Его нервы были натянуты до предела, и он напряженно вслушивался в тишину. Ни с улицы, ни из самой гостиницы не доносилось ни звука: ни скрипа половицы, ни шагов крадущейся кошки, ни далекого уханья совы. С тех пор как прекратился колокольный звон, он боялся посмотреть на часы; ему было страшно подумать о том, сколько темных часов осталось до их отъезда из Холихейвена. Он ясно видел перед собой коленопреклоненного коменданта у темного окна, словно их разделяли не толстые стены, а прозрачная кисея; и угловатое существо, которое он видел на улице, оно носилось туда и обратно по его памяти.
Но вскоре в нем начал раскрываться бутон страсти, медленно, лепесток за лепестком; как красный цветок фокусника, который без земли, солнца и воды растет прямо на глазах. Затхлая комната наполнилась нежной истомой, волшебными ароматами. Прозрачная кисея вновь превратилась в прочную стену, а пророчества старика - в обычное безумие. На улице наверняка никого не было, как нет и сейчас - все это лишь обман зрения.
Хотя, скорее всего, его обмануло не зрение, а их любовь - это она заставила забыть о времени, о часах, которые прошли после наступления тишины. Вдруг Фринна прижалась к нему, и он услышал шаги на улице и громкий призывный голос. Шаги гулко раздавались по мостовой, их было слышно даже сквозь закрытое окно, а в резком голосе звучала одержимость уличного проповедника.
- Мертвые восстали!
Ни сельский акцент, ни гортанное вибрато не могли исказить или скрыть смысл этих слов. Поначалу Джеральд лежал тихо, слушая всем своим телом, сосредоточив внимание на приближающихся звуках; потом вскочил и подбежал к окну.
По улице бежал плотный длинноногий мужчина в тельняшке, то на секунду появляясь в свете фонарей, то исчезая из виду и превращаясь в призрачное видение. Он выкрикивал свой радостный призыв и перебегал с одной стороны улицы на другую, размахивая руками. Джеральд обратил внимание на искаженные черты его обветренного лица.
- Мертвые восстали!
За ним уже собралась целая толпа. Люди выходили из своих домов, спускались из комнат над магазинами. Мужчины, женщины и дети. Большинство были полностью одеты - по-видимому, молча сидели в темноте и ждали призыва; но несколько человек выскочили в пижамах и ночных сорочках или нацепили на себя первую попавшуюся одежду. Некоторые шли группами, взявшись за руки, словно на политической демонстрации. Но в основном шли поодиночке, в исступленном восторге, и размахивали руками над головой, как их предводитель. Снова и снова они вразнобой выкрикивали одни и те же слова:
- Мертвые восстали! Мертвые восстали! Джеральд вдруг понял, что Фринна стоит рядом.
- Комендант предупреждал меня, - севшим голосом произнес он. - Нужно было уехать.
- Нам некуда было ехать, - покачала головой Фринна и взяла его за руку. Но ее голос дрожал от страха, она смотрела перед собой ничего не видящими глазами. - Не думаю, что они нас потревожат.
Джеральд быстро задернул плотные плисовые шторы, и они оказались в полной темноте.
- Мы пересидим здесь это безумие, - от страха его голос звучал несколько театрально. - Что бы ни случилось.
Он пошарил рукой по стене в поисках выключателя. Но когда нажал на него, свет не зажегся.
- Отключили электричество. Давай снова ляжем в постель.
- Джеральд! Помоги мне.
Он забыл, что она плохо ориентируется в темноте. На ощупь пробравшись к ней, он проводил ее до кровати.
- Больше никакой любви, - печально и ласково сказала она, стуча зубами.
Он поцеловал ее в губы со всей нежностью, на какую был способен.
- Они направлялись к морю, - робко заметила она.
- Давай думать о чем-нибудь другом.
Но шум все нарастал. Казалось, по улице топает весь город, выкрикивая все те же страшные слова.
- Думаешь, мы сможем?
- Да, - кивнул Джеральд. - Нужно только дождаться завтрашнего дня.
- Они совсем не опасны, - сказала Фринна. - Иначе их бы остановили.
- Да, конечно.
Теперь толпа слилась воедино, как всегда и бывает, и начала скандировать хором. Словно агитаторы, выкрикивающие лозунги, или многочисленные хулиганы на футбольном матче. Но в то же время шум постепенно стихал. Джеральд подозревал, что в марше участвует все население городка.
Вскоре стало ясно, что процессия следует по какому-то определенному маршруту. Вопли перемещались из одного квартала в другой; иногда приближались, и тогда Джеральда с Фринной в очередной раз окатывало волной ледяного ужаса, потом вновь затихали. По-видимому, из-за столь резкого колебания громкости звука Джеральду показалось, что между криками толпы наступали отчетливые паузы, которые заполнялись далекими, беспорядочными возгласами. Ему также почудилось, что они теперь выкрикивают другие слова, но никак не мог их разобрать, хотя против своей воли напрягал слух.
- Никогда не думала, что человек может испытывать такой ужас, - сказала Фринна, - даже когда ему прямо ничто не угрожает. Это доказывает, что все мы в конечном счете принадлежим друг другу.
Так они стояли и обсуждали происходящее. Оказалось, что это лучше, чем просто молчать.
В конце концов крики прекратились, и толпа начала петь. Джеральд никогда прежде не слышал этой песни, но судя по мелодии, это был религиозный гимн или псалом, переложенный на мотив популярной песенки. Толпа снова приближалась; на этот раз неумолимо, но почему-то бесконечно медленно.
- А теперь-то какого черта они делают? - мрачно спросил Джеральд. Его нервы сплелись в тугой клубок, из которого вырвался этот глупый вопрос.
Очевидно, толпа завершила свой маршрут и возвращалась с моря на главную улицу. Певцы задыхались и сбивались с ритма, словно устали от веселья, как дети на празднике. Слышался монотонный скрежещущий, шаркающий звук. Время шло и шло.
- По-моему, они танцуют, - проговорила Фринна. Она качнулась, как будто собиралась выйти и посмотреть.
- Нет, нет, - испугался Джеральд, отчаянно прижимая ее к себе.
На первом этаже под ними раздался страшный грохот. Входную дверь сорвали с петель. В гостиницу ворвалась топающая, поющая орава.
Повсюду хлопали двери, в темноту старой гостиницы хлынули толпы блаженных, переворачивая мебель, сметая все на своем пути. Звенели стаканы, бился фарфор, падали грелки из бирмингемской меди. Через мгновение Джеральд услышал, как на пол рухнул японский воин вместе со своими доспехами. Фринна завизжала. Потом чье-то мощное плечо, закаленное в морских битвах, протаранило панельную обшивку, и их дверь распахнулась.
- Живые и мертвые танцуют в ряд. Здесь. Сегодня. И сейчас.
Наконец-то Джеральду удалось разобрать слова.
Постоянные повторения задавали ритм песне.
Сквозь серый полумрак дверного проема вереницей потянулись танцоры. Держась за руки, они тяжелой поступью ввалились в комнату, их голоса звучали неистово, но не стройно, исступленно, но устало. Их становилось все больше и больше, раскачиваясь и едва волоча ноги, они появлялись из темноты, пока не заполнили собой все пространство комнаты.
- Запах! О Господи, этот запах! - снова закричала Фринна.
Теперь здесь пахло так же, как и на пляже; в битком набитой комнате запах уже не казался всего лишь неприятным, он был непристойным, отвратительным.
С Фринной случилась истерика. Потеряв самообладание, она царапалась и вырывалась и кричала снова и снова. Джеральд попытался удержать ее, но один из танцоров ударил его с такой силой, что она выпала из его рук. В тот же миг она исчезла из вида, как будто ее тут вообще не было.
Танцоры толпились повсюду, вихляя конечностями, раздирая песней себе легкие. Джеральд не мог даже крикнуть. Он попытался прорваться за Фринной, но его тотчас сбил с ног мощный удар мускулистого локтя, и он оказался на полу среди хаоса невидимых топочущих ног.
Но вскоре танцоры направились к выходу - не только из комнаты, но, судя по всему, и из гостиницы тоже. Поверженный и измученный Джеральд все же услышал, как разроненные группы высыпали на улицу, воссоединились и вновь запели. И вскоре не осталось ничего, кроме хаоса, тьмы и запаха тления. Джеральда мутило, он едва не потерял сознание. Не мог ни думать, ни двигаться, хотя испытывал в этом отчаянную нужду.
Потом он с трудом принял сидячее положение и уронил голову на изорванные простыни. Какое-то время он пребывал в прострации, не чувствуя ничего: но под конец услышал шаги по коридору. Дверь распахнулась, и в комнату вошел комендант со свечой в кулаке. Вся его рука была залита уже застывающим горячим воском, но он этого, казалось, не замечал.
- Она в безопасности. И не благодаря вам. Комендант ледяным взглядом окинул распростертую фигуру Джеральда.
Джеральд попытался встать. Все тело болело, кружилась голова. Может, это сотрясение мозга? Но при этом у него словно гора с плеч упала.
- Значит, благодаря вам?
- Ее затянуло туда. Она танцевала вместе с остальными. - В глазах коменданта мерцало пламя свечи, звуки танцев и пения почти стихли.
Джеральд мог лишь сидеть на кровати. Он говорил едва слышно и невнятно, голос звучал как чужой.
- Они… кто-нибудь из них?
- Она оказалась между двумя из них. Каждый держал ее за руку, - в словах коменданта сквозило презрение к его слабости.
Джеральд не мог посмотреть ему в глаза.
- Что вы сделали? - спросил он все тем же чужим голосом.
- Я сделал то, что нужно. Надеюсь, успел вовремя. - После небольшой паузы он продолжил: - Вы найдете ее внизу.
- Благодарю вас. Глупо, конечно, но скажите, что там еще?
- Идти можете?
- Думаю, да.
- Я посвечу вам на лестнице, - комендант, как обычно, говорил безапелляционным тоном.
В гостиной горели еще две свечи, и между ними сидела Фринна в чужом женском пальто с поясом и что-то пила. Полностью одетая миссис Паскоу, не поднимая глаз, не слишком успешно наводила порядок. Словно завершала работу, которую не доделала раньше.
- Милый, ты только взгляни на себя! - в голосе Фринны все еще слышались истеричные нотки, однако звучал он по-прежнему нежно.
Забыв о синяках и мыслях о сотрясении, Джеральд бросился к ней. Они долго стояли, обнявшись, и молчали; потом он заглянул ей в глаза.
- Я здесь, - сказала она и отвела взгляд. - Беспокоиться не о чем.
Комендант уже удалился, молча и незаметно.
Не глядя на него, Фринна допила свой напиток. Джеральд решил, что это один из коктейлей миссис Паскоу.
В том углу, где работала миссис Паскоу, было очень темно, и Джеральд подумал, что ее усилия напрасны; однако она ни разу не заговорила со своими постояльцами - так же, как и они с ней. У двери Фринна неожиданно сняла пальто, бросила его на стул и оказалась почти голой - ее ночная сорочка была изорвана в клочья. Несмотря на темноту, Джеральд заметил, что миссис Паскоу злобным взглядом впилась в прелестное тело Фринны.
- Можно взять одну свечу? - спросил он, вспомнив о правилах приличия.
Но миссис Паскоу лишь стояла и молча смотрела; они сами посветили себе, пробираясь сквозь дебри сломанной мебели к развалинам своей спальни. Фигура японского воина так и валялась на полу, дверь в комнату коменданта была закрыта. А запах почти выветрился.
Они спустились вниз в семь часов утра. Несмотря на столь ранний час, миссис Паскоу удалось сделать на удивление много, и гостиная выглядела почти как прежде. В фойе никого не было, и Джеральд с Фринной уехали не попрощавшись.
На Рэк-стрит они встретили молочника, развозившего молоко, однако Джеральд заметил, что на его фургоне стоит название другого города. Правда, чуть позже мимо них пробежал по каким-то своим делам мальчишка, который вполне мог оказаться местным; а выйдя на Стейшн-роуд, они увидели небольшой клочок земли, на котором молча копошились мужчины с лопатами. Словно черные мухи, слетевшиеся на открытую рану. Рядом стоял указатель: "Новое муниципальное кладбище". В сумерках прошлого вечера Джеральд и Фринна его не заметили.
Черные молчаливые труженики выглядели ужасно в мягком свете осеннего утра; но Фринне, судя по всему, так не казалось. Напротив, она разрумянилась, глаза заблестели, нежный рот растянулся в сладострастной улыбке.
Она не замечала Джеральда, поэтому ему удалось внимательно ее рассмотреть - впервые после прошедшей ночи. Через мгновение она вновь стала прежней. За эти несколько секунд Джеральд понял - между ними встало нечто, о чем они никогда не будут говорить и никогда не забудут.
МЭРИ ТРЕДГОЛД. ТЕЛЕФОН
- Если хотите развеять скуку и похохотать до упаду, идите за мной, - крикнула я сэру Тоби и, пробегая по сцене, перехватила взгляд седовласого мужчины, сидящего в ложе для почетных гостей. Он подался вперед, явно получая удовольствие от представления, и рассмеялся, и, когда сэр Тоби бросился вслед за мной, я засмеялась в ответ. Я влюбилась в него с первого взгляда - прямо там, стоя посреди сцены во время зачетного спектакля "Двенадцатая ночь" в драматической студии.
Мы встретились на вечеринке после представления, потом встретились снова - и снова - потом стали тайком встречаться в ресторанчиках Сохо и, наконец, переместились в мою крошечную лондонскую квартирку. Я безумно его любила. Влюбилась я впервые в жизни, а Аллан не влюблялся уже больше тридцати лет - по его словам, с тех пор, как женился на Кэтрин в небольшом, занесенном снегом канадском городке.
- Я об этом даже и не помышлял. Ни одна женщина не вызывала во мне подобных чувств. Я себя не понимаю, - твердил он.
Всю зиму я не расставалась с Алланом. Мы тайком проводили вместе длинные зимние дни и вечера. Он так много хотел мне дать - все то, что я хотела для себя, и даже больше, чем хотела - мне казалось, что я просто должна это иметь.
- Я хочу подарить тебе тепло… и кров… и любовь, - говорил он. У них с Кэтрин не было детей.
Но так не могло продолжаться вечно. Всякий раз, когда он появлялся в моей квартире, его обуревали противоречивые чувства. Они раздирали его на части, словно трещина, расколовшая ствол дерева до самых корней.
- Как я могу причинить ей боль? - спрашивал он, повернув ко мне измученное лицо. - Кэтрин и я… мы были вместе все эти годы. Задолго до твоего рождения. Господи, я знал ее еще школьницей, ребенком. Смотри, что мы натворили, взгляни на нашу работу.
Я пыталась понять. Но представляла себе лишь скучный духовный брак, нечто вроде бесплодного интеллектуального союза немолодых людей, объединенных прожитыми годами. Там нечего сохранять, думалось мне. У нас все будет по-другому, считала я и еще отчаяннее цеплялась за него.
- Я не могу жить без тебя, - говорила я и не сомневалась в искренности своих слов.
Мучения Аллана разрешились просто - Кэтрин все стало известно. Она не устраивала трагедии, не закатывала сцен. В течение следующих нескольких месяцев я не знала, что между ними происходит. Я не осмеливалась спросить. Я чувствовала себя ребенком, чьи родители мрачно обсуждают в соседней комнате недоступные его пониманию события. Но вскоре Кэтрин уехала в Канаду без Аллана…
Аллан закрыл дом в Хэмпстеде и поговаривал о его продаже - мы оба не хотели там жить. Сразу после свадьбы мы переехали в этот коттедж на Северо-Шотланд-ском нагорье, который сняли по объявлению в "Таймс".
В этом году в Шотландии выдалось на редкость чудесное лето. Мы купались и ловили рыбу, погода стояла изумительная, и мы наслаждались долгими спокойными днями. Я была на седьмом небе от счастья. Внутренняя борьба и нерешительность остались в прошлом, и мы снова повернулись друг к другу, открывая новые перспективы, новые и более глубокие отношения.
Наш коттедж стоял среди холмов на извилистом берегу Атлантического океана, и, когда бы я ни вспоминала то лето, мне кажется, что шум прибоя всегда звучал в наших ушах, а белый песок всегда грел наши босые ноги.
Но опять же - так не могло продолжаться вечно. Однажды в жаркий полдень в начале сентября мы собирались пообедать на улице, я несла на подносе горшочки с тушеным мясом. Аллан сидел за столом под рябиной, уставившись невидящим взглядом в письмо, которое только что принес почтальон. Когда я поставила горшочки на стол, он поднял голову и с потрясенным видом воззрился на меня; руки его дрожали.
- Кэтрин умерла, - ошеломленно произнес он. - Умерла… Мне сообщила ее сестра из Торонто… Она пишет… - он вновь уставился на письмо, словно не веря своим глазам, - она пишет, что у нее остановилось сердце. По ее словам, она умерла спокойно.
Его взгляд скользнул мимо меня и устремился к морю. Потом он встал и ушел в дом, а я… я стояла, наматывая на палец льняную салфетку. Я снова чувствовала себя ребенком, который случайно стал свидетелем родительского горя, - потрясена, да, но при этом ужасно смущена. Я пошла вслед за Алланом и обняла его. Весь день я исподтишка наблюдала за ним. Но мы не упоминали о Кэтрин - на следующий день тоже - и хотя я ждала, что он заговорит о ней, в течение трех недель ее имя ни разу не слетело с наших губ.
Три недели спустя вместе с другими письмами из Лондона, которые нам пересылало почтовое отделение, пришел телефонный счет из хэмпстедского дома - повторный. Про первый мы попросту забыли.
- Черт, - расстроился Аллан (мы снова обедали в саду), - черт, нужно было отключить телефон перед отъездом из Лондона.
Я взяла конверт и посмотрела на дату отправки.
- Сейчас-то его наверняка отключили, - заметила я.
Но Аллан уже отправился на кухню за пудингом.
- Пройди через холл, - крикнула я ему вслед. - Можно узнать, подсоединен он или нет, набрав номер. Если на том конце раздаются гудки, значит, телефон все еще подключен.
Я устроилась в шезлонге, глядя на ягоды рябины, алеющие на фоне синего неба, и думая, что Аллан начинает сутулиться, как старик, что его кожа кажется высохшей от морской соли…
- Ну что? - спросила я. - Все еще подключен?
Может быть, мне померещилось, что Аллан слегка замешкался, прежде чем поставил на стол яблочный пирог и ответил:
- Да… подключен.
В тот вечер я пошла спать одна - Аллан заявил, что ему нужно подрезать фитили в лампах на кухне. В сумерках я сидела на подоконнике, расчесывая волосы и глядя на море, когда услышала, как внизу в холле что-то тихонько звякнуло. Я повернула голову. Но в доме было тихо. Тогда я подошла к двери.
- Хэмпстед, 96 843, - донесся снизу голос Аллана - тихий, напряженный.
Наступило долгое молчание. И потом мое сердце ухнуло в груди, потому что я вновь услышала его голос.
- О, милая моя… милая моя… - шептал он.
Но внезапно замолчал, и из темного холла послышались тихие рыдания. Наверное, я пошевелилась, и под моей ногой скрипнула половица. Потому что я услышала, как он положил трубку, и увидела тень Аллана на стене у подножия лестницы.
В ту ночь мы лежали рядом, но не произнесли ни слова. Я знаю, что Аллан заснул только на рассвете.