его белое, с правильными чертами лицо. Он поглаживал свою светло-каштановую шевелюру и покусывал усы, пробегая письмо глазами несколько раз.
- А ты, Ендрусь, прочитай вслух, я тоже хочу знать, - попросила старуха, дотронувшись до письма.
Он прочел. Мать совсем успокоилась: все подозрения и сомнения растаяли, как снег под лучами весеннего солнца; сердце переполнилось радостью, и счастье засветилось на ее бледном восковом лице.
- Вижу теперь, ты женишься на ней, да и пора, Ендрусь, пора, - вздохнула старуха.
- Жениться, мама, я готов хоть сейчас, если только она пожелает, - надежда и радость пробудились в нем. - Будет, мама, у тебя невестка, будет.
- А внучата?
- Будут и внучата! - воскликнул он, смеясь, и поцеловал матери руки.
Мать прижала к груди его голову.
- Я старая женщина, внучата мне необходимы, вот только я хочу, чтоб дети были от тебя, Ендрусь; а Юзины не наши, нет, они какие-то заморские и бабушку совсем не понимают.
Анджей принялся строить планы на будущее и столько всего наговорил, что старуха засияла от радости: она слушала и не могла наслушаться. Обыкновенно сын проводил время вне дома, занимался хозяйством, к родителям приходил только на обед, перекидывался несколькими словами и исчезал. А вот теперь, вместо того чтобы уйти к себе или уехать в Витово, где часто он проводил вечера, он болтает с матерью, рассказывая ей о Янке, мечтая о будущем. Он прикасался к груди, куда спрятал письмо Янки, ходил, садился, клал голову на стол и задумывался, погружаясь в мечты.
Мать по обыкновению сидела в своем старом, ободранном кресле и вязала чулок, иногда склонялась, чтобы разыскать спущенную петлю; тогда она вскидывала свои серые глаза на Анджея. Мать радовалась его счастью. Беседу прервал грохот брички.
- Отец приехал.
Батрак отвел пьяного, еле стоявшего на ногах старика в его комнату, которая служила им одновременно столовой; старик, тяжело дыша, упал в глубокое кресло, заскрипел зубами, ударил рукой по ручке кресла и застонал:
- Ох, башка трещит! Чтоб меня собаки загрызли, быть завтра дождю! Фу, как башка трещит! Ну, что с картошкой?
- Копать кончили.
- Был я в лесу: много народу понаехало за дровами. Эх, как сверлит в башке! Мать, а мать, дай-ка водки залить горло бешеному псу, который грызет меня вот здесь, изнутри.
- Ты, отец, и так залил ему горло через край еще там, в лесу, - с горечью возразил Анджей.
- Тихо, сынок, тихо! Видишь, как дело было: заныла нога, послал я Валека за водкой и опрокинул стопочку, смотрю - и другая разболелась, тогда я еще выпил малость. Ендрусь, а ведь лес-то я продал, - самодовольно сказал он, растирая колено.
- Я же просил тебя не продавать, снова кого-нибудь надул!
- Тише, сынок! Заплатили как за первосортный! Хо! Немец хотел меня обвести вокруг пальца, да сам остался с носом, чертов шваб! Мать, а мать, дай водки, а то башка трещит. - Он заскрипел зубами, голова его запрокинулась, лицо вдруг посинело, покрылось потом. Он сморщился от боли.
- Мать, дай водки! - стонал он.
- Как бы не так - хочешь ноги протянуть? Что доктор наказывал? Нельзя тебе! Хватит! Ни капли больше не дам.
- Говорю тебе, мать, дай водки, не то… - Он так хватил кулаком по столу, что подскочили тарелки и стаканы. Потом застонал и весь скорчился.
- Не давай, мама! - воскликнул Анджей, видя, что мать, вытирая слезы, ищет ключи от кладовой. - Если отец сам не заботится о своем здоровье, то должны это делать мы.
- Ох, мой панич, и какой же ты у меня умник-разумник! Если вы такие - завтра же переберусь к Юзе: она-то уж даст мне водки столько, сколько захочу, она всегда будет помнить, кто я такой, - бормотал старик все тише.
- Я пан, вельможный пан Петр, помещик! Вот я вас, сукины дети! Слушать меня, или выгоню ко всем чертям! Клянусь богом… Мать, дай водки… Ендрик… Эй, Ендрик, поди прочь, говорю, ну поди прочь, а то… - Он заскрежетал зубами, бормоча что-то бессвязное, и наконец заснул.
Анджей уложил его в постель. Служанка хотела снять с него забрызганные грязью сапоги, но он так брыкался и кричал сквозь сон, что пришлось оставить его в покое. Уже несколько лет подряд он спал не раздеваясь, ибо каждый вечер напивался до бесчувствия. Днем он не брал водки в рот, зато вечером пил до изнеможения.
Несмотря на расторопность и ум, старик был хамом в полном смысле слова, и ничто не могло его изменить. Бывало, раньше, когда ему приходилось вести дела, он умел скрыть свою грубость, но за последние годы, когда все хозяйство вел Анджей, он перестал стесняться. Пил в корчме с мужиками и тут же смеялся над ними - это доставляло ему огромное удовольствие, - издевался над всем, кичась своим богатством, которое росло с каждым годом: он не тратил и половины дохода.
Анджей отправился в свою комнату. Кругом воцарилась тишина; в доме все умолкло и погрузилось в сон; только где-то в деревне лаяли собаки да глухо шумела мельница. Ночь казалась Анджею бесконечно долгой. Он почти до самого утра ходил взад и вперед по комнате, размышляя о своем будущем, о скором свидании с Янкой. Он решил в ближайшее время снова сделать ей предложение.
VII
Юзя вернулась домой в прекрасном расположении духа. Она жила в Лугах, в четырех верстах от Кросновы, в имении, принадлежавшем ее отцу; старик даром детям ничего не давал: имение, например, размером около пятидесяти влук, за небольшую плату он сдавал Юзе в аренду, а Анджею за ведение хозяйства платил жалованье.
Усадьба в Лугах была большая, обставлена пышно. Прислуга, хотя и немногочисленная, так вышколена, так хорошо исполняла свои обязанности, как редко можно встретить в иных поместьях. Юзя держала всех в ежовых рукавицах. Муж, безвольный и покорный, слепо повиновался ей и молча исполнял все ее приказы; он был только экономом у своей жены, так хорошо знавшей хозяйство, что даже соседи не раз приезжали к ней за советом и помощью.
Доехав до своей скупо освещенной усадьбы, Юзя передала вожжи кучеру и, миновав увитый диким виноградом портик, очутилась в просторной передней. Лакей в бежевой с черным ливрее при ее появлении сорвался с места.
- Барин дома? - спросила она, снимая шляпу и бурнус.
- Вельможный пан еще во дворе, - ответил лакей, вытянувшись в струнку.
Она вошла в комнату с окнами в сад. За круглым, освещенным висячей лампой столом сидела худенькая, с продолговатым лицом и проницательными черными глазами женщина лет сорока с небольшим и читала.
- Фифи, вели подавать ужин, я голодна. Мамуся угостила таким омерзительным кофе, что мне дурно, - заявила Юзя, садясь в качалку. - Что, опять читаешь какую-нибудь чушь?
Фифи, старая ее учительница и наперсница, козел отпущения, на которой Юзя не раз срывала свою злость, поспешно сложила вырезанные только что из журналов фельетоны и поднялась.
- Иди, да смотри не споткнись! - язвительно сказала Юзя; у Фифи был недостаток: при ходьбе она заметно припадала на одну ногу.
Юзя позвонила. Вошел лакей и стал в выжидательной позе.
- Ступай во двор, найди барина, скажи, что я его зову.
Лакей бесшумно скрылся, а она вновь принялась раскачиваться в качалке, обдумывая, как ей расстроить женитьбу Анджея.
Примерно через полчаса вернулся лакей и с поклоном произнес:
- Вельможный пан спрашивает, можно ли войти к вельможной пани в рабочей одежде?
- Нет! - Она сердито сдвинула брови и добавила с презрением: - Какой хам! - Она всегда заставляла мужа мыться и переодеваться, когда он вечером возвращался с поля.
- А как ужин? - спросила она у вернувшейся Фифи.
- Сейчас будет. Я кончила "Старый замок", чудная вещь, - заговорила Фифи с сильным французским акцентом. - После ужина будем заниматься? - поспешила она изменить тему разговора, испуганная тем, что хозяйка нахмурилась.
- Да! - И Юзя продолжала качаться, не взглянув на француженку. Фифи достала книги, затем стала делать в тетрадях пометки красным карандашом.
Юзя втайне училась французскому языку. Она была так прилежна и делала такие успехи, что Фифи просто поражалась. Никто, даже муж, не знал, что Юзя учится говорить по-французски. А ей очень хотелось овладеть языком: однажды на балу какая-то дама громко спросила у нее что-то по-французски и, не получив ответа, удивилась вслух, как это полька может не знать французского. Юзю чуть удар не хватил от злости, и она решила учиться. Давалось ей это с трудом, но она все превозмогла упорством, с которым принялась за учение. Ее мучило ненасытное честолюбие. Она ненавидела всех женщин, в чьем обществе бывала, - смеялась над ними, язвила острым жалом сарказма и вместе с тем страстно хотела превзойти их пышностью и богатством. Дома она довольствовалась простой пищей, ненамного лучше мужицкой, по нескольку раз переделывала одни и те же платья, на стол велела подавать кофе из жженого гороха или жита - и все только для того, чтобы сэкономить деньги на учение детей за границей, на предметы роскоши, на лакеев, которые целыми днями просиживали в передней, на лучшие в окрестности экипажи и лошадей, на блестящие приемы, которые она устраивала два раза в год и на которые приглашала близких и дальних соседей. Тогда все выглядело по-княжески.
Юзя поднялась и вышла вместе с Фифи.
В столовой уже сидел муж Юзи - высокий, чуть сгорбленный мужчина с добродушным лицом. Он разговаривал с молодым практикантом, заядлым охотником, сыном помещика из-под Кракова, который в Лугах учился ведению хозяйства.
- Пан Зигмунт, я вам привезла поклон.
- Можно узнать, кто вспомнил обо мне? - спросил Зигмунт, поворачивая к ней свое красивое, с тонкими чертами лицо, бронзовое от загара.
- Угадайте.
- Трудно, очень трудно. Это была женщина?
- О да, и прелестнейшая! - Она посмотрела в лорнет; ее желтый глаз нервно задергался при воспоминании об этой прелестной особе.
- Я знаю в Польше одну действительно прелестную женщину - мою кузину Ядю Витовскую; но она меня не терпит и называет дикарем. Надеюсь, что не она?
- Она. Я встретила ее, возвращаясь домой.
- Право, никогда бы не подумал, что она вспомнит обо мне.
- Просто к слову пришлось, так что вам нечего особенно радоваться. Надо было что-то сказать, а поскольку общего у нас мало, то…
- Благодарю, благодарю, вы отрезвили меня; впрочем, уверяю вас, я еще не влюблен в нее без памяти, о нет! - Зигмунт засмеялся несколько принужденно, слова его были неискренни.
- Фифи! - резко бросила Юзя, указав на тарелку Зигмунта.
Фифи, покачиваясь и прихрамывая, подала ему ужин. Для Зигмунта были приготовлены бифштекс, коньяк и пиво, остальные ограничились чаем, ветчиной и оставшимся от обеда жарким.
- Как свекла?
- Закончили. Завтра начнем возить на сахарный завод, - ответил покорно муж.
- Сократи поденную плату копальщикам на десять грошей.
Зигмунт метнул на нее негодующий взгляд, муж, не ответив, опустил глаза, Фифи хихикнула. Воцарилось молчание.
- Ведь мы обещали платить больше, я сам им обещал… - довольно резко сказал Зигмунт.
- Заплатим меньше; когда мы начинали копать свеклу, шли дожди и было холодно. С людьми тоже было трудно, а теперь, когда установилась хорошая погода, нет ни малейшего смысла платить так много.
- Мы обещали, - робко возразил муж.