Казалось, высокий, раскатистый возглас гальванизирует старого конягу. Он бежал, прихрамывая, помахивая хвостом, и на каждом шагу явственно пускал ветры.
- Ррррррр!
Они ехали по аллее голых деревьев в черно-черной тьме, только прыгающая полоска света от фонаря скользила по дорожной грязи. Прокоп оцепеневшими пальцами сжимал поручни; он чувствовал, что уже не владеет своим телом, что ему нельзя падать, что он страшно ослабел. Какое-то освещенное окно, аллея, черные поля.
- Рррр!
Лошадь безостановочно пускала ветры и трусила рысцой, перебирая ногами неуклюже и неестественно - словно давно уже была мертвой.
Прокоп искоса глянул на своего спутника. Это был старик, с шарфом, повязанным вокруг шеи; он все время что-то жевал, откусывал, жевал и выплевывал. И Прокоп вспомнил, что уже видел это: отвратительное лицо из его сна, которое скрежетало съеденными зубами, ломая и выплевывая их по кусочкам. Это было удивительно и страшно.
- Ррррр!
Дорога петляет, взбирается на холмы и снова сбегает с них. Какая-то усадьба, лает собака, человек идет по дороге, здоровается: "Добрый вечер".
Домиков становится все больше. Тележка сворачивает с дороги, пронзительное "рррр!" обрывается, лошадь останавливается.
- Ну вот, доктор Томеш живет тут, - говорит почтарь.
Прокоп хотел что-то сказать - и не смог; хотел отпустить поручни - и не удалось, потому что пальцы его застыли в судороге.
- Приехали, говорю, - повторил почтарь.
Постепенно судорога ослабла, Прокоп слез с козел, охваченный неуемной дрожью. Отворил калитку, словно она была ему знакома, позвонил у дверей.
Внутри раздался яростный лай, и молодой голос крикнул: "Гонзик, тихо!" Дверь открылась, и Прокоп, тяжело ворочая языком, спросил:
- Пан доктор дома?
Секундная пауза; потом молодой голос сказал:
- Входите.
Прокоп стоит в теплой комнате; на столе лампа, ужин, пахнет буковыми дровами. Старик в очках, сдвинутых на лоб, поднимается из-за стола, подходит к Прокопу:
- Ну-с, на что жалуетесь?
Прокоп мрачно вспоминает, что ему тут, собственно, понадобилось.
- Я… дело в том… Ваш сын дома?
Старик внимательно посмотрел на гостя.
- Нет. Что с вами?
- Ирка… Ирка… Я его друг… вот, принес ему… Я должен ему передать, - бормотал Прокоп, нащупывая в кармане запечатанный конверт. - Это очень важно… и…
- Ирка в Праге, - перебил его доктор. - Да сядьте по крайней мере!
Прокоп несказанно удивился.
- Но он говорил… говорил, что едет сюда. Я должен ему отдать…
Пол под ним заходил ходуном, поплыл под ногами.
- Аничка, стул! - странным голосом крикнул доктор. Прокоп еще услыхал глухой вскрик и рухнул наземь. Его залила безграничная тьма - и потом уже ничего больше не было.
VII
Не было ничего; только временами словно разрывались пелены тумана и в разрыв выглядывал узор на стене, резной верх шкафа, уголок занавески или кусочек лепного карниза у потолка; а иной раз над ним склонялось лицо - он видел это лицо словно со дна колодца, но не мог разглядеть черты. С ним что-то делали; кто-то время от времени смачивал его пылающие губы, приподнимал беспомощное тело, но все снова тонуло в текучих обрывках сновидений; чудились какие-то пейзажи, орнаменты ковра, дифференциалы, огненные шары, химические формулы; лишь изредка что-то из этого хаоса всплывало на поверхность, становясь на миг более связным сном, чтобы тут же растечься в широкоструйном потоке беспамятства.
Наконец наступил момент, когда он очнулся, увидел над собой теплый, надежный потолок с лепным карнизом; отыскал глазами собственные худые, мертвенно бледные руки на пестром одеяле; потом обнаружил спинку кровати, шкаф и белую дверь; все было странно милым, тихим и уже знакомым. Он понятия не имел, где находится; попытался сообразить, но голова оказалась невозможно слабой, вес снова начало путаться, и он закрыл глаза, покорно отдаваясь отдыху.
Тихонько скрипнула дверь. Прокоп раскрыл глаза и сел на постели, словно его подняла какая-то сила.
А в дверях стоит девушка, такая тоненькая, высокая и светлая, ее ясные-ясные глаза выражают глубокое удивление, рот полуоткрыт, и она прижимает к груди белое полотно. Не шелохнется от растерянности, лишь взмахивает длинными ресницами, а розовый ротик начинает нерешительно, робко улыбаться.
Прокоп, сдвинув брови, усиленно подыскивает слова, но в голозе полная пустота; и он беззвучно шевелит губами, наблюдая за девушкой каким-то строгим, вспоминающим взором.
- "Гунумай се, анасса, - внезапно и невольно вырвалось у него, - теос ню тис э бротос эсси? Эй мен тис теос эсси, той уранон геурин эхусин, Артемиди, се эго ге, Диос курэ мегалойо, эйдос те мегетос тэ фюэн т'анхиста эисхо".
И дальше, стих за стихом, полились божественные слова привета, с которыми Одиссей обратился к Навзикае:
- "Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю! Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба, то с Артемидою только, великою дочерью Зевса, можешь сходна быть лица красотою и станом высоким; если ж одна ты из смертных, под властью судьбины живущих, то несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними в доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь".
Девушка недвижно, словно окаменев, внимала привету на незнакомом языке; и на ее гладком лбу было написано такое смятение, глаза ее моргали так по-детски, так испуганно, что Прокоп удвоил усердие Одиссея, выброшенного на берег, сам лишь смутно понимая смысл слов.
- "Кейнос д'ау пери кери макартатос", - торопливо скандировал он. - Но из блаженных блаженнейший будет тот смертный, который в дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым. Нет! Ничего столь прекрасного между людей земнородных взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем".
"Себас м'эхей эйсороонта".
Девушка густо покраснела, будто поняла хвалу древнегреческого героя; неловкое и милое смущение сковало ее члены, а Прокоп, сжимая руки под одеялом, все говорил, словно молился.
- "Дэло дэ потэ, - продолжал он поспешно. - В Делосе только я - там, где алтарь Аполлонов воздвигнут, - юную стройно-высокую пальму однажды заметил (в храм же зашел, окруженный толпою сопутников верных, я по пути, на котором столь много мне встретилось бедствий). Юную пальму заметив, я в сердце своем изумлен был долго: подобного ей благородного древа нигде не видал я.
Так и тебе я дивлюсь. Но, дивяся тебе, не дерзаю тронуть коленей твоих: несказанной бедой я постигнут".
"Дейдиа д'айнос - да, он не дерзал и страшно боялся, но и девушка боялась и прижимала к груди белое полотно, не в силах отвести взгляд от Прокопа, который торопился высказать свою муку:
- "Только вчера, на двадцатый мне день удалося избегнуть моря: столь долго игралищем был я губительной бури, гнавшей меня от Огигии острова.
Ныне ж сюда я демоном брошен для новых напастей - еще не конец им; верно, немало еще претерпеть мне назначили боги".
Прокоп тяжело вздохнул и поднял страшно исхудавшие руки.
- "Алла, анасс, элеайрэ! Сжалься, царевна; тебя, испытавши превратностей много, первую здесь я с молитвою встретил; никто из живущих в этой земле не знаком мне; скажи, где дорога в город, и дай мне прикрыть обнаженное тело хоть лоскут грубой обертки, в которой сюда привезла ты одежды".
Девичье лицо немного просветлело, приоткрылись влажные губы - быть может, Навзикая ответит…
Но Прокопу хотелось еще благословить ее за тень милого состраданья, от которого порозовело ее лицо.
- "Сой де теой тоса дойен, госа фреси сэси менойнас! О! Да исполнят бессмертные боги твои все желанья, давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме, с миром в семье! Несказанное там водворяется счастье, где однодушно живут, сохраняя домашний порядок, муж и жена, благомысленным людям на радость, недобрым людям на зависть и горе, себе на великую славу…" [1][1 Перевод В. А. Жуковского.].
Последние слова Прокоп произнес почти на одном дыхании: он сам едва понимал, что говорил, - слова текли плавно, помимо его воли, из какого-то неведомого уголка памяти; прошло почти двадцать лет с тех пор, как он с грехом пополам заучивал сладкую мелодию шестой песни "Одиссеи". Ему доставляло почти физическое облегчение вот так, вольно изливать эту песню; в голове становилось легче и яснее, он ощущал почти блаженство от томной, приятной слабости - и тут на губах его дрогнула смущенная улыбка.
Девушка ответила улыбкой, шевельнулась и сказала:
- Ну, как? - Она подошла ближе и рассмеялась. - Что это вы говорили?
- Не знаю, - неуверенно промолвил Прокоп.
Вдруг распахнулась неплотно прикрытая дверь, и в комнату ворвалось что-то маленькое, косматое, оно взвизгнуло от радости и прыгнуло на постель Прокопа.
- Гонзик! - испуганно воскликнула девушка. - Сейчас же пошел с кровати!
Но собачонка уже облизала лицо Прокопа и в приливе бурного веселья зарылась в одеяло. Прокоп поднял руку, чтобы вытереть лицо, и с изумлением почувствовал под ладонью бороду.
- Что… что это? - пролепетал он удивленно и осекся.
Песик сходил с ума от радости; в приливе необузданной нежности он покусывал руки Прокопа, скулил, фыркал, и рраз! - ткнулся мокрой мордочкой ему в грудь.
- Гонзик! - крикнула девушка. - Сумасшедший! Отстань! Подбежав к постели, она взяла Гонзика на руки: - Боже, Гонзик, какой ты дурачок!
- Пусть его, - попросил Прокоп.
- Но ведь у вас болит рука, - с глубокой серьезностью возразила девушка, прижимая к груди барахтающегося песика.
Прокоп недоуменно взглянул на правую руку. От большого пальца через всю ладонь тянулся широкий шрам, покрытый новой, тоненькой, красной кожицей - она приятно зудела.
- Где… где я? - удивленно спросил он.
- У нас, - с великолепной простотой ответила девушка, и Прокоп тотчас удовлетворился этим ответом.
- У вас, - с облегчением повторил он, хотя понятия не имел, где это. - И давно?
- Двадцатый день. И все время… - Она запнулась. - Гонзик спал с вами, - поспешно добавила она, неизвестно почему краснея. - Вы это знаете? - И она принялась баюкать собачонку, как малое дитя.
- Не знаю, - силился что-то вспомнить Прокоп. - Неужели я спал?
- Все время! - сорвалось у нее. - Пора бы и выспаться!
Она опустила Гонзика на пол и подошла к кровати.
- Вам теперь лучше?.. Может быть, вам что-нибудь надо?
Прокоп покачал головой; он не мог придумать, чего бы ему хотелось.
- Который час? - неуверенно спросил он.
- Десять. Не знаю, что вам можно есть; вот папа придет, тогда… Папа будет так рад… Зкачит, вам ничего не нужно?
- Зеркало… - нерешительно попросил Прокоп.
Девушка, засмеявшись, убежала. У Прокопа гудела голова; он старался вспомнить все, что произошло, но не мог. А девушка уже вернулась, щебечет что-то и подает ему зеркальце. Прокоп хочет поднять руку, но - бог весть почему, это не получается; девушка вкладывает ручку зеркальца в его пальцы, но оно падает на одеяло. Тут она побледнела, почему-то встревожилась и сама поднесла зеркало к его глазам. Прокоп увидел густо заросшее, почти незнакомое лицо; он смотрел, не понимая - и вдруг у него задрожали губы.
- Ложитесь, сейчас же ложитесь! - приказывает тоненький, почти плачущий голосок, и проворные руки подкладывают ему подушку.
Прокоп опускается навзничь и закрывает глаза.
"Вздремну немножко", - думает он, и вокруг воцаряется приятная, глубокая тишина.
VIII
Кто-то подергал его за рукав.
- Ну, ну, - говорит этот кто-то. - Мы ведь больше не будем спать, правда?
Открыв глаза, Прокоп увидел старика - у него розовая лысина и белая бородка, очки в золотой оправе, поднятые на лоб, и чрезвычайно живые глаза.
- Не спите больше, глубокоуважаемый, - повторил старик, довольно с вас; а то проснетесь на том свете.
Прокоп хмуро оглядел этого человека. Ему еще хотелось спать.
- Что вам надо? - строптиво пробормотал он. - И… вообще, с кем имею честь?
Старик разразился хохотом.
- Разрешите представиться - доктор Томеш. Вы до сих пор не изволили обратить на меня внимание, не правда ли? Ну, ничего. Так как же мы себя чувствуем?
- Прокоп, - недружелюбно ответил больной.
- Так-так, - довольным тоном проговорил доктор. - А я думал, вы - Спящая Красавица. Ну, а теперь, господин инженер, - бодро продолжал он, - надо вас осмотреть. Ну, ну, не хмурьтесь.
Он вытащил из Прокоповой подмышки градусник и, довольный, промурлыкал:
- Тридцать пять и восемь. Голубчик, вы слабы как муха. Надо бы покушать, верно? Не двигайтесь.
Прокоп почувствовал прикосновение гладкой лысины и холодного уха - лысина и ухо елозили от плеча к плечу, от живота к горлу, и все время слышалось ободряющее мурлыканье.
- Ну, слава богу, - выговорил наконец доктор, спуская очки на глаза. - Справа еще незначительные хрипы, и сердце… ну, ничего, выправимся, не так ли?
Нагнувшись к Прокопу, он зарылся пятерней в его волосы, большим пальцем приподымая и опуская ему веки.
- Больше не спать, ясно? - приказал он, изучая зрачки пациента. - Мы получим книжку и будем читать. Съедим что-нибудь, выпьем рюмочку вина и… да не дергайтесь! Я вас не укушу.
- Что со мной? - робко спросил Прокоп.
Доктор выпрямился:
- О, теперь уже ничего. Слушайте, откуда вы взялись?
- Где?
- В Тынице. Мы подняли вас с полу, и… Откуда вы явились, голубчик?
- Не знаю. Из Праги, кажется, - с трудом соображал Прокоп.
Доктор энергично потряс головой.
- Из Праги, поездом! С воспалением мозговых оболочек! Да вы в своем уме? Вообще вы знаете, что это такое?
- Что?
- Менингит. Сонная форма, и вдобавок - воспаление легких. Сорок градусов, а?! С таким букетом, дружище, не ездят на загородные прогулки! А знаете вы, что… ну-ка дайте сюда правую руку, живо!
- Да это так… просто царапина, - извиняющимся тоном произнес Прокоп.
- Хороша царапина. Заражение крови, понятно? Вот когда вы поправитесь, я вам скажу, что вы были… что вы были осел. Извините, - добавил он с благородным возмущением, - я чуть было не выразился крепче. Интеллигентный человек, а не знает, что несет в себе три болезни с возможным смертельным исходом! Как вы только держались на ногах?
- Не знаю, - пристыженно прошептал Прокоп.
Доктору явно хотелось еще браниться, но он только проворчал что-то и махнул рукой.
- А как вы себя сейчас чувствуете? - строго спросил он. Чуть-чуть… придурковатым, не так ли? Ничего не помните, верно? А тут вот - этакая слабость? - И он постучал себя пальцем по лбу.
Прокоп молчал.
- Ну вот что, господин инженер, - заговорил снова доктор. - Не обращать внимания. Это состояние продержится еще некоторое время, ясно? Понимаете? Не утомлять мозг. Не думать. Все восстановится постепенно. Только временное расстройство, некоторая забывчивость, рассеянность - вы меня поняли?
Доктор кричал, обливаясь потом, нервничал, словно ругаясь с глухонемым. Прокоп внимательно следил за ним; потом спросил спокойно:
- Значит, я останусь слабоумным?
- Да нет, нет! - вскипел доктор. - Совершенно исключено! Просто… на некоторое время… потеря памяти, рассеянность, быстрая утомляемость и всякие такие признаки, ясно? Нарушение координации движений, поняли? Отдыхать. Покой. Ничего не делать. Благодарите бога, глубокоуважаемый, что вы вообще это пережили…
- Пережили… - повторил доктор, помолчав, и радостно, с трубным звуком, высморкался. - Слушайте, такого случая в моей практике еще не встречалось. Вы явились к нам в совершенном delirium [1][1] горячке (лат.)., свалились на пол, и - finis [2][2] конец (лат.)., мое почтенье. Что мне было с вами делать? До больницы далеко, а девчушка моя над вами того… ревела, и вообще вы пришли как гость… к Ирке, к сыну, не так ли? Вот мы вас и оставили у себя, понятно? Ну, ну, вы нам не помешали. Однако такого забавного гостя я еще не видывал. Проспать двадцать суток, благодарю покорно! Когда мой коллега, главный врач больницы, резал вам руку, вы даже не изволили проснуться, вот как! Спокойный пациент, ничего не скажешь. Впрочем, теперь это неважно. Главное, вы уже выкарабкались. - Доктор звонко хлопнул себя по ляжке. - Черт возьми, не спите! Эй, эй, голубчик, эдак вы можете уснуть вечным сном, слышите? Старайтесь же, леший вас побери, хоть немного перемогаться! Перестаньте спать, слышите?
Прокоп вяло кивнул; у него было такое ощущение, словно какая-то пелена протягивается между ним и всем окружающим, обволакивает все, гасит свет, глушит звуки.
- Андула - вина! - откуда-то издалека донесся до него встревоженный голос. - Принеси вина!
Быстрые шаги, говор - словно он где-то под водой - и вот прохладная струйка вина вливается в его горло. Прокоп открыл глаза: над ним склонилась девушка.
- Вам нельзя спать, - говорит она взволнованно, а ее длинные ресницы вздрагивают - словно в них отдается биение сердца.
- Больше не буду, - смиренно извиняется Прокоп.
- Да уж, я это строго запрещаю, глубокоуважаемый, - шумит доктор у изголовья. - Из города сюда специально приедет на консультацию главный врач; пусть увидит, что и мы, деревенские лекари, кое-чего стоим! Вы должны держаться молодцом!
С необычайной ловкостью приподняв Прокопа, он подгреб ему под спину подушки.
- Так, теперь вы будете сидеть; спать - только после обеда, ладно? Мне пора принимать больных. А ты, Анда, садись здесь и болтай о чем хочешь; когда не нужно, язык у тебя работает за троих! Если он захочет спать - позови меня; уж я с ним поговорю по-свойски. - В двери он еще раз обернулся и проворчал: - Но… я очень рад. Что? Смотрите же!
Прокоп перевел глаза на девушку. Она сидела, отодвинувшись от кровати и положив руки на колени, и представления не имела, о чем говорить. Ага - вот подняла голову, приоткрыла губы; послушаем, что скажет! Но Андула вдруг снова застеснялась, проглотила готовые вырваться слова и еще ниже опустила голову. Видно было, как трепетали над щеками ее длинные ресницы.
- Папа такой резкий, - решилась она наконец. - Он привык кричать… ругаться… с пациентами…
Тема, к сожалению, была исчерпана; зато очень кстати в пальцах ее очутился подол фартучка, который она долго с большим интересом и вниманием складывала по-разному, моргая выгнутыми ресницами.
- Что это бренчит? - спросил Прокоп после затянувшейся паузы.
Она повернула голову к окну; у нее красивые белокурые волосы, они озаряют ее лоб; а на влажных губках - сочный блик света.
- Это коровы, - с облегчением объяснила она. - Там господский скотный двор… Наш дом тоже в имении. У папы есть лошадь и коляска… Его зовут Фрицек.
- Кого?