Что ж, оставалось как-то отметить подвиг Прокопа; в конце концов эти господа были добродушные холостяки, обожающие хвастать своими геройскими выходками. Прокоп высоко поднялся в их мнении: ведь он раздавил бутылку, а потом сумел выпить невероятное количество вина и водки, не свалившись под стол. В три часа утра князь Сувальский торжественно лобызал его, а толстый кузен чуть не со слезами предлагал перейти на "ты". Потом они прыгали через стулья и подняли дикий шум. Прокоп усмехался, он словно парил в облаках; но когда его хотели отвести к единственной балттинской проститутке, он вырвался, обозвал всех пьяными скотами и заявил, что идет спать.
Однако вместо этого столь разумного занятия он двинулся в черный парк и долго, очень долго разглядывал темный фасад замка, отыскивая чье-то окно.
Хольц дремал в пятнадцати шагах, прислонившись к дереву.
XXXI
На следующий день шел дождь. Прокоп бегал по парку, бесясь, что из-за ненастья вряд, ли увидит княжну. Но она выбежала, простоволосая, под дождь и кинулась к нему.
- Только на пять минут, на пять минут, - запыхавшись, шепнула она и подставила губы. Тут она заметила Хольца: Кто этот человек?
Прокоп поспешно обернулся:
- Где? - Он уже так привык к своей тени, что даже не осознавал его постоянного присутствия. - А, это… это, видите ли, мой сторож…
Княжна лишь властно взглянула на Хольца, и он тотчас сунул трубку в карман и убрался немного подальше.
- Пойдем, - шепнула княжна, увлекая Прокопа к беседке. И вот они сидят там и не осмеливаются целоваться, потому что где-то поблизости мокнет под дождем Хольц.
- Руку, - вполголоса потребовала княжна и сплела горячие пальцы с узловатыми, разбитыми обрубками Прокопа. Приласкалась:
- Милый, милый… - но тут же строго: - Ты не должен так смотреть на меня при людях. Тогда я перестаю сознавать, что делаю. Вот погоди, брошусь когда-нибудь тебе на шею, господи, какой будет срам! - Княжна даже содрогнулась. - Ходили вы вчера к девкам? - спросила она вдруг. - Ты не должен, ты теперь - мой. Милый, милый, мне это так тяжело… Почему ты молчишь? Я пришла сказать, чтоб ты был осторожен. Mon oncle Шарль уже следит… Вчера ты был великолепен! - Торопливое беспокойство зазвучало в ее голосе. - А тебя всегда сторожат? Везде? Даже в лаборатории? Ah, c'est bete! 1 Когда ты вчера разбил чашку, я готова была поцеловать тебя - так чудесно ты злился. Помнишь, как ты тогда, ночью, словно с цепи сорвался… Тогда я пошла за тобой, как слепая, как слепая…
- Княжна, - хрипло перебил ее Прокоп. - Вы должны сказать мне… Или все это… только… каприз благородной дамы, или…
Княжна отпустила его руку:
- Или?
Прокоп поднял на нее отчаянные глаза.
- Или вы только играете со мной…
- Или? - протянула она, с видимым наслаждением терзая его.
- Или вы меня… до известной степени…
- Любите, так? Послушай, - она закинула руки за голову, глянула суженными глазами, - когда мне однажды показалось, что я… что я влюби
1 Ах, как глупо! (франц.)
лась в тебя, понимаешь? Влюбилась по-настоящему, до смерти, как сумасшедшая - я попыталась… уничтожить тебя. - И она щелкнула языком, как щелкала тогда, подзывая Премьера. - Я никогда не смогла бы простить тебе, если б влюбилась в тебя.
- Лжете! - возмущенный, крикнул Прокоп. - Теперь - лжете! Я не мог бы снести… снести одно помышление, что это… только… флирт. Вы не так испорчены! Неправда!
- Если ты это знаешь, - тихо, серьезно сказала княжна, зачем же спрашиваешь?
- Хочу сам услышать, - требовал Прокоп, - хочу, чтоб ты сказала… прямо… сказала мне, кто я для тебя. Вот что я хочу слышать!
Княжна отрицательно покачала головой.
- Я должен это знать, - скрипнул зубами Прокоп. - А не то… не то…
Княжна слабо усмехнулась, положила руку на его сжатый кулак.
- Нет, пожалуйста, не проси, не проси, чтоб я сказала тебе это.
- Почему?
- Потому что тогда у тебя будет слишком много власти надо мной, - тихонько объяснила она, и Прокоп затрепетал от счастья.
На Хольца, скрывающегося где-то возле беседки, напал странный кашель, и вдали за кустами мелькнул силуэт дядюшки Рона.
- Видишь, он уже ищет, - шепнула княжна. - Вечером тебе нельзя к нам.
Они затихли, сжимая друг другу руки; только дождь шелестел по крыше беседки, вздыхая росистой прохладой.
- Милый, милый, - шептала княжна, приблизив личико к Прокопу. - Какой ты? Носатый, сердитый, весь взъерошенный… Говорят, ты великий ученый. Почему ты не князь?
Прокоп вздрогнул.
Она потерлась щекой о его плечо.
- Опять сердишься. А меня-то, меня называл бестией и еще хуже. Вот видишь, ты совсем не хочешь облегчить мне то, что я делаю… и буду делать… Милый, - беззвучно закончила она, протянув руку к его лицу.
Он склонился к ее губам; на них был вкус покаянной тоски.
В шорохах дождя прозвучали приближающиеся шаги Хольца.
Невозможно, невозможно! Целый день изводился Прокоп, ломая себе голову, как бы увидеть княжну.
"Вечером к нам нельзя". Конечно, ты ведь не круга их; ей свободнее среди высокородных болванов. До чего же странно: в глубине души Прокоп уверял себя, что, собственно, не любит ее - но ревновал бешено, мучительно, полный ярости и унижения. Вечером он бродил по парку под дождем и думал, что княжна сидит теперь за ужином, сияет, ей там весело и привольно; он казался себе шелудивым псом, выгнанным под дождь. Нет в жизни муки страшнее унижения.
Ладно, сейчас все обрублю, решил Прокоп. Побежал домой, набросил на себя черный костюм и ворвался в курительную, как вчера. Княжна сидела сама не своя; едва увидела Прокопа сердце ее забило в набат, губы смягчились в счастливой улыбке.
Остальная молодежь встретила его дружеским шумом, только oncle Шарль был чуть вежливее, чем нужно.
Глаза княжны предостерегали: будь осторожен! Она почти ничего не говорила, держалась как-то смущенно и чопорно; но все же улучила минутку, сунула Прокопу смятый листок: "Милый, милый, - нацарапано на листке карандашом крупными буквами, - что ты наделал? Уходи". Он скомкал записку. Нет, княжна, я останусь тут; мне, видите ли, очень приятно наблюдать вашу духовную общность с этими надушенными идиотами. За это ревнивое упрямство княжна наградила его сияющим взглядом; она принялась вышучивать Сувальского, Грауна, всех своих кавалеров, сделалась злорадной, жестокой, нетерпимой, насмехалась над всеми беспощадно; временами мгновенно взглядывала на Прокопа - изволит ли он быть доволен гекатомбой из поклонников, принесенной ею к его ногам? Властелин не был доволен: он хмурился, требовал взглядом пятиминутного разговора наедине. Тогда она встала, отвела его к какой-то картине.
- Будь же благоразумен, не теряй головы, - шепнула лихорадочно, приподнялась на цыпочки и жарко поцеловала в то самое место на щеке. Прокоп оцепенел, испугавшись такого дикого безумства; но никто ничего не увидел, даже oncle Рон, который следил за всем умными, печальными глазами.
Больше ничего, ничего не случилось в тот день.
И все же Прокоп метался на своей постели и грыз подушки; а в другом крыле замка кто-то тоже не спал всю ночь.
Утром Пауль принес резко благоухающее письмо, не сказав, от кого оно.
"Дорогой мой человек, - прочитал Прокоп, - сегодня я не увижусь с тобой; не знаю, что и делать. Мы ужасно неосторожны; прошу, будь разумнее меня (несколько строк зачеркнуто). Не ходи перед замком, или я выбегу к тебе. Пожалуйста, сделай что-нибудь, чтобы тебя избавили от этого противного сторожа.
Я провела скверную ночь; вид у меня страшный, не хочу, чтоб ты видел меня сегодня. Не ходи к нам, oncle Шарль уже делает намеки; я накричала на него и теперь с ним не разговариваю; меня бесит, что он так невыносимо прав… Милый, посоветуй мне: только что я прогнала свою горничную, мне донесли, что у нее связь с конюхом, она ходит к нему. Не могу этого вынести; я готова была ударить ее по лицу, когда она созналась. Горничная красивая; она плакала, а я наслаждалась видом текущих слез; представь, я никогда не видела вблизи, как зарождается слеза: она выступает из глаза, стекает быстро, останавливается, и тут ее догоняет следующая. Я не умею плакать; когда была маленькой - кричала до синевы, а слез не было. Я рассчитала горничную тут же; я ненавидела ее, меня трясло, когда она стояла передо мной. Ты прав, я злая и лопаюсь от ярости; но почему ей все можно? Дорогой, прошу тебя, замолви за нее словечко; я возьму ее обратно и сделаю с ней все, что ты захочешь, только бы мне знать, что ты умеешь прощать женщинам такие поступки. Видишь, я злая и ко всему еще завистлива. От тоски не знаю, куда деваться; хочу увидеть тебя, но сейчас не могу.
Не смей писать мне. Целую тебя".
Пока он читал, в другом крыле замка бушевал рояль; под его бурные звуки Прокоп написал:
"Вы не любите меня, я вижу; выдумываете бессмысленные препятствия, не хотите компрометировать себя, вам надоело терзать человека, который вам и не навязывался. Я воспринимал все иначе; теперь стыжусь этого и понимаю - вы хотите положить конец. Если вы после обеда не придете в японскую беседку, это будет окончательным ответом, и я сделаю все, чтобы не обременять вас больше".
Прокоп перевел дух; он не привык сочинять любовные письма, и ему казалось, что он написал убедительно и достаточно сердечно. Пауль побежал относить; рояль в другом крыле замка смолк, и наступила тишина.
Тем временем Прокоп пошел разыскивать Карсона; встретил его у складов и без всяких околичностей приступил к делу: пусть Карсон под честное слово освободит его от Хольца, он готов принести любую присягу, что без предуведомления не убежит.
Карсон многозначительно осклабился: пожалуйста, почему нет? Прокоп будет свободен, как птица, ха-ха, сможет ходить когда и куда угодно, если сделает один пустяк: выдаст кракатит.
Прокоп вскипел:
- Я дал вам вицит, чего вам еще? Слушайте, я уже говорил: кракатит вы не получите, хоть голову мне рубите!
Карсон пожал плечами, пожалел - раз так, ничего нельзя поделать; ибо тот, у кого в голове тайна кракатита, - личность весьма опасная для общества, опаснее стократного убийцы, короче - классический случай, когда необходимо превентивное заключение.
- Избавьтесь от кракатита, и дело с концом, - посоветовал он. - Ей-богу, овчинка выделки стоит. Иначе… иначе придется подумать о том, чтобы перевести вас в другое место.
Прокоп, уже готовый разразиться воинственными криками, опешил; пробормотал, что еще подумает, и побежал домой. Может быть, там ждет ответ, - надеялся он; ответа не было.
После обеда Прокоп начал Великое Ожидание в японской беседке. До четырех часов в нем бурлила нетерпеливая, задыхающаяся надежда: сейчас, сейчас, с минуты на минуту придет княжна… В четыре часа он сорвался с места, не в силах сидеть; забегал по беседке, словно ягуар за решеткой, представляя себе, как обнимет ее колени, дрожа от восторга и страха.
Хольц деликатно удалился в кусты. К пяти часам нашего героя начал одолевать грозный напор сомнений, но в голове блеснуло: наверное, придет в сумерки; конечно, в сумерки! Он улыбался, шептал нежные слова.
За замком закатывается солнце в осеннем золоте; деревья с поредевшей листвой вырисовываются четко и неподвижно, слышен шорох - жуки копошатся в опавших листьях; не успеешь оглянуться - ясная даль заволакивается золотистым сумраком. На зеленом небе заискрилась первая звезда: час вечерней молитвы вселенной. Земля темнеет под бледным небом, летучая мышь пролетела зигзагом, где-то за парком глухо позвякивают колокольцы: коровы возвращаются с пастбища, пахнут парным молэком. В замке зажглось одно, второе окно. Как, уже сумерки? Звезды небесные, разве мало глядел на вас изумленный мальчик на тимьянной меже, мало разве обращал к вам взоры мужчина, мало страдал он и ждал - и разве не рыдал он уже под бременем своего креста?
Хольц выступил из тьмы:
- Можно домой?
- Нет.
Допить, допить до дна унижение; теперь уже ясно: она не придет. Пусть так; но нужно испить до конца горькую чашу, на дне которой - уверенность; опьянеть от боли; завалить, засыпать себя грудой стыда и страданий, чтобы свиваться червем и глупеть от муки. Ты трепетал перед счастьем; отдайся же боли, ибо она - наркотик для всех страждущих. Ночь, уже ночь; а она не идет.
Дикая радость хлестнула Прокопа по сердцу: она знает, что я здесь жду (должна знать); выкрадется ночью, когда все заснут, полетит ко мне, раскрыв" объятия, и рот ее будет полон сладкого сока поцелуев; мы сольемся губами и не скажем ни слова, выпьем с наших губ невысказанные признания. И придет она, бледная, и впотьмах, дрожа от леденящего ужаса счастья, отдаст мне свои горькие губы; и выйдет она из черно-черной ночи…
В замке гаснут окна.
Хольц торчит прямо у входа в беседку, сунув руки в карманы. Его утомленная поза говорит, что "пожалуй, довольно!" Но сидящий в беседке со злобным, ненавидящим смехом растаптывает последнюю искорку надежды - тянет до последней минуты отчаяния. Ибо последняя минута его ожидания означает Конец Всему.
В далеком городке пробило полночь. Итак, конец всему.
По черному парку бежит Прокоп домой - один бог знает, почему он так спешит. Бежит, ссутулясь, а в пяти шагах позади, зевая, трусит Хольц.
XXXII
Конец всему - это было почти облегчением: по крайней мере какая-то определенность, очищенная от сомнений; и Прокоп уцепился за эту мысль бульдожьей хваткой. Ладно, конец, следовательно, больше нечего бояться. Она нарочно не пришла; хватит, достаточно и этой пощечины; стало быть, конец. Он сидел в кресле, не в силах встать, вновь и вновь опьяняясь собственным унижением. Слуга, которого оттолкнули. Бесстыдная, надменная, бесчувственная.
Конечно, потешалась надо мной со своими поклонниками. Что ж, комедия окончена; тем лучше.
При каждом шаге в коридоре Прокоп поднимал голову, лихорадочно, бессознательно ожидая: может быть, несут письмо… Нет, ничего. Я так мало для нее значу, что она даже не извинится. Конец.
Пауль десяток раз входил, шаркая ногами, с озабоченным вопросом в выцветших глазах: господину что-нибудь угодно? Нет, Пауль, ничего не надо.
- Постойте, письма для меня нет?
Пауль качал головой - нету.
- Хорошо, можете идти.
Ледяное острие каменеет в груди Прокопа. Такая пустота это конец. Даже если б открылись двери и она сама стала на пороге, я сказал бы: конец.
"Милый, милый", - слышит Прокоп ее шепот, и тогда прорывается отчаяние:
- Зачем вы так меня унизили? Будь вы горничной - я простил бы ваше высокомерие; княжне этого не прощают! Слышите! Конец, конец!
Вбежал Пауль:
- Господин изволит приказать?..
Прокоп вздрогнул; действительно, последние слова он громко выкрикнул.
- Нет, Пауль. Письма для меня нет?
Пауль с сожалением качает головой.
День густеет, как безобразная паутина, уже вечер.
В коридоре слышится шепот, и Пауль, шаркая ногами, спешит с радостной вестью.
- Письмо, вот письмо! - ликуя, шепчет он. - Зажечь огонь?
- Нет.
Прокоп мнет в пальцах узкий конверт; вдыхает знакомый резкий аромат; словно нюхом хочет узнать, что внутри. Ледяное острие проникло глубже в сердце. Почему она написала только вечером? Да потому, что просто хочет приказать: не ходите к нам, вот и все. Ладно, княжна, пусть так и будет: конец так конец. Прокоп вскочил, нашарил впотьмах чистый конверт, вложил ее нераспечатанное письмо, заклеил.
- Пауль! Пауль! Отнесите это сейчас же ее светлости!
Едва Пауль вышел, Прокопу захотелось позвать его назад, но было поздно. И Прокоп, вконец удрученный, понял: то, что он сделал сейчас - уже бесповоротно. Конец всему. И он бросился на постель, подушками заглушая то, что неодолимо рвалось из груди.
Явился доктор Краффт - вероятнее всего, посланный встревоженным Паулем - и постарался хоть чем-нибудь утешить, развлечь человека с развороченной душой. Прокоп велел принести виски и стал пить, веселясь через силу; Краффт тянул содовую воду, соглашаясь с Прокопом во всем, хотя тот нес нечто совершенно не соответствующее краффтовскому рыжему идеализму. Прокоп ругался, богохульствовал; как в луже, валялся в самых грубых, низких выражениях - словно ему легче становилось, когда он все смешивал с грязью, оплевывал, топтал и бесчестил.
Он извергал глыбы проклятий и мерзостей; расточал сальности, наизнанку выворачивал женщин, награждая самыми кощунственными названиями, какие только можно выдумать. Доктор Краффт, потея от ужаса, молча соглашался с разъяренным гением; но вот и Прокоп исчерпал свой пыл, умолк; он хмурился и пил, пока не почувствовал, что достаточно; тогда, одетый, улегся на кровать, качающуюся, как лодка, и уставился в вихрящуюся тьму.
Утром встал, разбитый, полный отвращения к себе, и совсем переселился в лабораторию. Он не работал - только слонялся по комнате, пиная ногой резиновую губку. Потом вдруг его осенило: смешал страшную, нестойкую взрывчатку и послал ее в дирекцию в надежде, что разразится солидная катастрофа. Ничего не произошло; Прокоп бросился на койку и беспробудно проспал тридцать шесть часов.
Проснулся он другим человеком: трезвым, холодным, подтянутым; и было ему отчего-то совершенно безразлично все, что случилось до этого. Снова упрямо, методично начал он работать над распадом атомов, сопровождающимся взрывом; теоретические обобщения привели к столь страшным результатам, что у него волосы поднялись дыбом от сознания неизмеримости сил, среди которых мы живем.
Однажды, в разгар вычислений, его охватило мимолетное беспокойство. "Вероятно, я просто устал", - сказал он себе и, без шляпы, вышел немного прогуляться. Бессознательно направился он к замку; машинально взбежал по лестнице и пошел по коридору к бывшему своему "кавалерскому покою". На стуле перед дверью, на обычном месте, Пауля не оказалось.
Прокоп вошел в комнату. Все было в том виде, в каком он оставил; но в воздухе висел знакомый, резкий аромат княжны. "Глупости, - подумал Прокоп, - просто внушение или что-нибудь в этом роде; я слишком долго обонял едкие запахи лаборатории". И все же это мучительно взволновало его.
Он присел на минутку и удивился: как все это уже далеко… Стояла тишина, послеполуденная тишина в замке; интересно, изменилось здесь что-нибудь? В коридоре послышались приглушенные шаги - наверное, Пауль. Прокоп вышел из комнаты. В коридоре была княжна.
Неожиданность, почти ужас отбросили ее к стене; вот стоит она, мертвенно-бледная, глаза широко раскрыты, губы кривятся, как от боли - обнажились даже коралловые десны. Что надо ей в гостевом крыле замка? Идет, вероятно, к Сувальскому, мелькнуло вдруг в голове Прокопа, и что-то в нем оборвалось; он шагнул вперед, словно собираясь броситься на нее; но из его горла вырвался только какойто ржущий звук, и он бегом пустился, к выходу. Что это протянулось ему вслед - руки? Не смей оглядываться! И прочь, прочь отсюда!
Далеко от замка, на бесплодных буграх полигона, прижался Прокоп лицом к земле и камням. Ибо одно только горше боли унижения: муки ненависти.
В десяти шагах, в стороне, сидел невозмутимый, сосредоточенный Хольц.
Наступившая затем ночь была душной и тяжкой, черной до необычайности; собиралась гроза. В такие ночи странное раздражение охватывает людей, и не следует им тогда решать свою судьбу: ибо недоброе это время.