Старичок соболезнующе покачал головой:
- А народу сколько побило! Утомился ты, правда? Садись на козелки, я тебя довезу. - Дед засеменил к лошадке, неторопливо стал отвязывать торбу с овсом. - Но, но, будет тебе, прошамкал он. - Поехали, гость у нас.
- А что у вас в повозке? - спросил Прокоп.
Старичок обернулся к нему, засмеялся.
- Мир, - ответил он. - Ты еще не видал мир-то?
- Не видел.
- Ну, так я тебе покажу, постой-ка.
Он положил торбу в повозку и принялся без всякой спешки отстегивать верх с одной стороны. Отстегнул, откинул - показался ящик с застекленным окошечком.
- Постой-ка, постой, - бубнил старичок, отыскивая что-то на земле; поднял хворостинку, подсел на корточки к фонарю и зажег ее, делая все неторопливо, основательно.
- Гори, разгорайся! - уговаривал он хворостинку; потом, защищая ее ладонями от ветра, подошел к ящику, поднял крышку и зажег хворостинкой какой-то фитилек внутри.
- У меня там масло, - объяснил он. - Кое-кто уже карбидом светит, да… от карбида глазам очень больно… И вещь-то такая, взорвется - и на тебе; еще покалечит кого. А масло все равно как в церкви.
Он наклонился к окошку, заглянул внутрь светлыми глазами.
- Хорошо видать. Ох, красота какая! - восторженно прошептал старичок. - Ну, иди смотри. Пригнись только, сделайся… маленьким, как дети. Вот так…
Прокоп наклонился к окошку.
- Это греческий храм господен в Джирдженти, - серьезным тоном стал пояснять старичок, - на острове Сицилии; посвящен богу, сиречь Юноне Лацинии. Ты на колонны посмотри. Из таких глыбин вытесаны, что целая семья может обедать на каждом обломке. Подумай только, работа-то какая! Крутить дальше? Это вид с горы Пенегал в Альпах, когда солнышко садится. Сцег тогда загорается таким дивным прекрасным светом, как здесь показано. Это альпийский свет, а та гора называется Латемар. Дальше? Вот священный город Бенарес в Индии; и река там священная, грехи очищает. Тысячи людей нашли здесь, чего искали…
Это были тщательно, кропотливо нарисованные картинки, раскрашенные вручную; бумага пожелтела, краски немного поблекли, и все же в них сохранилась милая, радостная ясность синевы, зелени и желтизны, и красные кафтанчики на фигурках, и чистая лазурь небес; каждая травинка была выписана с любовью и вниманием.
- Эта священная река - Ганг, - уважительно добавил старый и повернул рукоятку. - А это - Загур, прекраснейший замок в мире.
Прокоп так и пристыл к окошку. Он увидел белоснежный дворец с легкими куполами, высокие пальмы и голубой водомет; крошечная фигурка с пером на тюрбане, в алом кафтанчике, желтых шароварах и с татарским ятаганом у пояса, склоняясь до земли, приветствует даму в белом, которая ведет под уздцы пляшущего коня.
- Где он… где Загур? - шепчет Прокоп.
Старичок пожал плечами.
- Там где-то, - неопределенно ответил он, - где прекраснее всего. Одни его находят, другие - нет. Повернуть дальше?
- Еще нет…
Старый отошел, принялся гладить лошадку по крупу.
- А ты погоди, погоди, но-но-но, - тихо заговорил он с ней. - Надо ведь ему показать, правда? Пусть себе радуется.
- Поверните, дедушка, - попросил ошеломленный Прокоп.
Последовали картинки с гамбургским портом, Кремлем, полярный пейзаж с северным сиянием, вулкан Кракатау, Бруклинской мост, собор Парижской Богоматери, туземная деревушка на Борнео; домик Дарвина в Дауне, станция беспроволочного телеграфа в Полдью, шанхайская улица, водопады Виктории, замок Пернштин, нефтяные вышки Баку.
- А вот и взрыв в Гроттупе, - сказал старичок: на картинке - клубы розового дыма, выброшенные серно-желтым пламенем высоко вверх, до самого обреза; в дыму и пламени жутко висят разорванные человеческие тела. - Погибло при этом взрыве больше пяти тысяч человек. Великое было несчастье, - вздохнул старичок. - Это моя последняя картинка. Ну, повидал мир?
- Нет, - как в дурмане, отозвался Прокоп.
Старый разочарованно покачал головой.
- Ты хочешь видеть слишком много. Долго жить будешь. - Он задул фитилек в ящике и, бормоча что-то, медленно опустил холстину. - Садись на козлы, поедем. - С этими словами он снял мешок со спины лошади и набросил Прокопу на плечи. Чтоб не замерз, - сказал он, подсаживаясь к нему; взял вожжи и тихонько свистнул. Лошадка пошла неторопливой рысью. Но-но, ми-лая! - нараспев крикнул старичок.
Мимо плыли аллеи берез и рябин, избы, прикрытые периной тумана, мирный спящий край.
- Дедушка, - вырвалось у Прокопа, - почему со мной все это случилось?
- А что, милый?
- Почему мне столько встретилось в жизни?
Задумался старый.
- А это только так кажется, - произнес он наконец. - Все, что встречается человеку, исходит от него самого. Вот и разматывается с тебя, как ниточка с клубка.
- Неправда, - возразил Прокоп. - Почему я встретил княжну? Дедушка… вы, быть может, меня знаете. Ведь я искал… другую! И все же это случилось - почему? Скажите!
Старик помолчал, шевеля мягкими губами.
- То гордость твоя была, - медленно ответил он. - Иной раз, случается, находит на человека, он и сам не знает как, а только это было в нем самом. Вот и пойдет он колобродить. - Старичок для наглядности взмахнул кнутом, лошадь испугалась, понесла. - Тппрру, что ты? Что ты? - тоненьким голоском окликнул он лошадку. - Видишь, вот так же бывает, когда начнет метаться молодой человек: всех переполошит. А ведь великие-то дела и не нужны вовсе. Сиди да гляди на дорогу; и так доедешь.
- Дедушка, - жалобно произнес Прокоп, зажмурив глаза от душевной боли, - я поступал плохо?
- Плохо ли, нет ли, а людям вредил, - рассудительно молвил старый. - С умом-то не делал бы так; разум нужен. Должен человек думать, к чему она, каждая вещь, дана. К примеру… можешь сотенной бумажкой свечу зажечь, а можешь и долг заплатить; зажечь свечу - вроде бы и более великое дело, но… Вот так же и с женским полом, - закончил он неожиданно.
- Плохо я поступал?
- Чего?
- Злой был?
- …Чисто в тебе не было. Человеку… больше умом надо жить, чем чувством. А ты бросался на всех как оглашенный.
- Это все кракатит, дедушка.
- Чего?
- Да я тут… изобретение одно сделал, и оттого…
- Не было бы этого в тебе, не было бы и в твоем изобретении. Человек все делает из того, чти есть в нем самом. Погоди, вот ты теперь подумай; подумай да вспомни, из чего оно, твое изобретение, и как оно делается. Хорошенько подумай, а тогда уж скажи, что знаешь. Эй, нно-но!
Повозка грохотала по скверной дороге; белая лошадка усердно перебирала ногами в тряской, старомодной рыси; кружок света плясал по земле, по деревьям, камням; старичок подскакивал на козлах, тихонько напевая. Прокоп сильно потер лоб.
- Дедушка, - шепотом позвал он.
- Ну?
- Я уже не знаю!
- О чем ты?
- Я… я забыл… как надо делать… кракатит!
- Видишь, - довольным тоном молвил дед. - Вот ты кое-что и обрел!
LIV
Прокопа охватило такое чувство, будто они проезжали мирный край его детства; но туман был слишком густ, и мерцающий свет фонаря с трудом достигал обочины дороги; а дальше, по обеим ее сторонам, тянулся неведомый, молчаливый мир.
- Го-го-го! - прикрикнул старичок на лошадку, и та свернула с дороги прямо в этот скрытый, немой мир. Колеса утонули в мягкой траве; Прокоп разглядел низинку: с двух сторон ее стояли безлистные рощи, между ними лежала прелестная полянка.
- Тпрру! - остановил старичок свою лошадь и медленно спустился с козел. - Слезай, приехали, - сказал он Прокопу и не спеша стал отвязывать постромки. - Здесь нас, вишь, никто не потревожит.
- А кто может нас потревожить?
- …Полицейские. Порядок-то нужен… только они всегда требуют невесть какие бумаги… да разрешения… да куда и откуда… Я и не разбираюсь в этом. - Он выпряг лошадку, тихонько сказал ей: - Молчи, молчи, хлебушка дам.
Прокоп с трудом сошел с козел, - все тело его затекло от долгой езды.
- Где мы?
- А около сарайчика, - неопределенно ответил старик. Выспишься, и ладно.
Он снял фонарь с оглобли, осветил дощатую хижину, - нечто вроде сарая для сена - ветхую, покосившуюся.
- А я разведу костерок, - нараспев сказал дед, - чайку тебе вскипячу, вот пропотеешь, и опять хорошо тебе будет. Он закутал Прокопа в мешок, поставил фонарь с ним рядом. Подожди только, дров принесу. Садись тут.
Старичок пошел было, да вдруг остановился; сунув руку в карман, вопросительно взглянул на Прокопа.
- Что вы, дедушка?
- Не знаю… может, захочешь… Я, видишь ли, еще и гадальщик. - Вынул руку из кармана: между его пальцев выглянула белая мышка с рубиновыми глазками. Старик поспешно заговорил:
- Знаю, ты в это не веришь… да уж мышка-то больно хорошенькая… Или погадать?
- Погадайте.
- Вот и ладно! - обрадовался старый. - Ш-ш-ш, ма-лая, гоп!
Он раскрыл ладонь, белая мышка проворно взбежала к нему на плечо, пошевелила носиком у самого мохнатого уха и спряталась за ворот старичка.
- Какая красивая, - вздохнул Прокоп.
Старик так и просиял.
- А вот увидишь, что она умеет!
И он побежал к повозке, порылся, достал ящичек, в котором тесно и ровно были уложены билетики.
Устремив свои светлые глазки в пространство, старичок встряхнул ящичек.
- А ну, мышка, покажи, покажи ему его любовь! - И он присвистнул сквозь зубы, тихо, как летучие мыши.
Мышка выскочила, сбежала по его рукаву, вспрыгнула на ящик; Прокоп, затаив дыхание, следил, как она перебирает билетики розовыми лапками. Вот она схватила зубками один билетик, потащила, да он не поддавался; тогда мышка махнула головкой и схватила соседний; вытянула уголок, села на задние лапки, покусывая коготки на передних.
- Вот твоя любовь, - восторженно шепнул старый. - Возьми ее.
Прокоп вынул билет и поспешно наклонился к огню. Это была фотография… девушки с растрепанными волосами! Ее прекрасная грудь обнажена, и вот они, вот они, экстатические, бездонные глаза…
Прокоп узнал ее.
- Дедушка, это не она!
- Дай-ка, - удивился старый и взял фотографию. - А жаль, жаль, - сожалеюще причмокнул он. - Такая барышня! Ля-ля, малышка, это не та - на-на-на, кс-кс, ма-лая!
Он сунул фотографию на место и опять издал тихий свист. Мышка блеснула рубиновым глазком, снова ухватила зубками тот, первый билетик, подергала; нет, не идет; вытащила соседний, почесалась.
Прокоп схватил билетик; это была Анчи, неумелый деревенский снимок; на Анчи праздничное платье, и стоит она, такая милая и глупенькая, не зная, куда девать руки…
- Не та, - прошептал Прокоп.
Старичок взял фотографию, погладил и будто сказал ей что-то; недовольно, грустно взглянул на Прокопа и опять тоненько свистнул.
- Вы сердитесь? - робко спросил Прокоп.
Старик не ответил; задумчиво глядел он на мышку. А та еще раз попыталась вытащить застрявший билетик; нет, никак! Встряхнулась и вытянула уголок соседнего. Это был портрет княжны. Прокоп застонал, выронил его из рук.
Старик молча нагнулся, поднял фотографию.
- Я сам, сам, - прохрипел Прокоп, протягивая руку к ящичку. Дед удержал его:
- Нельзя!
- Но там… там она! - сквозь стиснутые зубы выдавил Прокоп. - Там та, настоящая!
- А-а, там у меня все люди, - сказал старик и погладил ящик. - А теперь посмотрим твою судьбу.
Он тихо цыкнул, мышка выскользнула из рукава, вытащила зеленый билетик и скрылась стремглав - видимо, Прокоп испугал ее.
- Прочитай-ка, - сказал старик, тщательно запирая свой ящик. - А я пока хворосту принесу; да не терзай себя больше.
Он погладил лошадь, уложил ящик на дно повозки и пошел к роще. Его светлый холщовый кафтан выделялся в темноте; лошадка посмотрела ему вслед, тряхнула головой и пошла за ним.
- И-ха-ха! - донесся издали ласковый певучий голос старичка. - Со мной хочешь? Ишь ты какая! Ну идем, идем, ма-лая!
Они растворились в тумане, а Прокоп вспомнил о зеленом билетике.
"Ваша судьба, - прочел он при неверном свете фонаря. - Вы человек благородный, сердца доброго и в своей области весьма ученый. На долю вашу выпадет много невзгод; но если вы будете остерегаться необдуманных поступков и стремления к великим делам - добьетесь уважения окружающих и займете выдающееся положение. Многое потеряете, но позднее будете вознаграждены. Ваши несчастливые дни - вторник и пятница. Saturn conj. b. b. Martis. Deo gratias" 1.
Из темноты вынырнул старичок с полной охапкой валежника, за ним - белая голова лошади.
- Ну как? - напряженно, с какой-то авторской застенчивостью спросил он. - Прочитал? Хорошая судьба?
- Хорошая, дедушка.
- Вот видишь, - удовлетворенно вздохнул тот. - Все будет хорошо. И слава богу, когда так.
Он сложил валежник и, радостно бормоча, развел перед хижиной костер. Опять поискал в повозке, принес котелок, отправился за водой.
- Сейчас, сейчас, - все бормотал он. - Варись, кипи, гость у нас!
Он суетился, как хлопотливая хозяюшка; принес из повозки хлеб и, с наслаждением принюхиваясь, развернул кусок деревенского окорока.
- А соль-то, соль! - хлопнул он себя по лбу, опять побежал к повозке.
Наконец примостился у костра, отделил Прокопу большую половину еды, медленно стал пережевывать каждый кусочек. Прокопу дым, что ли, в глаза попал - он ел, а по лицу его стекали слезы. Старик каждый второй кусок протягивал лошадке, которая склонила над ним озаренную костром морду. И вдруг, сквозь пелену слез, Прокоп узнал его: да это - то старое, морщинистое лицо, которое он изо дня в день видел на дощатом потолке своей лаборатории!
Сколько раз глядел он на него, засыпая! А утром, проснувшись, уже не узнавал его - были только сучки, да ветхость, сырость и пыль…
Старичок улыбнулся:
- Вкусно? Ай-ай, опять хмуришься! Беда… - Он нагнулся к котелку. - Уже закипает.
Поднялся с усилием, заковылял к повозке. Вернулся через минуту с чашками.
1 Сатурн в сочетании с Марсом. Благодарение господу (лат.).
- На, держи.
Прокоп принял чашку из его рук; она была расписана незабудками, венком окружавшими золотые буквы: "Людмила". Прокоп раз двадцать перечитал надпись, и слезы брызнули из его глаз.
- Дедушка, это… ее имя?
Старик смотрел на него грустно, ласково.
- Так знай же - да, ее, - тихо молвил он.
- А… найду я ее когда-нибудь?
Ответа не было; старичок только усиленно моргал.
- Дай-ка, налью. - Голос его прозвучал нерешительно.
Дрожащей рукой подставил Прокоп чашку, и старый осторожно налил ему крепкого чаю.
- Пей, пока не остыло, - мягко сказал он.
- Спа… спасибо… - всхлипнул Прокоп и отпил глоток терпкого настоя.
Старый задумчиво гладил свои длинные волосы.
- Горько, очень горько, правда? - медленно проговорил он. - Сахару хочешь?
Прокоп покачал головой; губы его сводило от горечи слез, но в груди разливалось благодетельное тепло.
Старичок стал громко отхлебывать чай.
- Посмотри-ка, что у меня тут нарисовано, - сказал он, чтоб нарушить молчание, и протянул Прокопу свою чашку; на ней были изображены крест, сердце и якорь.
- Это вера, любовь и надежда. Ну, не плачь больше.
Старик поднялся над костром, молитвенно сложил руки.
- Милый, милый, - тихо заговорил он, - уже не свершишь ты свое наивысшее и не отдашь все. Ты хотел взорваться страшной силой; и вот останешься целым, и мир не спасешь - и не разрушишь. Многое останется в тебе запертым, как в камне огонь; и это хорошо, ибо в этом - твоя жертва. Хотел ты творить слишком великое - а будешь творить малое. И это - хорошо.
Прокоп стоял у костра на коленях и не осмеливался поднять глаза; теперь он знал: с ним говорит бог-отец.
- Это - хорошо, - прошептал он.
- Это хорошо. Сотворишь дела на благо людям. Кто помышляет о наивысшем - отвратил взор свой от людей. За это будешь служить им.
- Это хорошо, - одним дыханием отозвался коленопреклоненный Прокоп.
- Вот видишь, - обрадованно сказал дед и опустился на корточки. - Послушай-ка, на что он, этот твой… как ты назвал свое изобретение?
Прокоп поднял голову.
- Я… забыл.
- Ну, ничего, - утешил его старый. - Придумаешь другое. Постой, что я хотел сказать? Ах, да. На что он, такой большой взрыв? Еще покалечишь кого. А ты ищи, испытывай, может, найдешь… Ну, к примеру, такое что-нибудь: пф-пср-пф. - И старичок попыхтел мягкими губами. - Понимаешь? Чтоб оно только заставляло двигаться какую-нибудь машину, чтоб людям легче работалось. Понял ты меня?
- Вы имеете в виду… какое-нибудь дешевое горючее, да?
- Вот-вот, дешевое, - радостно закивал старичок. - Чтоб пользы было побольше. И чтоб оно светило и грело, ладно?
- Погодите, - задумался Прокоп. - Не знаю… Это ведь придется пробовать… с другого конца.
- Ну да! С другого конца подойти, и все тут. Видишь, и дело тебе сразу нашлось. Но сейчас брось, не думай, еще завтра день будет. А я постелю тебе.
Он поднялся, засеменил к повозке.
- Эй-эй, ма-лая! - запел он у морды лошади. - Спать пойдем.
Вернулся с тощей подушкой.
- Ну, идем, - и, взяв фонарь, вошел в дощатую хижину. Ого, соломы тут хватит на всех троих, - мурлыкал он, стеля. - Слава богу!
Прокоп сел на солому. И вдруг, вне себя от изумления, воскликнул:
- Посмотрите, дедушка!
- Где?
- Вон, на досках…
На каждой доске в стене хижины было написано мелом по большой букве; и Прокоп в колеблющемся свете фонаря прочитал: "К… Р… А… К… А… Т…"
- Ничего, ничего, - успокоительно забормотал дедушка, торопливо стирая буквы шапкой. - Вот и нету их. Ты ложись, я тебя мешком укрою. Вот так…
Он подошел к двери.
- Дадада, ма-лая! - пропел он дребезжащим голоском, и лошадка сунула в дверь свою красивую серебряную морду, потерлась о кафтан старика.
- Ну, иди сюда, ложись, - велел старый.
Лошадка вошла, подгребла копытами солому у другой стены, опустилась на колени.
- А я потом лягу между вами, - сказал дедушка. - Конь-то надышит, и тепло тебе будет, чак-то!
Он тихонечко сел на пороге. За ним еще алели в темноте угли костра и видны были ласковые, мудрые глаза лошади, преданно обращенные к нему; а старик все шептал что-то, мурлыкал, кивая головой.
У Прокопа жгло глаза от нестерпимой нежности.
Да ведь это… ведь это мой покойный батюшка, мелькнуло у него в голове. Боже, как постарел!
И такая у него тоненькая, исхудавшая шейка…