Грегори достал чернила и бумагу, бумагу с фамильным гербом и девизом на каждом листе, потому что, переехав в колонию, Роузы стали вдруг почитать себя знатным семейством. Сам старый Роуз, честный английский фермер, отнюдь не притязал на благородное происхождение, зато супруга и дочь, особенно дочь, громогласно заявляли о своих притязаниях. В Англии было семейство Роузов, которое вело свою родословную от времен норманнов, на этом основании и в память о наследственном владение "Ферма Роузов" была переименована в "Роуз-мэнор", и таким образом их право на благородную кровь получило подтверждение, по крайней мере, в их собственном мнении.
Грегори взял было лист белой бумаги с гербом, но, поразмыслив, положил его обратно в бювар, вынул другой, розовый, более подходящий к изъяснению его чувств, и вывел:
"Одинокий Холм
Понедельник
Моя дорогая Джемайма…
Грегори поглядел в зеркало. Там отражался юный шатен с курчавыми волосами и бородкой. В голубых глазах застыла такая истома, что он сам расчувствовался. Обмакнув перо в чернильницу, он продолжал:
Я гляжу в зеркало, висящее напротив, и не верю своим глазам: ужели это изменившееся, полное печали лицо?.."
Грегори остановился и задумался. Нет, нет, так не годится писать. Как бы его не заподозрили в недостатке мужественности и самолюбовании. Он взял еще один розовый листок и начал заново:
"Одинокий Холм
Понедельник
Дорогая сестра,
прошло всего шесть месяцев, с тех пор как мы расстались и я приехал сюда, но если б ты видела меня сейчас! Я заранее знаю, что ты сказала бы, что сказала бы мама: "Полно, наш ли это Грег, это существо с таким отчужденным взглядом?"
И все-таки, Джемайма, это ваш Грег. Перемены, происшедшие со мной, начались сразу, как только я сюда приехал, вчерашний же день прибавил мне множество переживаний. Ты знаешь, сколько горя выпало мне на долю, Джемайма, как несправедливо обходились со мной в школе, как затирали меня учителя, называя болваном, - хоть и не отрицали, что ни у кого во всей школе не было лучшей памяти и никто не знал наизусть, как я, целые книжки от корки до корки.
Тебе известно, как жестоко обращался со мной отец. Ничего другого, кроме "дурень" да "тряпка", я от него и не слышал, не понимал он моей утонченной натуры. Ты знаешь, что он сделал из меня фермера, а не священника. Ты все знаешь, Джемайма, и то, что я сносил все это не как женщина, которая хнычет, только тронь ее пальцем, а молча, как подобает мужчине.
Но есть нечто очень важное, о чем так хочется поведать родственной душе.
Дорогая сестра, знаешь ли ты, как это мучительно - мечтать запечатлеть поцелуй на чьих-либо устах, сознавая, что это, увы, невозможно; желать коснуться чьей-то руки, сознавая, что и на это не имеешь права. Я влюблен, Джемайма.
У той женщины, у которой я арендую землю, у старой голландки, есть юная падчерица, ее имя начинается с Э.
Она англичанка. Не могу понять, что заставило англичанина жениться на голландке. Эта буква "Э" вызывает во мне такую бурю чувств, что я едва могу продолжать. Я полюбил ее с первого взгляда. Вот уже несколько недель, как я не могу ни есть, ни пить, потерял даже вкус к табаку. Я не в силах пробыть на одном месте долее пяти минут, и порой у меня такое чувство, будто я схожу с ума.
Каждый вечер я хожу за молоком на их ферму. Вчера Э. предложила мне кофе. Ложечка упала на пол. Она наклонилась и подняла ее, а когда передавала мне, коснулась пальчиком моей руки. Я вздрогнул, Джемайма. Мне показалось, что и она вздрогнула. И только я подумал: "Ну вот и отлично, она будет моей, она любит меня!", как в комнату вошел рослый нескладный молодой немец, с вьющимися волосами до плеч, такого глупого вида, что просто смотреть тошно. Он работник этой голландки, человек низкого происхождения, вульгарный, необразованный и, уж конечно, не переступавший порога школы. Его посылали на соседнюю ферму за отбившимися овцами. О, как она его встретила, когда он вошел! "Добрый вечер, Вальдо. Не угостить ли тебя чашечкой кофе?" И представь себе, она поцеловала его!
Всю ночь после этого в моих ушах звенели слова: "Чашечка кофе! Чашечка кофе!.." И всю ночь мне грезилось, будто она касается меня своим пальчиком. Но едва я пробуждался, как в ушах снова звучал ее голос: "Добрый вечер, Вальдо. Не угостить ли тебя чашечкой кофе?" Сущее наваждение!
Сегодня я даже не притрагивался к еде. Вечером сделаю ей предложение. Если получу отказ - завтра же покончу с собой. Здесь неподалеку есть пруд. Овцы выпили его наполовину, но для меня хватит и оставшейся воды, если привязать камень на шею…
Приходится выбирать между смертью и безумием. Я не в силах выносить такие страдания. Если это письмо окажется моим последним, помяни меня с любовью и прости. Без Э. жизнь была бы унылой пустыней, сплошной мукой. Она - моя суженая, единственная любовь моей юности, моих зрелых лет, мое солнце, цветок, посланный мне богом.
Нет, не любили те, кто говорил: "Люблю".
Кто молвит: "Я любил когда-то?"
Не ангелы, чей взор сияет, словно злато.Твой неутешный брат, пишущий тебе, вероятно, в свою последнюю скорбную ночь,
Грегори Назианзен Роуз
PS. Скажи маменьке, чтобы убрала мои перламутровые запонки, я оставил их в ящике туалетного столика. Боюсь, как бы их не утащили дети.
PPS. Я беру это письмо с собой на ферму. Если уголок будет загнут - мое предложение принято. Нет, так знай, что все кончено, разбитое сердце твоего брата перестало биться.
Г. Н. Р."
Дописав письмо, Грегори перечитал его и остался чрезвычайно доволен. Он вложил письмо в конверт, надписал адрес и, чувствуя явное облегчение, задумчиво уставился на чернильницу.
Жаркий день сменился прохладным и ветреным вечером. Еще издали, подъезжая к ферме на своем гнедом пони, Грегори разглядел у ворот крааля небольшую фигурку в короткой красной накидке. Облокотясь о жердь, закрывавшую вход в загон, Эмм наблюдала, как молоко, пенясь, струится между черными пальцами пастуха, в то время как корова упрямо мотает головой, силясь освободиться от привязи. Эмм прикрыла голову накидкой и придерживала ее краешек, оберегая уши от порывов ветра, игравшего красной материей и выбивавшимися из-под накидки прядями золотистых волос.
- Вам не холодно стоять на таком ветру? - спросил Грегори, тихо подойдя к ней.
- О нет, напротив, очень приятно. Я всегда прихожу смотреть, как доят коров. Вот эта рыжая, с короткими рогами, кормит теленка павшей белой коровы. И любит его как своего собственного. Вы только посмотрите, как она лижет ему ушки!
- Какие темные тучи! Похоже, ночью будет дождь, - сказал Грегори.
- Вероятно, - согласилась Эмм, глядя на небо из-под бахромы ниспадающих волос.
- Но ведь вы озябли, - сказал Грегори, и, пододвинувшись, нащупал под накидкой маленький кулачок, мягкий и горячий, и сжал его в своей руке. - Ах, Эмм, я люблю вас больше всего в жизни. А вы хоть немножко любите меня?
- Да-а, - промолвила Эмм, запинаясь, и попробовала высвободить руку.
- Больше всех, больше всего на свете, да, дорогая? - наклонясь к самому ее лицу, так что глаза его коснулись золотистых волос, спросил Грегори.
- Не знаю, - серьезно сказала Эмм. - Я очень люблю вас, но я очень люблю и мою кузину, она сейчас в пансионе, и Вальдо тоже очень люблю. Ведь мы всегда были вместе.
- О Эмм, от ваших слов веет холодом, - воскликнул Грегори, порывисто схватив ее руку, да так сильно, что девушка невольно отстранилась.
Пастух с подойником ушел на другой конец крааля, а коровам, занятым своими телятами, было совсем не до маленькой человеческой комедии.
- Эмм, если вы будете так говорить со мной, я сойду с ума. Вы должны полюбить меня, - и любить больше всех! Вы должны стать моей. Я люблю вас с той минуты, как увидел возле этой каменной стены с кувшином в руках. Вы созданы для меня, вы предназначены мне свыше, я буду любить вас до последнего вздоха! О Эмм, не будьте так холодны, так жестокосердны ко мне!
Он больно сжал ей локоть, Эмм разжала пальцы, накидка соскользнула у нее с головы, упала к ногам, и ветер тотчас же растрепал ей волосы.
- Я очень люблю вас, - призналась она, - но не знаю, смогу ли согласиться быть вашей женой. Я люблю вас больше, чем Вальдо. Вот только вряд ли больше, чем Линдал. Дайте мне неделю срока, тогда я смогу сказать Вам наверное.
Грегори поднял накидку и бережно прикрыл ею плечи Эмм.
- Если б вы могли полюбить меня так, как я вас люблю! - сказал он. - Но нет, женщина не способна любить так, как любит мужчина. Я подожду до субботы. А до тех пор ни шагу не сделаю к вам. До свидания. Ах, Эмм, - проговорил он, снова поворачиваясь к ней. Он обнял ее за талию и запечатлел на ее губах неожиданный поцелуй, - я не смогу жить без вас. Я никогда не любил другую женщину и никогда не полюблю! Никогда, никогда!
- Вы меня напугали, - сказала Эмм. - Идемте же, я налью вам молока.
- Нет, не надо мне никакого молока. Всего хорошего. До субботы вы не увидите меня.
Поздно вечером, когда все на ферме давно спали, маленькая женщина с золотистыми волосами пришла на кухню, чтобы наполнить большой медный кофейник. Забыв, за чем пришла, она стояла посреди кухни, и догорающий в очаге огонь освещал ее необычно задумчивое, серьезное, как у пожилой женщины, лицо.
- Больше всего на свете, больше всех… Он любит меня больше всех! - проговорила она громко, словно так ей легче было поверить в истинность своих слов. Всю свою короткую жизнь она щедро одаряла чувствами других, но никто ни разу не отплатил ей тем же. Никто еще не говорил ей: "Я люблю вас больше всего на свете", никто не любил ее больше, чем она могла бы любить. Она не верила собственному счастью. Такие чувства, должно быть, испытывает промокший и голодный нищий, уснувший на мостовой и оказавшийся в ярко освещенном дворце, за уставленным яствами столом. Конечно же, нищий сознает, что это лишь сон. Но сон становится реальностью.
Разве Грегори не сказал ей: "Я буду любить вас до последнего вздоха"? Она повторяла его слова как песню.
Завтра утром она позовет его и скажет, что и она любит его. До последнего вздоха.
Но Эмм не пришлось посылать за Грегори. Вернувшись к себе, молодой человек вспомнил, что в кармане у него лежит письмо к сестре. И потому, при всей его нелюбви к проявлениям нерешительности и слабости, пришлось ему еще до восхода солнца отправиться на ферму, чтобы отослать письмо с утренней почтой.
"Если мы встретимся, - решил Грегори, - я поклонюсь, и только. Пусть знает, что я мужчина и умею держать слово".
Что до самого письма, то он загнул было уголок, как и условился, но затем снова расправил лист, так что осталась только глубокая складка. Джемайма поймет, что ему не отказали, но и не приняли еще предложения, и его судьба, таким образом, еще не решена. Это было даже поэтичней, чем если б он объяснил все на словах.
Грегори успел в последнюю минуту, Вальдо как раз собирался в путь. В дверях дома стояла Эмм. Она вышла проводить Вальдо. Грегори отдал письмо, отвесил Эмм церемонный поклон и хотел уже сесть на своего пони, но немного замешкался. Только еще занимался рассвет, и никого из слуг не было видно. Эмм сама подошла к нему и нежно коснулась его руки.
- Я люблю вас больше всего в жизни, - призналась она.
Он стал осыпать ее поцелуями, и Эмм не чувствовала никакого страха, а когда он прижал ее к груди, она сказала:
- Как мне хотелось бы быть красивой и обворожительной.
- Дорогая, вы для меня прекрасней всех женщин на земле, дороже всех сокровищ мира. Я готов пойти за вами хоть в самый ад! Если бы вы умерли, а я остался жить, мое сердце было бы с вами в могиле. Будь вы в моих объятиях, жизнь моя стала бы сплошным праздником, она была бы озарена солнечными лучами.
Глядя на него снизу вверх, Эмм думала, как красиво и мужественно его лицо. Она легонько коснулась рукой его лба.
- Вы так молчаливы, так холодны, моя Эмм, - воскликнул он. - Вам ничего не хочется мне сказать?
В ее глазах мелькнула тень недоумения.
- Я готова исполнить все, что вы мне велите.
Что еще могла она сказать? Свою любовь она умела выражать только покорностью.
- Тогда, моя любимая, обещайте никогда больше не целовать этого парня. Сама мысль, что вы можете любить кого-то еще, кроме меня, невыносима. Я не могу, не хочу допустить этого. Пусть завтра же сойдут в могилу все мои родственники, я останусь счастлив, если вы будете со мной! Ну почему вы так холодны, любовь моя? Обещайте же никогда больше не любить его. Если б вы попросили меня, я бы сделал все, пусть даже ценою своей жизни.
Эмм обняла его.
- Никогда больше не стану целовать его, - обещала она, - и постараюсь не любить никого другого. Но я еще не знаю, смогу ли.
- О моя дорогая. День и ночь мои мысли о вас, только о вас, - твердил он, сжимая ее в своих объятиях. Эмм слегка смутилась, осознав, что как раз подсчитывает, сколько еще дней осталось кузине жить в пансионате, и тревожится, как бы Вальдо не забыл купить себе таблетки от кашля.
- Не знаю почему, - со смирением проговорила она, прижимаясь к нему, - но я никогда не смогу любить так, как вы. Вероятно, потому, что я всего лишь женщина. Но я люблю вас, как только умею любить.
Из хижин стали выходить служанки, и Грегори, в последний раз поцеловав ее глаза, губы и руки, вскочил на своего пони и уехал.
Тетушка Санни была очень довольна предстоящей помолвкой. Сама она располагала до конца года выйти замуж за кого-нибудь из своих многочисленных поклонников и подала мысль сыграть сразу две свадьбы.
Эмм с головой ушла в заботы о приданом. Подрубала постельное белье, шила себе наряды. Грегори неотлучно находился при ней, и полгода, остававшиеся до возвращения Линдал, пролетели, по его же меткому замечанию, "как летняя ночь в мечтах о любимой".
Как-то поздним вечером Грегори, сидя возле своей невесты, крутил ручку швейной машины, и они разговаривали о тех временах, когда тетушка Санни съедет и они останутся единственными хозяевами. Здесь они сделают новую пристройку, там построят ограду для крааля… под наплывом чувств Грегори перестал крутить швейную машину и прижался губами к пухленькой ручке, направившей строчку на полотне.
- Как ты прекрасна, Эмм! - восторженно выпалил влюбленный. - Я просто задыхаюсь, когда думаю о нашей любви.
Эмм улыбнулась.
- Тетушка Санни говорит, что, когда я доживу до ее лет, на меня никто и не взглянет. И это верно. Руки у меня коротенькие и широкие, не руки, а утиные лапы. Лоб низкий, нос кнопкой. Никакого изящества.
Она тихо засмеялась своим мыслям. Так приятно сознавать, что ее любимый ослеплен.
- Завтра приезжает моя кузина, Грегори. Вот это красавица! - продолжала Эмм. - Видели бы вы, как она держится! Юная королева, да и только. Плечи высокие, а голова как будто создана для короны. Непременно приезжайте завтра. Я уверена, она вам понравится!
- Да, конечно. Разумеется, я приеду. Но как ты могла подумать, что я способен сравнивать тебя с какой-то другой женщиной? - вскричал Грегори, устремив на нее пылающий взгляд.
- Сами увидите, она красивее меня, - сказала Эмм, беря его за руку, - но вы никогда никого не полюбите сильнее, чем меня?
Они пожелали друг другу покойной ночи, и она еще долго стояла в дверях, пока стук копыт гнедого пони не замер за курганом. Так было каждый вечер все эти полгода.
Потом она пошла через спальню тетушки Санни - почтенная дама громко храпела во сне - через задрапированную в белое комнату, приготовленную для кузины, - в свою собственную комнату и, убрав в нижний ящик комода принесенное с собой шитье, опустилась на пол.
Здесь, в нижнем ящике, было сложено ее приданое: стопки постельного белья, несколько передников, стеганые одеяла. В углу в шкатулке хранились букетик флердоранжа, колечко, подаренное ей женихом, присланная сестрой Грегори вуаль и свернутый рулончиком отрез искусно вышитой ткани, подарок Траны. "Эта ткань слишком тонка и прекрасна даже для жены Грегори, - подумалось Эмм. - Подойдет она только крохотному пухленькому карапузу. Надо ее приберечь". Эмм, улыбаясь, погладила материю, а потом, заливаясь румянцем, спрятала ее в дальний угол ящика. Эмм наизусть знала все, что лежало в ящике, и все-таки принялась перебирать вещи, рассматривая их так, точно видела впервые. Тщательно уложив все обратно, она еще долго сидела и любовалась своим приданым.
Завтра вечером приезжает Линдал. Интересно, что она скажет, увидев эти богатства? Конечно же, ей все понравится, - и венок из флердоранжа, и колечко, и белая вуаль. Ах, если бы… Тут Эмм размечталась… Если бы Линдал поселилась с ними и тоже вышла замуж…
…Вот Грегори усталый возвращается домой. Он ищет глазами Эмм и спрашивает: "Где же моя жена? Никто не видел, где моя жена? Жена, налей-ка мне чашечку кофе!" И она наливает ему кофе…
Неожиданно лицо Эмм посерьезнело. Встав на колени перед ящиком, она простерла над ним руки.
- О господи! - прошептала она. - Я так счастлива! Зa что мне такое счастье? Спасибо тебе, о господи!
Глава IV. Линдал
"Право же, она походит на принцессу гораздо больше, нежели дама, портрет которой висит в спальне у тетушки Санни", - думала Эмм. Линдал в сером домашнем халате сидела, откинувшись на спинку креслица, и ее длинные, распущенные волосы ниспадали до полу. Эмм с благоговением любовалась своей кузиной.
Линдал устала после долгого путешествия и рано ушла к себе. Она окинула взглядом знакомую до последней мелочи комнату, и ей показалось странным и удивительным, что целых четыре года ее здесь не было. Столько сменилось в ее жизни, а тень от подсвечника на туалетном столике по-прежнему похожа на профиль старой колдуньи и падает все в тот же угол, за складную раму для сушки белья. Поразительно, что тень долговечнее человека. Все в комнате было как прежде, и только она сама до неузнаваемости изменилась.
- Что ты там рассматриваешь? - спросила Эмм, которая не оставляла ее ни не миг.
- Все и ничего. Мне казалось, что окна выше. На твоем месте, я, когда стала здесь хозяйкой, прежде всего надстроила бы стены. В этих комнатушках дышать нечем, духота.
- Грегори предполагает многое тут изменить, - сказала Эмм, медленно подвигаясь поближе к кузине. - Он тебе нравится, Линдал? Не правда ли, он очень симпатичный?
- В детстве он, вероятно, был прехорошеньким малышом, - отозвалась Линдал, глядя на белые занавески на окнах. Видя, что Эмм озадачена таким ответом, она пояснила: - Видишь ли, есть мужчины, которых просто нельзя представить себе пухленькими младенцами. А есть такие, встречаясь с которыми всегда думаешь: "Как мило они выглядели бы в носочках и с розовым бантиком в волосиках!"
Эмм промолчала, но потом сказала с достоинством: