- Ничего я не приводил. Я плачу и жду, что дело будет сделано, а в благодарность за мою щедрость повсюду встречаю самое постыдное безучастие. Чужак, плохо владеющий языком этой страны, я чувствую себя почти беспомощным. Власти, и римские, и местные, делают вид, будто помогают мне, будто занимаются поисками и расследованием по моему поручению, но это всего только притворство. Меня оскорбляют, надо мной смеются чуть ли не в лицо.
- А вам не приходило в голову - заметьте, я вовсе не стараюсь оправдать бездействие властей и сам не думаю того, что сейчас скажу, - так вот, не приходило ли вам в голову, что полиция, возможно, сомневается в серьезности ваших намерений?
- Сомневается в серьезности моих намерений? - вскричал он, вскочив с места и яростно надвигаясь на меня: в глазах его сверкало бешенство, дыхание участилось. - Сомневается в моей серьезности! Вы тоже сомневаетесь. Да, да, сомневаетесь, хотя не признаетесь в этом. Погодите! Прежде чем мы обменяемся еще хоть словом, вы сами в ней удостоверитесь. Пройдемте сюда - всего лишь на минуту, на одну минуту!
Я проследовал за ним в спальню, куда вела дверь из гостиной. Подле его кровати стоял огромный ящик некрашеного дерева, футов семи в длину.
- Откройте крышку и загляните внутрь, - приказал он, - а я вам посвечу.
Я повиновался и, к величайшему своему изумлению, обнаружил внутри свинцовый гроб, торжественно украшенный фамильным гербом Монктонов и готической надписью:
"Стивен Монктон"; внизу сообщался его возраст и обстоятельства смерти.
- Я держу наготове гроб для него, - шепнул мне Монктон почти на ухо. - Похоже ли это на шутку?
Это больше похоже было на душевное расстройство, и причем столь сильно, что я уклонился от ответа.
- Да, да, я вижу, вы более не сомневаетесь, - продолжал он быстро, - теперь мы можем возвратиться в соседнюю комнату и поговорить безо всякого стеснения.
Мы уселись на прежние места, но по рассеянности я отодвинулся подальше от стола. Мой ум пребывал в состоянии полнейшего смятения: я не знал, что дальше говорить, что лучше делать, - и на мгновение забыл, где он просил меня сидеть, когда зажигал свечи. Он тотчас мне это напомнил.
- Прошу вас, не сдвигайтесь с места, - сказал он с величайшей серьезностью, - оставайтесь на свету, умоляю вас! Я вскоре объясню вам, отчего я так на этом настаиваю. Но прежде дайте мне услышать ваш совет, помогите мне - я в страшном горе и отчаянии. Помните, вы обещали!
Я сделал усилие и собрался с мыслями. В его присутствии судить об этом деле иначе как с полной серьезностью не представлялось возможным, и было бы жестоко не дать ему наилучший совет, какой был в моей власти.
- Вам известно, что по прошествии двух дней после того, как в Неаполе были подписаны условия, дуэль состоялась за пределами Неаполитанского королевства. Что, несомненно, заставило вас думать, будто поиски местности следует ограничить Папской областью.
- Именно так, поиски какие-никакие велись там и только там. Если верить полиции, ее офицеры и агенты справлялись о месте поединка (предлагая от моего имени громадное вознаграждение тому, кто мог бы его назвать) повсюду вдоль всей большой дороги, ведущей из Неаполя в Рим. Кроме того, разослали - по крайней мере, так мне говорят - приметы дравшихся и их секундантов, а также оставили агента на почтовой станции, чтобы он следил за тем, как ведется расследование, и еще одного - в городке, который, судя по документу, был местом встречи; кроме того, была предпринята попытка списаться с иностранными властями, чтобы выследить, где скрываются, вместе или порознь, граф Сен-Лу и месье Дельвиль. Однако все эти усилия пока не увенчались успехом.
- У меня складывается впечатление, - сказал я по минутном размышлении, - что всякие поиски у большой дороги, да и где бы то ни было в окрестностях Рима, скорее всего, не могут не быть тщетны. Я полагаю, что найти останки вашего дяди - это и значит отыскать место, где его убили, ибо те, что были замешаны в дуэли, разумеется, не стали бы рисковать и брать с собой в дорогу труп, пусть даже ненадолго, из страха быть замеченными. Итак, достаточно узнать лишь место поединка. Давайте-ка немного поразмыслим. Участники меняли экипажи; добирались порознь, двумя группами - по двое в каждой, вне всякого сомнения, предпочитая окольные пути; для отвода глаз останавливались на почтовой станции и в городке, очень может статься, прошли пешком, без провожатого значительное расстояние. Будьте благонадежны, при таких мерах предосторожности (а нам известно, что они не могли их не применять) у беглецов за двое суток было совсем немного времени на то, чтобы углубиться в местность; правда, они могли выйти на рассвете и не останавливаться до темноты. Вот почему я думаю, что дуэль состоялась неподалеку от неаполитанской границы, и будь я полицейским агентом и веди расследование, я бы проводил розыски лишь вдоль границы, передвигаясь с запада на восток, пока не добрался бы до заброшенных горных деревушек. Вот каковы мои соображения. Как, по-вашему, стоят они чего-нибудь?
Его лицо мгновенно вспыхнуло.
- По-моему, вас осенило свыше! - воскликнул он. - Нельзя терять ни дня, немедленно приступим к нашему плану. Немыслимо передоверить его полиции. Я должен выехать сам, завтра же утром, а вы…
Он осекся, лицо его внезапно побледнело, из груди вырвался тяжелый вздох, остановившийся взгляд по-прежнему устремлен был в пустоту, черты окаменели в какой-то мертвенной недвижности.
- Но мы не можем обсуждать завтрашние планы, пока я не открою вам свою тайну, - продолжал он слабым голосом. - Если я и дальше буду колебаться и не признаюсь во всем, я буду недостоин вашей всегдашней сердечности, недостоин помощи, которую, как я надеюсь, и это последняя моя надежда, вы мне охотно предоставите, когда узнаете все до конца.
Я стал его просить не торопиться, отложить разговор до того времени, когда он будет более спокоен и ему легче будет объясниться, но он, должно быть, не слышал меня. Медленно и словно бы борясь с собой, он слегка отворотился и, склонившись над столом, подпер голову рукою. Та самая пачка писем, которую он перебирал, когда я вошел к нему, лежала у него как раз перед глазами. И прежде чем заговорить, он пристально взглянул на нее.
ГЛАВА 4
- Вы ведь, кажется, уроженец нашего графства, - начал он, - значит, вам, скорее всего, доводилось слышать о диковинном старинном семейном пророчестве, следовать которому и ныне принято в Уинкотском аббатстве.
- Я слышал о пророчестве, - ответил я, - но никогда не слышал самого пророчества. Оно, кажется, предрекает гибель рода или что-то в этом духе, верно?
- Нам так и не удалось установить, к какому времени оно восходит; нигде в наших семейных хрониках не говорится о том, откуда оно берет начало. Старые наши слуги и арендаторы слышали его от своих отцов и дедов. Откуда-то оно было известно и монахам, от которых к нам перешло это аббатство во времена Генриха VIII, - я сам нашел стишки, из которых явствует, что это пророчество передавалось с очень давних пор, их вписали на чистую страницу одной из рукописей аббатства. Вот эти стихи, если можно их так назвать:
Если будут пустовать
Склепы Уинкота и ждать
Монктона, что в свой черед
В землю предков не сойдет,
Сир и брошен, словно тать,
На ветру будет лежать,
Смрадным трупом будет гнить,
Трех аршин себе молить
(Тот, кто акрами владел,
Не получит их в удел), -
Это будет верный знак,
Что сгустился страшный мрак,
Смерти тень все ниже, ниже,
Гибель Монктонов все ближе,
Над последним в их роду
Смерть взнесла свою косу.
- Такое туманное предсказание мог сделать любой старинный прорицатель, - возразил я, заметив, что он повторил стихи и смолк, словно поджидая, что я скажу.
- Туманное или нет, оно сбывается, - возразил он. - Теперь я последний оставшийся в живых владелец, последний из старшей ветви нашей семьи, на которую и указывает пророчество, и тело Стивена Монктона не упокоилось в склепе Уинкотского аббатства. Погодите, не торопитесь мне возражать. Я далеко не все сказал. Задолго до того, как аббатство перешло к Монктонам и мы жили поблизости в старинном поместье (от которого не осталось даже развалин), семья хоронила своих умерших в склепе под часовней аббатства. Не знаю, известно ли было в те далекие времена это недоброе для нас пророчество, страшились ли его уже или нет, но одно известно наверное: каждого Монктона (жил ли он в аббатстве или в более скромном шотландском имении) погребали в Уинкотском склепе, с какой бы опасностью или жертвой это ни было сопряжено. В жестокое, ратное время тела моих предков, павших на чужбине, отвоевывали и доставляли в аббатство, хотя зачастую, кроме обременительного выкупа, это стоило и чудовищного кровопролития. Это суеверие, если вам угодно считать его таковым, никогда не выводилось из семьи, оно живет с тех самых дней доныне: на протяжении веков ни разу не прерывалась цепь погребений в склепе Уинкотского аббатства, ни единого разу - по сю пору. И ожидающая праха могила, о которой говорится в предсказании, это могила Стивена Монктона, и глас, вотще молящий о земном приюте, это глас мертвого, глас духа. Я знаю, словно видел это своими собственными глазами, - они оставили его непогребенным под открытым небом, он лежит там, где был убит.
Прежде чем я успел издать хоть слово протеста, он упредил меня, медленно поднявшись с места и указывая рукой в ту сторону, куда недавно вперился взглядом.
- Я знаю, что вы хотите сказать, - произнес он голосом громким и суровым, - вы хотите спросить, неужели я настолько безумен, что верю нескладным виршам, сочиненным в пору темных суеверий для того, чтобы пугать самых невежественных слушателей? На это я отвечу, - тут голос его вдруг упал до шепота, - я отвечу: "Да, верю!" - ибо Стивен Монктон собственной персоной стоит сейчас передо мной и подтверждает мою правоту.
Оттого ли, что на его лице так страшно обозначились омерзение и страх, когда он поднялся с места и стал против меня, оттого ли, что я никогда прежде не верил по-настоящему слухам о его помешательстве и сейчас совершенная уверенность в их справедливости обрушилась на меня внезапно, - не могу сказать, но от его слов у меня заледенела в жилах кровь и мне не хватало духу обернуться - я сознавал это в глубине души, пока сидел так, безмолвный и оцепенелый, - и посмотреть на то место рядом со мной, куда он указывал рукой.
- Я вижу, - продолжал он так же, полушепотом, - фигуру темнолицего мужчины с непокрытой головой. В одной руке, свисающей вдоль тела, он все еще сжимает пистолет, другою закрывает рот окровавленным платком. Черты его лица искажены предсмертной судорогой, но я его узнаю - это тот самый смуглый человек, который дважды напугал меня в Уинкотском аббатстве, когда взял на руки меня, малого ребенка. В тот день я справился у своих нянюшек, кто это такой, и мне сказали, что это мой дядя, Стивен Монктон. Я вижу его сейчас рядом с вами так же ясно, как тогда, когда он стоял передо мной живой, во плоти, большие черные глаза его сверкают ослепительным мертвым блеском. Так он стоит передо мною непрестанно с той самой минуты, как его убили, стоит ночью и днем, во сне и наяву, дома и за границей, мы неразлучны всюду, где б я ни был.
Под конец его замирающий шепот перешел в почти неразличимое бормотание. По направлению и выражению его взгляда я заключил, что он обращается к призраку. Если бы я сам мог видеть то, что видел он в эту минуту, я полагаю, это было бы менее страшно, нежели лицезреть, как он бормочет в пустоту нечто нечленораздельное. Нервы мои были потрясены всем случившимся более, нежели я мог предположить. Я ощутил смутный страх - мне стало как-то неспокойно оставаться с ним наедине в нынешнем его душевном состоянии, и я невольно отступил на шаг или два.
Он тотчас это заметил.
- Не уходите! Умоляю вас, не уходите! Я вас напугал? Вы мне не верите? У вас устали глаза от света? Я потому только просил вас сидеть у самого огня, что для меня непереносимо свечение, всегда исходящее в сумерки от призрака, оно переходит на вас, когда вы сдвигаетесь в тень. Не уходите, не оставляйте меня одного!
При этих словах полнейшее одиночество, несказанная мука отразились на его лице, что тотчас возвратило мне самообладание, впервые пробудив обыкновенную жалость. Я снова занял свое место у стола, пообещав, что не уйду, пока он сам того не пожелает.
- Благодарю вас тысячу раз, вы сама доброта и терпение, - сказал он, усевшись на тот же стул, что ранее, и с прежней любезностью. - Теперь, когда я перевалил через самое трудное, через первое признание в несчастье, которое тайно преследует меня повсюду, надеюсь, я смогу спокойно досказать вам остальное. Итак, как вы уже знаете, мой дядя Стивен, - тут он быстро отвернулся и, выговаривая это имя, посмотрел на стол, - мой дядя Стивен Монктон дважды приезжал в Уинкот, когда я был ребенком, и оба раза сильно напугал меня. Он всего только и сделал, что взял меня на руки и заговорил со мной - как я впоследствии слыхал, очень по-доброму, учитывая его всегдашние замашки, - и все же я ужасно испугался. Быть может, меня ужаснул его огромный рост, темнолицесть, густые черные волосы, большие усы, как это случается с детьми; быть может, сам его вид как-то странно на меня подействовал, чего в ту пору я не мог ни осознать, ни объяснить. Как бы то ни было, он долго снился мне после отъезда, и в темноте мне чудилось, что он подкрадывается, хватает, подымает на руки. Это прознали слуги, ходившие за мной, и стали пугать меня дядей Стивеном, когда я, бывало, упрямился и своевольничал. Я повзрослел, но смутный страх и отвращение, которые внушал мне мой отсутствующий родственник, не оставляли меня. Не знаю почему, но я всегда внимательно прислушивался, когда отец и мать упоминали его имя, прислушивался с неведомо откуда взявшимся дурным предчувствием, будто с ним стряслось нечто ужасное и будто ужасное вот-вот случится со мной. Чувство это переменилось, лишь когда я остался в аббатстве один, - нет, пожалуй, это началось несколько ранее, - оно переросло в жгучее любопытство, снедавшее меня: я хотел узнать, откуда взялось это древнее пророчество, предрекавшее гибель нашему роду. Вы следите за мной?
- С величайшим вниманием, не упуская ни единого слова.
- Тогда вам следует узнать, что несколько стихов из этих давних виршей впервые мне попались на глаза в одной старинной, редкой книге нашей библиотеки, где они приводились в качестве диковинки. На развороте аккурат против цитаты был вклеен грубый старый лубок, изображавший темноволосого мужчину, сильно походившего на дядю Стивена, каким он мне запомнился, и это совершенно потрясло меня. Я спросил о своей находке отца - это было перед самой его смертью, - но он то ли и впрямь ничего не знал, то ли отговорился незнанием; когда я позднее вновь упомянул пророчество, он раздраженно перевел разговор на другое. То же повторилось с нашим капелланом. Он возразил мне, что портрет был нарисован за несколько столетий до рождения дяди, и отозвался о пророчестве как о бездарно зарифмованной нелепице. Я много раз пытался возражать ему - я спрашивал, почему мы, католики, сохраняющие веру в благодатный дар чудотворения, никогда не оставляющий угодных Господу, не верим точно так же в то, что в мире неизменно сохраняется и дар пророчества. Он не снисходил до спора со мной, лишь повторял, что мне негоже тратить время на такие пустяки, что у меня слишком разыгрывается воображение и мне бы следовало смирять, а не подогревать его. Подобные советы лишь распаляли мое любопытство еще более. Я втайне вознамерился обследовать самую древнюю, заброшенную часть аббатства в надежде выведать в забытых семейных летописях, что это за портрет и когда было впервые начертано или оглашено пророчество. Случалось ли вам провести день в совершенном одиночестве в давно заброшенных старинных покоях?
- Никогда. Такое одинокое времяпрепровождение отнюдь не в моем вкусе.
- Ах, что это была за жизнь, когда я начал свои поиски! Как бы я хотел изведать ее сызнова! Манящая неизвестность, диковинные открытия, безудержная фантазия, пленительные страхи - там было все. Вообразите себе только - вы открываете дверь комнаты, в которую лет сто не входила ни одна живая душа; подумайте, как отзывается ваш первый шаг в затхлом, ужасном безмолвии, где тусклый, бледный свет сочится сквозь истлевшие гардины на забитых окнах; подумайте о скрипе старых половиц, стенающих оттого, что вы по ним ступаете, молящих вас о легком шаге; подумайте о шлемах и доспехах, о причудливых шпалерах, изображающих минувшее, о словно мчащихся на вас со стен фигурах, когда вы в первый раз их видите в неясном свете; подумайте о ларях и комодах с железными запорами - какие страхи выскочат на вас, когда вы выдвинете ящики? - подумайте о том, что, углубившись в содержимое шкапов, вы не заметите подкравшиеся сумерки - о, как ужасна темнота в таком пустынном месте! - подумайте, что вы пытаетесь найти наощупь путь назад, но вам будто кто-то мешает; подумайте о ветре, воющем снаружи, о том, что мрак сгущается и отрезает вас от мира; вообразите все, и вы поймете чары неизвестности и страха, которые переполняли мою жизнь в ту пору.
(Я содрогнулся: слишком очевидны были ужасные последствия той жизни, представшие сейчас передо мной.)
- Итак, время шло, а поиски мои все продолжались, порой я оставлял их ненадолго, потом возобновлял. К чему бы я ни прикасался, повсюду мне встречались манившие меня все более находки. На Божий свет являлись страшные признания в давних преступлениях, ужасные улики тайного порока, надежно избежавшие всех взоров, кроме моего. Подчас эти открытия касались той или иной части аббатства, навсегда приобретавшей для меня пугающую притягательность, подчас - каких-либо старинных портретов в картинной галерее, на которые мне становилось страшно подымать глаза. Мои находки внушали мне порою такой ужас, что я решался навсегда оставить поиски, но не имел твердости исполнить задуманное: искушение в конце концов овладевало мной с такою силой, что всякий раз я поддавался ему вновь и вновь. Наконец я нашел некогда принадлежавшую монахам книгу, на чистой странице которой было написано все пророчество целиком. Этот первый успех окрылил меня, заставив снова углубиться в семейные хроники. Я и по сей день ничего не знаю об этом загадочном портрете, однако необъяснимое чувство, сообщившее мне уверенность в том, что он словно списан со Стивена, сообщило мне уверенность и в том, что дядя имеет большее касательство к пророчеству и знает о нем больше, чем любой другой. У меня не было способа снестись с ним, равно как и возможности проверить, верна ли моя странная идея, однако настал день, когда мои сомнения были разрешены раз и навсегда с помощью того самого ужасного свидетельства, которое и нынче стоит передо мной в этой самой комнате.
Он остановился на минуту и, посмотрев на меня пристально и с явным подозрением, спросил, верю ли я его рассказу. Не колеблясь ни секунды, я ответил утвердительно, что, по-видимому, рассеяло его сомнения, и он продолжал: