Детская робость и неправильные обороты речи, от которых вечно занятый Рислер так и не мог избавиться, сильно мешали ему выражать свои мысли. К тому же он очень терялся в обществе своих друзей. Они подавляли его тем превосходством, какое имеют праздные люди перед тружеником, а Шеб, менее великодушный, чем Делобель, без стеснения давал ему это почувствовать. Он смотрел на Рислера свысока. По его мнению, человек, работающий, как Рислер, по десять часов в сутки, неспособен по окончании трудового дня высказать ни одной здравой мысли. И надо было видеть его возмущение, если случалось, что рисовальщик, вернувшись совершенно измученным с фабрики, собирался провести ночь за спешной работой!
- Ну нет, меня бы не заставили заниматься таким ремеслом, - говорил он, важно задирая голову, и тут же прибавлял, уставившись на Рислера тем укоризненным взглядом, каким иной раз смотрит врач на больного, как бы желая ему сказать: "Дождетесь, что вас хватит удар…"
Делобель был не так жесток, но смотрел на Рислера еще надменнее:
Ведь кедр у ног своих не может видеть розы.
Так и Делобель не замечал Рислера.
А если великий человек и удостаивал иногда заметить присутствие рисовальщика, то, слушая его, он как-то особенно к нему наклонялся, улыбаясь его словам, словно лепету ребенка. А не то, желая пустить пыль в глаза, начинал рассказывать всякие истории об актрисах, учил, как нужно держать себя, к каким поставщикам следует обращаться; он положительно не понимал, как это человек, зарабатывающий столько денег, позволяет себе одеваться, точно какой-нибудь классный надзиратель. Добряк Рислер, убежденный в своем ничтожестве, старался заслужить прощение предупредительностью и тысячью мелких услуг, считая себя обязанным быть возможно деликатнее, - как же иначе, раз он, Рислер, был постоянным их благодетелем?
Связующим звеном между этими тремя семьями, жившими на одной площадке, служила крошка Сидони, постоянно перебегавшая из одной квартиры в другую.
По нескольку раз в день пробиралась она в мастерскую Делобелей и с любопытством рассматривала красивых мушек и птичек. Если случалось, что в дороге какая - нибудь мушка теряла крылышко или колибри - свое пуховое ожерелье, девочка больше из кокетства, чем из желания поиграть, мастерила себе из этих остатков яркие украшения, которые так шли к ее вьющимся каштановым волосам! Дезире с матерью смеялись, глядя, как она, кривляясь и жеманничая, тянется на цыпочках к старому, потускневшему зеркалу. Когда девочке надоедало любоваться собой, она, напрягая всю силу своих маленьких ручек, открывала тяжелую дверь и важной поступью, стараясь не шевелить головой, чтобы не испортить прически, выходила и стучалась к Рислерам.
Днем дома бывал только школьник Франц. Склонившись над учебниками, он старательно готовил уроки. Но стоило появиться Сидони - прощай, занятия! Приходилось все бросать и принимать эту прекрасную даму с колибри в волосах, изображавшую принцессу, которая якобы явилась к директору училища просить себе в мужья Франца Рислера.
Странно было видеть, как этот большой, не по годам рослый мальчик, играя с восьмилетней девчуркой, исполнял ее капризы, уступал ей во всем и окружал ее таким обожанием, что впоследствии, когда он по-настоящему полюбил ее, трудно было сказать, когда именно это началось.
Но как ее ни баловали в обеих семьях, Сидони все - таки улучала минутку, чтобы сбегать наверх, к окну на площадке, где она находила самое большое свое развлечение: прямо перед нею открывался широкий горизонт, а там, где-то внизу, словно видение будущего, в которое она заглядывала с любопытством и без страха, - ведь дети не испытывают головокружения - она различала высокую фабричную стену, верхушки платанов в саду, застекленные мастерские между покатыми шиферными крышами - все то, что было для нее обетованной землей, страной ее грез.
Фабрика Фромона была для Сидони верхом великолепия. Место, которое она занимала в этом-уголке Маре, окутанном в определенные часы дня дымом ее труб и наполненном шумом ее мастерских, энтузиазм Рислера, его рассказы о необыкновенном богатстве, доброте и достоинствах своего хозяина - все это возбуждало любопытство ребенка, а жилые постройки, изящные ставни из резного дерева, и круглое крыльцо, перед которым стояла садовая мебель, большая вольера из медной проволоки, вся пронизанная золотыми лучами солнца, голубая запряженная карета во дворе были предметом постоянного восхищения девочки.
Она знала весь фабричный обиход: час, когда звонили в колокол и уходили рабочие; субботнюю выдачу заработной платы, когда лампочка кассира горела до позднего вечера; долгие воскресные дни с закрытыми мастерскими, потухшими печами и глубокой тишиной, позволявшей ей слышать голосок мадемуазель Клер, которая играла и бегала по саду со своим кузеном Жоржем. Интересующие ее подробности она узнавала от Рислера.
- Покажи мне окна гостиной, - просила она его. - А где комнаты Клер?..
Рислер, в восторге от такой необыкновенной симпатии к милой его сердцу фабрике, объяснял девочке расположение построек, указывал ей сверху мастерские, где печатают, золотят и красят, рисовальный зал, где работал он сам, помещение для паровых машин, откуда подымалась огромная труба, покрывавшая копотью все окрестные стены и не подозревавшая, конечно, что чья-то маленькая жизнь, приютившаяся под соседней крышей, переплетала свои самые сокровенные думы с ее могучим дыханием неутомимой труженицы.
Но настал день, когда Сидони проникла наконец в этот рай.
Г-жа Фромон, которой Рислер часто говорил о миловидности и уме своей маленькой соседки, попросила его привести девочку на детский бал, устраиваемый ею по случаю рождества. Сначала г-н Шеб ответил сухим отказом. Уже тогда эти Фромон ы, чье имя не сходило с уст Рислера, раздражали, унижали его своим богатством. К тому же дело шло о костюмированном бале, а г-н Шеб - он-то ведь не торговал обоями! - не располагал такими средствами, чтобы нарядить свою дочь какой - нибудь там попрыгуньей. Но Рислер настоял, заявив, что берет все расходы на себя, и, не откладывая в долгий ящик, занялся эскизом костюма.
То был памятный вечер.
В комнате г-жи Шеб, заваленной материей, булавками и всякими мелкими принадлежностями туалета, под руководством Дезире Делобель наряжали на бал Сидони.
В короткой юбочке из красной в черную полоску фланели девочка казалась выше ростом; прямо и неподвижно стояла она перед зеркалом во всем блеске своего наряда. Она была прелестна. Корсаж с бархатными переплетами, зашнурованный на белой шемизетке, соломенная шляпка, из-под которой спускались великолепные длинные каштановые косы, все эти чуть-чуть банальные детали костюма швейцарки эффектно выступали в сочетании с задорным личиком и жеманной грацией девочки, так гармонировавшими с ее красочным театральным нарядом.
Сбежавшиеся соседи ахали от восторга. Пока ходили за Делобелем, маленькая хромоножка, не выпуская из рук иголки, поправляла складки на юбке, банты на туфлях, окидывала последним взглядом свою работу - бедняжка тоже была отравлена волнующим дурманом этого праздника, на котором ей не суждено было присутствовать. Наконец великий человек явился. Он заставил Сидони повторить два-три реверанса, которым обучил ее, продемонстрировать, как она будет ходить, держать себя, как будет улыбаться, почти не разжимая губ. Забавно было видеть, с какой точностью девочка следовала всем его указаниям.
- У нее, несомненно, артистическая жилка! - в восторге говорил старый актер. А долговязому Францу, присутствовавшему при этой сцене, хотелось плакать, но он и сам не знал, почему…
Даже год спустя после этого незабвенного вечера Сидо и и могла бы рассказать, какими цветами была украшена прихожая, какого цвета была мебель, какой танец играли в момент ее появления на балу, - так глубоко было впечатление от этого праздника. Она ничего не забыла: ни костюмов, мелькавших вокруг нее, ни детского смеха, ни всех этих маленьких ножек, торопливо семенивших по скользкому паркету. Когда она, сидя на краешке обитого красным шелком дивана, брала с протянутого ей подноса шербет - первый в ее жизни, - она вдруг вспомнила черную лестницу, маленькую тесную квартирку своих родителей, и все это показалось ей чем-то бесконечно далеким, покинутым навсегда.
Все нашли, что она очаровательна, все восхищались ею, ласкали ее. Клер Фромон, вся в кружевах - настоящая миниатюра девушки ив Ко,- представила ее своему кузену Жоржу, блестящему гусару, который на каждом шагу оборачивался, чтобы посмотреть, какое впечатление производит его ташка.
- Это моя подруга, Жорж… Она будет приходить играть с нами по воскресеньям… Мама позволила.
И с наивной восторженностью счастливого ребенка она от всего сердца поцеловала Сидони.
Однако пора было уходить… Но долго еще на мрачной улице, где лежал мокрый снег, на темной лестнице и в объятой сном комнате, где ждала ее мать, яркий свет гостиных сиял перед ее ослепленным взором.
- Ну что, хорошо было) Ты веселилась? - шепотом спрашивала г-жа Шеб, растегивая один за другим крючки ее великолепного костюма.
Сидони не отвечала матери; изнемогая от усталости, она засыпала стоя, и ей уже грезился тот прекрасный сон, который должен был длиться всю ее молодость и который стоил ей так много слез.
Клер Фромон сдержала слово. Сидони часто приходила играть в красивый, усыпанный песком сад и могла вблизи любоваться резными ставнями и вольерой с золоченой проволочной решеткой. Она узнала все углы и закоулки огромной фабрики, играла в прятки за печатными станками в тихие воскресные дни. В праздники для нее ставили прибор на детском столе.
Все любили ее, хотя сама она ни к кому не выказывала большой привязанности. Пока она находилась среди этой роскоши, она чувствовала себя кроткой, счастливой, как бы похорошевшей, но когда, вернувшись домой, с площадки лестницы сквозь тусклые стекла окна она смотрела на фабрику, в ней просыпалось чувство горечи и гнев.
Между тем Клер относилась к ней как к подруге.
Иногда в великолепной голубой карете Сидони отправлялась с Фромонами в Булонский лес или в Тюильри. А не то они увозили ее на целую неделю в деревню, в замок дедушки Гардинуа, расположенный в Савиньи-на-Орже. Благодаря подаркам Рислера, гордившегося успехами малютки, она была всегда очень мило и нарядно одета, тем более что для г-жи Шеб это являлось вопросом чести, и она, со своей стороны, делала все, что могла; к тому же и хорошенькая хромоножка всегда охотно предоставляла в распоряжение маленькой подруги сокровища своего нерастраченного кокетства.
Шеб, по-прежнему враждебно настроенный против Фромонов, неодобрительно смотрел на все возраставшую близость детей. Настоящей причиной было, конечно, то, что его не приглашали к Фромонам, но он выставлял другие мотивы и говорил жене:
- Разве ты не видишь, что девочка приходит оттуда расстроенная и потом целыми часами мечтает у окна?
Но несчастное замужество сделало г-жу Шеб недальновидной. Она твердила, что надо пользоваться настоящим - кто знает, что сулит будущее? - и ловить каждый миг счастья, ибо нередко единственным утешением и поддержкой в жизни служат воспоминания счастливого детства.
Но на этот раз прав оказался г-н Шеб.
III. ИСТОРИЯ МАЛЕНЬКОЙ ШЕБ. ПОДДЕЛЬНЫЙ ЖЕМЧУГ
После нескольких лет близости и совместных игр, когда Сидони уже привыкла к роскоши и усвоила хорошие манеры богатых детей, дружба внезапно оборвалась.
Кузен Жорж, опекуном которого был Фромон, уже давно поступил в лицей. Клер отвезли в монастырский пансион, снарядив ее, как маленькую королеву. В это же время и у Шебов возник вопрос о том, чтобы отдать Сидонн в ученье. Дети расстались, обменявшись обещанием вечно любить друг друга и видеться два раза в месяц, по воскресеньям, в дни отпуска домой.
И действительно, Сидони приходила иногда поиграть со своими друзьями, но, по мере того как становилась старше, она все лучше понимала разделявшее их расстояние и находила уже свои платья слишком простенькими для гостиной г-жи Фромон.
Когда они бывали только втроем, детская дружба, вносившая равенство в их отношения, устраняла всякую натянутость, но иногда по воскресеньям к юным Фромонам приходили подруги Клер по пансиону и среди них высокая, всегда нарядно одетая девочка, являвшаяся в сопровождении горничной.
Достаточно было Сидони увидеть, как эта разряженная надменная гостья поднимается на крыльцо, и у нее появлялось желание немедленно уйти. Девочка постоянно смущала ее щекотливыми вопросами… Где она живет? Чем занимаются ее - родители? Есть ли у них свой выезд?..
Слушая их разговоры о монастырском пансионе, о подругах, Сидони чувствовала, что все они живут в особом мире, за тысячу миль от нее, и ее охватывала смертельная тоска, особенно когда по возвращении домой Мать заводила разговор о том, что ей следовало бы поступить ученицей к некой мадемуазель Ле Мир, знакомой Делобелей, владелице магазина искусственного жемчуга на улице Руа-Дорэ.
Рислер тоже был за то, чтобы отдать девочку в ученье. "Пусть она выучится какому-нибудь ремеслу, - говорил добряк, - а потом уж я приобрету для нее магазин…"
Как раз эта самая девица Ле Мир собиралась через несколько лет прекратить свое дело. Случай был подходящий.
И вот в одно печальное ноябрьское утро отец отвел девочку на улицу Руа-Дорэ, на четвертый этаж старого дома, еще более старого, еще более мрачного, чем их дом.
Внизу, при входе, висело множество дощечек с надписью золотыми буквами; "Фабрика несессеров", "Цепочки из накладного серебра", "Детские игрушки", "Точные измерительные приборы из стекла", "Букеты для невест и подружек", "Производство полевых цветов", а повыше, над ними, в маленькой запыленной витрине, окруженное ожерельями из пожелтевшего жемчуга, стеклянным виноградом и такими же вишнями, красовалось претенциозное имя Анжелины Ле Мир.
Ужасный дом!
Здесь не было даже просторной площадки, как у Шебов, мрачной от старости, но оживляемой окном и чудесным видом на фабрику. Узкая лестница, узкая дверь, ряд маленьких холодных комнат с плиточным полом, и в самой последней из них - старая дева с буклями, в черных нитяных митенках, погруженная в чтение засаленного номера "Журнала для всех" и, по-видимому, очень недовольная тем, что ей помешали.
Мадемуазель Ле Мир приняла отца и дочь сидя. Она долго говорила о своем утраченном положении в обществе, о своем отце, старом дворянине из Руэрга, - просто неслыханно, сколько старинных дворян произвел этот Руэрг! - о вероломном управляющем, похитившем все их состояние. Она сразу завоевала симпатию Шеба, питавшего непреодолимое влечение к людям, оторвавшимся от своей среды. Он ушел очарованный, пообещав дочери зайти за нею в семь часов вечера, как это было условлено.
Ученицу сразу же отвели в мастерскую. Там еще никого не было. Мадемуазель Ле Мир, усадив девочку перед большим ящиком, наполненным жемчужинами, иголками и крючочками вперемешку с дешевыми романами, сказала, что она должна будет сортировать жемчуг и нанизывать его на одинаковой длины нитки; эти нитки потом связывают вместе и продают мелким торговцам. Более подробные сведения она получит от мастериц: они скоро придут и точно укажут, что ей надо будет делать. Что касается мадемуазель Ле Мир, то она ни во что не вмешивалась и следила за своим предприятием издали, из глубины темной комнаты, где проводила все свое время за чтением романов.
В девять часов пришли мастерицы, пять взрослых девушек, бледных, увядших, плохо одетых, но хорошо причесанных, с претензией, присущей бедным работницам, разгуливающим по улицам Парижа с непокрытой головой.
Некоторые из этих девушек зевали, терли глаза, говорили, что им до смерти хочется спать. Кто знает, как провели они ночь?..
Наконец все они уселись за длинный стол, где у каждой был свой ящик и свои инструменты, и принялись за работу. Мастерская получила заказ на траурные украшения, и надо было торопиться. Сидони, которой старшая тоном невыразимого превосходства разъяснила ее обязанности, начала меланхолически перебирать груды черного бисера, бус в виде черной смородины и колосьев из крепа.
Остальные не обращали внимания на девочку и работали, не переставая болтать. Говорили о том, что в Сен - Жерве сегодня пышная свадьба.
- А не пойти ли нам посмотреть? - предложила толстая рыжая девушка, которую звали Мальвиной. - Свадьба будет в полдень… Мы успеем сбегать и вовремя вернуться.
И как только наступил перерыв, вся компания вихрем умчалась из мастерской.
Сидони принесла с собой завтрак в маленькой корзиночке, как школьница; с тяжелым сердцем пристроилась она на уголке стола и первый раз в жизни поела одна… Боже! Какой жалкой и печальной показалась ей жизнь, и как страшно отомстит она впоследствии за все свои горести!..
В час дня мастерицы вернулись, шумные, возбужденные.
- Вы обратили внимание? Платье из белого грогрена!.. А фата из английских кружев!.. Вот счастливица!
И девушки снова начали высказывать замечания, которыми шепотом обменивались в церкви во время церемонии. Разговор о богатой свадьбе и красивых нарядах продолжался весь день, но это нисколько не мешало работе, скорее напротив.
Мелкие парижские предприятия, занятые производством всевозможных деталей туалета, заставляют работниц следить за модой, постоянно думать о роскоши и изяществе. Для бедных девушек, работавших на четвертом этаже у г-жи Ле Мир, не существовало ни черных стен, ни узкой улицы. Они мечтали о чем-то ином и постоянно спрашивали одна другую:
- Послушай, Мальвина, что бы ты сделала, если б была богата?.. Я бы непременно поселилась на Елисейских Полях…
И перед ними на миг восхитительным освежающим видением возникала круглая площадь с высокими деревьями и нарядными, медленно объезжавшими ее экипажами.
Сидя в сторонке, юная Шеб молча слушала эти разговоры, тщательно нанизывая черные гроздья винограда с ловкостью и вкусом, приобретенными ею в общении с Дезире. И когда вечером г-н Шеб пришел за дочерью, о ней отозвались с большой похвалой.
Отныне все ее дни походили один на другой. Разве иногда вместо черных она нанизывала белые жемчужины или красные зерна поддельного коралла, - у мадемуазель Ле Мир работали только над поддельными камнями, над мишурой. И вот здесь-то Сидони должна была получить подготовку к жизни.
Первое время новая ученица, более юная и лучше воспитанная, чем остальные, чувствовала себя одинокой среди товарок. Позже, когда она подросла, она была допущена в их тесный кружок, посвящена в их секреты, но она никогда не принимала участия в их развлечениях. Она была слишком горда, чтобы бегать в полуденный перерыв смотреть на свадьбы, и всегда с презрением слушала рассказы о ночных балах в "Вокзале" и в "Делис дю Маре", так же как и разговоры об изысканных ужинах у Бонвале или в "Катр Сержан де ла Рошель".
Мы метили повыше, не так ли, малютка Шеб?
К тому же каждый вечер за ней приходил отец.