- Мне следовало предусмотреть, что ваша мать не скажет вам этого, хотя я просил ее передать вам, чтобы вы поразмыслили о разнице в возрасте, разделяющей нас. Она заверила меня, что выполнила мою просьбу, и сказала, будто вы обрадовались, что найдете во мне и отца и возлюбленного.
- Отца? - ответила я. - Нет, Жак, я этого не говорила.
Жак улыбнулся и, поцеловав меня в лоб, воскликнул:
- Ты простосердечна, как дикарка! Я люблю тебя до безумия, ты будешь для меня дорогой моей дочкой, но если ты боишься, что, став твоим мужем, я сделаюсь твоим наставником, то я буду называть тебя дочкой только про себя, в сердце своем. Однако ж, - сказал он через минуту, вставая с места, - весьма возможно, что я слишком стар для тебя. Если ты это находишь, значит так оно и есть.
- Нет, Жак, нет! - живо возразила я и тоже встала из-за пианино.
- Смотри не ошибись, - продолжал он, - мне ведь тридцать пять лет, на целых восемнадцать лет больше, чем тебе. Разве ты этого никогда не замечала? Разве это нельзя прочесть на моем лице?
- Нет! Когда я увидела вас в первый раз, я вам дала по виду двадцать пять лет. А потом мне всегда казалось, что вам не больше тридцати.
- Вы, значит, никогда не разглядывали меня, Фернанда? Посмотрите же на меня внимательно. Пожалуйста, прошу вас. Чтобы вас не смущать, я отведу взгляд в сторону.
Он притянул меня к себе, а взгляд свой отвел в сторону. И тогда я пристально всмотрелась в его лицо. Я обнаружила, что под нижними веками и в уголках губ у него еле заметные морщинки, а на висках в густой волне черных волос пробиваются белые нити. Вот и все. "Вот и вся разница между мужчиной тридцатипятилетним и мужчиной тридцати лет!" - подумала я и засмеялась при мысли, что он просил хорошенько вглядеться в него.
- Сейчас я скажу вам всю правду, - обратилась я к нему. - Ваше лицо - вот такое, каким я вижу его сейчас, - нравится мне гораздо больше, чем мое, но боюсь, что разница в годах скажется на вашем характере.
И я постаралась все сомнения, которые заключены в твоем письме, изложить так, словно они исходят от меня самой! Он слушал очень внимательно, и спокойное выражение его лица ободрило меня еще до того, как он заговорил. Когда же я высказалась, он ответил:
- Фернанда, никогда не встретишь двух совершенно одинаковых характеров; возраст тут ни при чем: в пятнадцать лет я был во многом гораздо старше вас, а в другом я и до сих пор моложе. Мы, несомненно, отличаемся друг от друга, но со мною вы будете страдать из-за этого гораздо меньше, чем с кем-либо другим. Поверьте мне!
Ну, что я могла ему ответить? Раз он так сказал, я поверила. Он говорил очень убедительно. Ах, Клеманс, возможно, что он обманывает меня или сам обманывается, но я-то не могу обмануться - я люблю его. Нет, во мне не говорит потребность в любви, как у глупенькой пансионерки. Я ведь видела многих мужчин до него, и никто из них не внушал мне симпатии. В доме Эжени Борель всегда много мужчин - моложе, веселее, элегантнее, чем Жак, и, может быть, красивее его; никогда у меня не возникало желания выйти замуж за одного из них. Меня не ослепляют также соблазны ожидающей меня судьбы. Письма твои произвели на меня большое впечатление. Я вдумываюсь в них, заучиваю их наизусть, то и дело применяю отдельные фразы к своему страстному увлечению и вижу, что осторожность тут бесполезна, рассудок бессилен. Я замечаю, какими опасностями грозит мне моя любовь, но боязнь, что я буду несчастной с Жаком, не лишает меня желания провести жизнь именно с ним.
Ты пишешь, что только двое друзей Жака хорошо отзываются о нем. Сейчас передам тебе разговор, который произошел несколько дней тому назад в Серизи у Борелей. Там было пять-шесть соратников господина Бореля. У Жака вид был более серьезный, чем обычно, но и лицо его и манеры говорили о неизменном спокойствии души. Он выпил чашку кофе и несколько раз молча прошелся по комнате.
- Ну что, Жак, как вы себя чувствуете? - спросила Эжени.
- Лучше, - мягким тоном ответил он.
- Так, значит, он болен? - легкомысленно спросила я.
Тотчас все взгляды обратились но мне, и на всех лицах появилась благожелательная и немного насмешливая улыбка. Я почувствовала, что краснею до корней волос, но нисколько этим не смутилась; меня охватила тревога за Жака, и я повторила свой вопрос.
- У меня немного болит голова, - ответил Жак, поблагодарив меня ласковым взглядом. - Но это пустяки, не стоит об этом беспокоиться.
Тогда заговорили о другом, а Жак вышел в сад.
- Боюсь, что он действительно болен, - сказала Эжени, глядя ему вслед, когда он проходил по дорожке.
- Следовало бы спросить, не надо ли ему каких-нибудь лекарств, - сказала маменька с притворным сочувствием.
- Нет, главное, надо оставить его в покое, - резко сказал господин Борель. - Жак не любит, чтобы на него обращали внимание, когда он нездоров.
- Черт побери, как ему не мучиться! - заметил один из гостей. - У него ведь три ранения в грудь, и таких серьезных, что любой другой отправился бы к праотцам.
- Старые раны редко у него болят, - сказала Эжени, - но боюсь, что сегодня они дали себя знать.
- Никто не может угадать, больно Жаку или нет, - заговорил опять господин Борель. - Разве он сотворен из плоти человеческой?
- Думаю, что да, - ответил один из гостей, пожалей драгунский капитан, - во думаю также, что у него не человеческая, а дьявольская душа.
- Нет, скорее ангельская, - вмешалась Эжени.
- Ага, вот и госпожа Борель заговорила, как другие дамы, - подхватил драгунский капитан. - Не знаю уж, право, что напевает Жак на ушко дамам, но все они говорят о нем как о белокрылом херувиме, а про наши гражданские добродетели и воинские доблести все забывают. (Это была любимая шуточка капитана.)
- О, что касается меня, - сказала Эжени, - я действительно обожаю Жака, и мой муж всем своим друзьям предписывает благоговеть перед ним.
Тут посыпались деликатные насмешки, которые косвенно касались и меня, так как имели благую цель доставить мне удовольствие, но немного меня смущали. Я взяла под руку мадемуазель Реньо и вышла с нею, словно собиралась прогуляться по саду; но там я призналась ей, что мне до смерти хочется послушать, что же говорят о Жаке, и она провела меня к окну, откуда слышно было все, о чем шла речь в гостиной. Я услышала голос господина Бореля и поняла, что он говорит с одним из гостей, очень мало знакомым с Жаком.
- Вы, я думаю, заметили бледность Жака и его рассеянный вид? - говорил Борель. - Не знаю, обратили ли вы внимание, как он потихоньку мурлычет себе под нос лесенку, когда набивает трубку или чинит карандаш, собираясь рисовать. Так вот, если у него сильные боли, все свидетельства его мук и нетерпения сводятся к этой песенке. Я не раз ее слышал от него при таких обстоятельствах, при которых мне лично совсем не хотелось петь. Под Смоленском мне ампутировали два пальца на правой ступне, а у него извлекли две пули, засевшие между ребрами; я тогда ругался как проклятый, а Жак изволил напевать.
И тут господин Борель очень ловко изобразил, как Жак напевал "Лила Бурелда" - излюбленную свою песенку.
Все засмеялись. А у меня от этих рассказов возник перед глазами образ Жака: раненый, окровавленный, он все-таки напевает под ножом хирурга. У меня выступил холодный пот, и я лишний раз убедилась, что люблю Жака, - ведь я осталась совершенно равнодушной к страданиям господина Бореля; Эжени, без сомнения, трепетала, думая о них, а мне было безразлично, на сколько пальцев стало меньше на его ступне.
- А вы помните, - послышался другой голос, - как Жак прибыл в полк, незадолго до сражения под ****?
- Да, да. Славный паренек был, - прервал другой. - От роду только шестнадцать лет, и с виду - хорошенькая барышня. Их прибыло к нам человек пять-шесть, и через час они предстали перед нами, все холеные юнцы в своих наглухо застегнутых теплых сюртуках, которыми их снабжали маменьки, все такие маленькие, аккуратно причесанные, румяные и не очень-то довольные, что им придется спать прямо на поле в палатках. Был тут и Жак, с кроткой, уже и тогда бледной рожицей, с пробивающимися усиками и с любимой своей песенкой. Кто-то у нас сказал: "Вот этот - ужасно смешной: строит из себя удальца, а сам побледнел как - полотно". Другой съязвил: "Господин Жак - салонный Юлий Цезарь. Посмотрим, что он запоет, когда громыхнет пушка". А Лорен… Кто помнит лейтенанта Лорена, верзилу с огромным носом, любителя отпускать злые шутки, не расстававшегося ни с саблей, ни с альбомом для карикатур? Рисовал он отлично, - честное слово. Да и стрелял искусно - лучше всех в полку. И вот эта скотина при свете бивачного костра рисует угольком карикатуру на Жака и его юных компаньонов, изображает их с веерами и зонтиками, а внизу подписывает: "Так богатенькие барчуки идут в бой". Жак проходит позади него с обычным своим кротким и ласковым видом, наклоняется и, взглянув через плечо Лорена, говорит:
"Это очень мило!".
"Вы довольны?" - спрашивает Лорен.
"Очень доволен", - отвечает Жак.
"Ну, и я тоже", - подхватывает карикатурист.
Все хохочут.
Жак, нисколько не смущенный, подсаживается к костру и просит меня одолжить ему трубку. Мне хотелось стукнуть его этой трубкой по лбу.
"А что, у вас нет своей Трубки?"
"Нет, я ведь еще никогда в жизни не курил, и мне хочется попробовать. Как это делают?"
"Вот с этого конца разжигают, а этот конец берут в рот и затягиваются изо всех сил, чтобы дым вышел с другой стороны".
Жак с простодушным видом покачал головой и взял трубку. Мы надеялись, что он закашляется, что у него все закружится перед глазами; каждый спешил набить табаком свою трубку, и один за другим предлагали Жаку докурить, да заодно и выпить глоточек, подливая ему такие порции хмельного, что бык, и тот бы свалился с ног. Не знаю, может быть, Жак жульничал и выпивал не все подношения, но, во всяком случае, он ни разу не поморщился и не поперхнулся, даже руки у него не дрожали; он пил и курил до полуночи, не теряя хладнокровия, не давая повода ни к малейшим издевкам; право, можно было подумать, что кормилица с колыбели поила его водкой и давала курить трубочку. Капитан Жан, присутствующий среди нас, конечно, прекрасно помнит то, о чем я рассказываю; он еще подошел ко мне тогда и, хлопнув меня по плечу, сказал:
"Поглядите на эту райскую птичку. Видите? Так я вам предсказываю, Борель, что это будет один из лучших наших усачей. Я понимаю в этом толк. Ростом невелик, но крепок, как сухой самшит, а тот ведь потверже стальной булавы. Отец у него разбойник, зато первостатейный рубака; у сына, однако, хладнокровия больше, и если пушечное ядро не вычеркнет его завтра из моих списков, он проделает двадцать кампаний, не жалуясь, что стер ноги".
На следующий день, как это многим известно, Жак проявил воинскую доблесть и получил орден прямо на поле боя.
- И вы думаете, он возгордился? - сказал драгунский капитан. - Вы думаете, он прыгал от радости, как это делают зеленые юнцы, которым выпадает такая удача, или мы, великовозрастные вояки; ведь мы, уединившись в каком-нибудь укромном уголке, бывало, радовались и целовали свой орден. Вид у Жака был тогда самый равнодушный: каким его изобразил на карикатуре Лорен, таким наш Жак оставался, и когда был в первый раз под огнем и когда получил первую рану, Он просто и дружелюбно отвечал на рукопожатия, не выражая ни удивления, ни радости. Не знаю, что может заставить Жака засмеяться или заплакать, и, право, я не раз задавался вопросом, - не сверхъестественное ли он существо, такой, знаете ли, призрак, в каких верят немцы.
- Видно, вы никогда не знавали Жака влюбленным, - прервал его господин Борель, - а то бы увидели, как он тает, словно снег на солнце. Только женщины имеют власть над этой головой. Зато уж и сводили же они его с ума! В Италии…
Тут господин Борель осекся, и я поняла, что кто-то - вероятно, его жена - подал ему знак помолчать. А меня охватили ужасное нетерпение, любопытство и тревога…
- Хоть бы кто-нибудь мне сказал, - послышался после короткого молчания голос Эжени Борель, - когда Жак успел выучиться всему, что он знает, - ведь он понимает толк и в литературе, и в поэзии, и в музыке.
- Кто его знает! - ответил капитан. - Я думаю, он таким и родился. Уж во всяком случае, не я учил его всем этим премудростям.
- Могу предположить, - заметила маменька, - что он получил солидное образование еще до вступления в военную службу. Я его знаю с десятилетнего возраста - он и тогда был поразительно развитым для своих лет. Зато уж апломба и самоуверенности было у него, как у взрослого. Должно быть, позднее он приобретал познания необыкновенно быстро.
- Капитан Жан, пожалуй, прав: Жак не совсем принадлежит к роду человеческому, - шутливо сказал господин Борель. - Душой и телом он закален, как сталь, и секрет такой закалки теперь, должно быть, утрачен. Вот ведь, до двадцати пяти лет он казался старше своего возраста, а с тех пор он с виду моложе своих лет.
- Никогда не забуду, - заговорил кто-то другой, - как он справился с первой своей дуэлью.
- Да, да! А дрался-то он как раз с этим чертовым Лореном, - подхватил капитан Жан, - и я сам принудил его драться. Я ведь от всего сердца любил этого мальчика!
- Как? Вы его принудили? - изумился человек, мало знавший Жака. В сущности, для него и рассказывали все эти истории.
- А вот сейчас я вам расскажу, как это вышло, - вмешался опять капитан. - Жак, разумеется, прекрасно показал себя в сражении при ****, но одно дело внушить уважение вражеским пушкам, а другое - своим товарищам. Нельзя сказать, что тогда в армии процветали дуэли, - слишком нам много было хлопот с неприятелем. И, однако же, дня не проходило, чтобы у Лорена не бывало маленьких или больших столкновений с каким-нибудь новичком: на поле боя он был куда менее храбр, чем у барьера; в дуэлях же он был великий мастак - никто не мог безнаказанно сказать ему что-нибудь неприятное. Я не любил этого молодца и, право, отдал бы свою лошадь, лишь бы он сгинул с глаз моих. Два раза я промахнулся, имея с ним дело, и поплатился за свою оплошность: видите - пробито пулей запястье, и вот шрам на щеке. Он терпеть не мог нашего Жака - злился на то, что такой юнец сумел заслужить в бою при **** уважение заядлых насмешников. Сам-то он не совершил никаких подвигов и не получил никаких знаков отличия, даже ни единой царапины! В утешение себе он рисовал карикатуры, всячески высмеивая в них Жака; и эти дьявольские шаржи были так здорово нарисованы, что нельзя было смотреть на них без смеха. Меня это раздражало. Однажды вечером он нарисовал Жака в виде маленькой собачки в доломане. Ну, уж это было слишком! Я разыскал Жака, мирно спавшего на траве, растолкал его и сказал: "Жак, ты должен драться на дуэли!".
"С кем?" - спросил он, позевывая и потягиваясь.
"С Лореном".
"Из-за чего?"
"Из-за того, что он тебя оскорбляет".
"Каким образом?"
"А карикатуры! Разве это не издевательство?"
"Нисколько".
"Да он же смеется над тобой".
"Ну, а мне-то что?"
"Ах, вот как! Ты, значит, храбр только в стычках с неприятелем?"
"Ей-богу, не знаю".
- Тут у меня, - сказал капитан Жан, - вырвалось крепкое слово (не рискну повторить его при дамах). Я одернул Жака: "Говори потише и смотри не вздумай повторить при ком-нибудь то, что ты мне сейчас сказал".
"Да почему, Жан?" - протянул он, зевая во весь рот.
"Ты спишь, приятель?" - сказал я, встряхнув его как следует.
"Ну, если ты переломаешь мне кости, - отозвался он с обычным своим хладнокровием, - то разве ты этим убедишь меня? Ты хочешь, чтобы я заявил, будто мне ничего не стоит стать у барьера? Ведь я же никогда не дрался на дуэли. Если бы ты накануне сражения задал мне вопрос, как я поведу себя, я ответил бы тебе то же самое. То было первое испытание моей военной жилки, а если вам угодно теперь подвергнуть меня другому испытанию, я не возражаю, но как я с ним справлюсь, знаю не больше твоего".
Ну и странное существо был этот мальчишка, любитель философских рассуждений! Я был уверен в нем, как в самом себе, несмотря на все его старания вызвать у меня сомнения в его храбрости.
"Я тебя уважаю, - сказал я ему, - потому что ты не фанфарон, а человек отважный. И я по чистой дружбе говорю тебе, что ты должен драться с Лореном на дуэли".
"Ну ладно, согласен. Но найди какой-нибудь предлог, чтобы я мог вызвать Лорена на дуэль, не показавшись при этом дураком. Признаюсь откровенно: пожелать убить человека только за то, что он рисует забавные карикатуры на мою скромную особу, кажется мне просто невозможным. Я нисколько не сержусь на Лорена, наоборот, его шаржи очень меня потешают, и я был бы в отчаянии, если б убил человека, который рисует такие смешные карикатуры".
"А ты вот постарайся-ка лучше ранить его в правую Руку, да так, чтобы он уже никогда не мог рисовать на кого-нибудь карикатуры".
Жак пожал плечами и опять заснул. Я остался недоволен и, дождавшись утра, Отправился к Лорену.
"Знаешь, - сказал я ему. - Жаку разонравились твои шуточки. Он говорит, что при первой же карикатуре вызовет тебя на дуэль".
"Прекрасно! - ответил Лорен. - Ничего не желаю лучшего".
Тут он взял кусок угля и на широкой белой стене, у которой мы с ним стояли, нарисовал Жана в виде великана. Подписал его имя и изобразил его орден. Словом, точь-в-точь Жак. Я собрал своих приятелей и сказал им:
"Что вы сделали бы на месте Жака?"
"Совершенно ясно что", - ответили они.
Я иду искать Жака.
"Жак, наши ветераны решили, что тебе надо драться на дуэли".
"Хорошо, я согласен, - ответил Жак, разглядывая свой портрет. - А только не стоило бы, право! Вы действительно думаете, что мне нанесено оскорбление?"
"Оскор-скорбленьище!" - ответил один шутник.
"Будь по-вашему, - сказал Жак. - А кому угодно быть секундантом?"
"Мне, - ответил я. - И Борелю".
К завтраку пришел Лорен. Жак направляется прямо к нему и любезно, словно предлагая ему понюшку табаку, произносит:
"Лорен, говорят, вы меня оскорбили. Если вы и в самом деле нарисовали меня с таким намерением, я требую от вас удовлетворения".
"Да, я действительно имел такое намерение, - отвечает Лорен, - и готов через час дать вам удовлетворение. Предоставляю вам выбор оружия!"
"А какое оружие мне выбрать?" - спросил Жак, возвращаясь ко мне, чтобы позаимствовать у меня огонька и разжечь угасшую трубку.
"Выбирай то оружие, которым лучше владеешь".
"Да я никаким не владею хорошо, - сообщил Жак. - Я ведь новобранец. По милости Господней я не родился солдатом".
"Как, несчастный! Ты не владеешь никаким оружием и посмел вызвать на дуэль такого мастака, как Лорен?"
"Вы сказали мне, что я должен его вызвать, вот я и вызвал", - сказал Жак.
"Ну ладно. Рубке тебя уже обучали - выбирай саблю".
"А какие тут приемы?"
"Дерись, как можешь, если не знаешь приемов".
"В добрый час. Когда Лорен будет готов, позовите меня, а я пока подремлю", - говорит Жак и, растянувшись на столе, засыпает.