Андре Моруа (1885–1967) - выдающийся французский писатель, великолепный стилист, мастер жанра романизированной биографии, создатель тонких психологических романов и новелл, а также блестящих литературоведческих эссе.
Содержание:
МЕИП 1
Первый круг Меипа, или Созидание - СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВЕРТЕРА 1
СТРАСБУРГ 1
ФРАНКФУРТ 6
Второй круг Меипа, или Восприятие - ПО ВИНЕ БАЛЬЗАКА 10
Третий круг Меипа, или Интерпретация - ПОРТРЕТ ОДНОЙ АКТРИСЫ 16
Примечания 26
Андре Моруа
Меип, или Освобождение
МЕИП
Первой няне власть была ниспослана свыше. Франсуаза, привыкшая видеть с самого своего рождения это лицо, дружелюбное и суровое, склоняющееся над ее колыбелью, считала, что оно существовало всегда.
Довольная миром, в котором она жила, она не чувствовала потребности вообразить себе другой; удовлетворенность действительностью, как это всегда бывает, отделяла от нее мечты о чудесном.
- Некоторые девочки, - говорила она, возвращаясь из театра Петрушки, - боятся крокодилов, но я отлично вижу, что это обыкновенный кусок дерева, обшитый зеленой материей.
- А черт, Франсуаза? Ты видела его?
- Да это просто негр.
Иногда неожиданная катастрофа вызывает крушение строя, который казался всем непоколебимым. Няня не свергнута: она отрекается от царствования для того, чтобы посвятить себя любви. Вместе с ней исчезает для Франсуазы традиция и обрядность, являющиеся единственной основой этой маленькой, еще совсем несформировавшейся души. В течение года будут сменяться правительства, неустойчивые и лишенные каких бы то ни было достоинств. Дикая Леони, насмешливая Анжель, безвольная мисс Патрик - все эти коронованные авантюристки будут провозглашать кратковременные законы.
Какой авторитет может иметь Леони, если она сама ничего не уважает? Священные часы вставания, ванны и обеда неведомы ей. Когда ей об этом напоминают - она богохульствует. "Твоя няня была сумасшедшая", - говорит она. Франсуаза сначала с возмущением, затем с любопытством входит во вкус свержения кумиров.
Родившись накануне войны, она видит в своем отце-солдате только грубого, проходящего мимо завоевателя. Больше всего на свете она любит мать. Но ее мать, пребывавшая в то время всегда в тревоге, всегда утомленная, не могла постоянно за ней следить. И затем недисциплинированная любовь не слишком успокоительно действует на сердце. Это маленькое животное, начинавшее относиться с уважением к справедливым законам, теперь вновь переходит в разряд хищников.
Она бьет вульгарную Леони, она ее царапает, осыпает ее проклятиями. "Вы отвратительны! Я вас презираю! Из-за вас я несчастна! Я хотела бы, чтобы вы умерли!". Как может она ненавидеть так сильно? Где она слышала эти слова?
Испуганная Леони скрывается и уступает место кроткой ирландке, лимфатической и трепещущей. "Разница между англичанами и ирландцами заключается в том, что ирландцы умны!" - говорит мисс Патрик. Она еще говорит: "У моего отца был красный охотничий костюм, а что касается меня, то я терпеть не могу детей".
Франсуаза очень скоро составила себе суждение о мисс Патрик, и так как она к сожалению совсем не умеет лицемерить, то доводит до ее сведения свой приговор.
Между тем неурядицы увеличиваются. Эта маленькая девочка из которой каждый, казалось, мог лепить что хотел, превращается в новое чужое существо, наводящее ужас. Гневные выходки, сцены, решения непреклонные и противоречивые следуют друг за другом. Однажды утром она отказывается идти в школу и не идет. На следующий день она просит, чтобы ее повели в цирк, затем в последний момент объявляет, что она изменила свое решение.
- Франсуаза, это бессмысленно! Ведь ты просила взять билеты.
- Я не пойду.
- Она не пойдет, - стонет мисс Патрик, подавленная роком.
- Довольно, - говорит отец. - Это нелепо. Ты пойдешь, даже если мне придется тащить тебя силой.
Франсуаза начинает кричать, и в ее голосе слышится искусственная злоба. Время проходит, ехать в цирк уже поздно.
- Надо, чтобы она знала цену словам. Необходимо дать ей понять, что всякое обязательство должно быть выполнено. Она останется без сладкого.
- Хорошо, - говорит со вздохом мать, - она останется без сладкого.
Но когда после обеда Франсуаза, ласкаясь, садится к ней на колени и шепчет: "Мама, ведь вы дадите мне конфетку?", мать очень грустна, и кажется, что наказана она, а не дочь. Она смотрит на мужа, который, желая остаться верным своим принципам, взглядом умоляет ее быть непреклонной. Она все-таки не решается отступить, но для того, чтобы смягчить горе Франсуазы, она находит очаровательную формулу:
- Твоих любимых конфет больше нет, моя бедная девочка.
С тех пор как наша юная дикарка оказалась замешанной в неприятные конфликты, она почувствовала твердую и смутную потребность создать себе воображаемую жизнь. Данте создал ад, чтобы поместить в нем своих врагов. Злоключения Мольера питали его гений. Франсуаза выдумывает Меип.
Меип - это название города, страны, быть может, вселенной, существующих в ее воображении. Тут находит она теперь убежище, когда внешний мир становится ей враждебным.
- Мы уходим сегодня вечером, Франсуаза.
- Я хочу пойти с вами.
- Это невозможно.
- Ах так! Тем хуже, тогда я отправляюсь обедать в Меип.
В Меипе никогда не идет дождь. Там дети целый день играют в больших садах. Все люди там веселятся. Отцы не читают с утра до вечера и не отвечают "мне надо работать", когда им предлагают сыграть в Желтого Карлика. Кроме того, дети выбирают себе родителей в магазинах. В восемь часов взрослых отсылают спать, а маленькие мальчики уводят маленьких девочек в театр.
В те дни, когда Франсуазу оставляют без сладкого, кондитеры Меипа раздают прохожим пирожные. В те вечера, когда Франсуаза плакала, Меип, сверкающий тысячами огней, если на него смотреть сквозь слезы, бывал еще прекраснее, чем в другие дни. В Меипе такси не сходят с тротуаров, чтобы предоставить мостовую детям. Когда покупают книжку с картинками и платят два су, торговец дает сдачи сто тысяч су.
- Но, Франсуаза, ты-то ведь не покупаешь книжек: ты не умеешь читать!
- Я умею читать на языке Меипа.
- А какая самая интересная книжка в Меипе?
- Все знают, что это Перк и Флубер.
- Что?
- Вы не можете понять: это на языке Меипа.
- Но где же Меип, Франсуаза? Во Франции?
- О нет!
- Это очень далеко отсюда?
- Меип? Не дальше метра!
Меип в нашем саду и все же его там нет. Начинает казаться, что дом Франсуазы расположен на пересечении Меипа и земли.
Создавать воображаемый мир - это привилегия великих художников. Один за другим наши друзья открывают таинственное царство Франсуазы и почти каждый из них, помышляя о счастье, надеется его найти только в Меипе.
Первый круг Меипа, или Созидание
СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВЕРТЕРА
Говорят, его так влекло к любви, что при встрече с женщиной, которая ему нравилась, он тотчас же старался добиться у нее успеха. Если ему это не удавалось, он писал ее и охлаждал таким образом свой пыл.
"Жизнь фра Филиппе Липпи"
СТРАСБУРГ
I
Франкфуртский дилижанс остановился перед гостиницей "Духа". Немецкий студент сложил свои пожитки, удивил хозяина, отказавшись от завтрака, и бросился как сумасшедший к собору. Сторожа при башне, смотревшие, как он поднимался, переглянулись, немного встревоженные.
Остроконечные крыши возвышались над сухими и четкими линиями замка Роганов. Под полуденным солнцем блестела равнина Эльзаса, с ее деревнями, лесами и виноградниками. То был час, когда в каждом из этих селений молодые девушки и женщины предавались мечтам. Глядя на эту картину, еще не запечатленную кистью художника, на которой его желания намечали столько возможных и разнообразных радостей, он наслаждался ожиданием любви, ожиданием нежным и неопределенным.
Он часто приходил сюда. Когда он стоял на площадке, соединявшей части строения, ему казалось, что он парит в небесах.
Вначале он испытывал головокружение. Долго хворав в детстве, он сохранил болезненную чувствительность, заставлявшую его бояться пространства, шума, темноты. Он хотел отделаться от этой слабости.
Мало-помалу большая равнина, словно чистая страница, стала покрываться именами и воспоминаниями. Теперь перед ним вырисовались Цаберн, куда его повел Вейланд, и Друзенгайм, где начинается тропинка, ведущая среди чудесных полей к Зезенгайму. Там, в деревенском приходе, окруженном садами, заросшими жасмином, жила очаровательная Фредерика Брион.
На горизонте позади холмов, позади башен замка, сгущались темные тучи. Мысли студента следовали за маленькими человеческими тенями, тремястами футами ниже копошившимися на узких улицах. Как хотел бы он влиться в эти жизни, по-видимому чуждые друг другу и все-таки объединенные столькими тайными узами; как бы он хотел приподнять крыши домов, стать невидимым свидетелем скрытых поступков, дающих возможность сполна познать человеческую душу! Накануне, в театре марионеток, он смотрел "Фауста". При виде облаков, бегущих над его головой вдоль церковной вышки, ему вдруг почудилось, что колокольня улетает и уносит его с собой. "А я? Если дьявол предложил бы мне на тех же условиях могущество, богатство, любовь? Подписал бы я этот договор?" Он заглянул в глубь своей души. "Я не подписал бы его даже за обладание целым миром, - сказал он себе, - но я подпишу за познание… Слишком много в тебе любопытства, мой друг".
Так как начал идти дождь, он спустился по узкой винтовой лестнице. "Написать "Фауста"? Его писали многие… Но "Фауст" Шписса, богобоязненного Видмана - все это очень посредственно. Их Фауст - вульгарный обманщик, проклятый из-за своей низости… Дьявола надули; он его все равно бы и так получил… А мой Фауст?.. Мой был бы более величествен; он походил бы на Прометея… Побежденный богами? Да, возможно, но по крайней мере за попытку вырвать у них их тайну".
Внизу, в соборе, сквозь витражи просачивался свет, темный и бархатистый. Несколько коленопреклоненных женщин молились в сумраке. Едва слышно рокотал орган. Гёте взглянул на своды. Когда он смотрел на красивое дерево, ему часто казалось, что он сливается с растением. Его мысль поднималась, как растительный сок, распределялась по веткам, распускалась в листьях, цветах, плодах. Пышная и великолепная структура больших арок нефа, сходящихся в одной точке, напоминала строение растения.
"Подобно творениям природы, все здесь законно, все соразмерно с целым… Хотелось бы писать книги, которые были бы подобны соборам… Ах, если бы можно было выразить то, что чувствуешь! Если бы можно было запечатлеть на бумаге огонь, который пылает внутри тебя!.."
Как только он углублялся в себя, он находил там целый мир. Он открыл Шекспира; он восхищался им, как человек, желающий померяться силами с противником. Почему ему не стать немецким Шекспиром? Он чувствовал в себе достаточно силы. Но как совладать с нею? Какую форму придать ей? Как хотел бы он видеть свой трепет, взятый, наконец, в плен и недвижимый, как эти крепкие своды. Может быть, некогда архитектор тоже сомневался и тоже приходил в отчаяние перед своим художественным замыслом.
Сюжет? Их было достаточно. История рыцаря Гёца фон Берлихингена… Фауст… Немецкие и деревенские идиллии в духе Феокрита, но вполне современные. Быть может, Магомет… Быть может, Прометей… Всякий сюжет, который даст ему возможность бросить вызов миру, будет для него хорош. Списывать героев с самого себя, возвышая их своей творческой фантазией, оживлять их дыханием своего духа - эта гигантская задача его не пугала… Быть может, Цезарь… Всей его жизни не хватит для выполнения столь многочисленных планов. "Птичья натура, волнующаяся впустую", - сказал про него его учитель Гердер. Но чтобы наполнить эти рамы, великолепные, но ничего в себе пока не заключавшие, нужны были образы, впечатления, нужно было жить, прожить тысячу жизней. Он повторил несколько раз: "Не хотеть быть чем-нибудь - хотеть стать всем".
Не хотеть быть чем-нибудь… Даже мужем очаровательной Фредерики… Нет, даже не это.
Он представил себе слезы Фредерики. Имел ли он действительно право покинуть ее, хотя всем своим поведением он давал повод думать, что женится на ней, и пастор Брион его принимал как сына? "Право?.. Есть ли права в любви? Ведь это приключение доставило ей столько же удовольствия, как и мне! Разве Фредерика не понимала, что сын советника Гёте из Франкфурта не женится на красивой деревенской девушке? Разве мой отец согласился бы когда-нибудь на это? Да и была ли бы она счастлива в чуждом для нее обществе?"
"Софизмы! Если ты предаешь, будь же по крайней мере откровенным с самим собою. Сын советника Гёте не стоит больше, чем дочь пастора. Моя мать была беднее Фредерики. А что касается чуждого ей общества, то разве она не была очаровательна этой зимой, когда танцевала на натертых паркетах знатных гостиных Страсбурга?"
"Ты прав, но что делать? Я не могу. Нет, я не могу… Жениться на ней - это ограничить себя. Наша главная обязанность развивать все, чем обладаешь, все свои возможности. Я всегда останусь Гёте. Когда я думаю о себе, я мыслю себя как одно целое. Мои достоинства, мои недостатки - все хорошо, все естественно. Я был прав, когда любил Фредерику, потому что в то время я так чувствовал. Если я испытаю когда-нибудь потребность бежать от нее, то, покидая ее, я останусь тем же Гёте, и все будет так, как должно быть".
В этот момент он представил себе Фредерику в слезах на краю дороги и себя самого верхом, удаляющимся с опущенной головой, не смея оглянуться. "Какая прекрасная сцена для "Фауста"!" - подумал он.
II
Пергамент, скрепленный красной печатью, превратил студента в адвоката. Покинутая Фредерика плакала. Лошадь доктора Гёте направилась рысью по направлению к Франкфурту. Беганье на коньках и философия были сильнодействующими средствами против довольно чувствительных угрызений совести. Весной стаж при императорской палате в Вецларе показался советнику Гёте необходимым дополнением к юридическим занятиям сына.
Подле этого пышного и в то же время мерзкого судебного здания были расположены посольства. Благодаря этому в провинциальном городе образовалось небольшое общество, приятное и праздное. Прибыв в гостиницу "Кронпринц", Гёте попал в шумную компанию молодых атташе и секретарей. Первая же беседа окунула его в сферу знакомых ему идей.
Европа переживала один из своих кризисов интеллектуальной тревоги. В продолжение девяти лет ее властители жили в мире; устаревшие учреждения были еще достаточно сильны, чтобы революция представлялась невозможной; контраст между пылкостью молодежи и затхлостью общества рождал нетерпение, отвращение, - ту меланхолию переходных мирных эпох, которую тогда, как и всегда, называли болезнью века. Молодые атташе Вецлара страдали ею, как все люди их возраста. Любители чтения, они искали у Руссо, у Гердера сентиментальных указаний, а пока, пребывая в ожидании, в сомнениях, они сильно пили.
Похожий на них и, однако, стоящий намного выше, доктор Гёте привел их в восхищение. Как и они, он повторял при каждом обороте речи: "Природа… уважать Природу… жить сообразно Природе…", так как Природа была для этой эпохи тем, чем Разум был для предыдущего поколения, чем Свобода, затем Искренность, затем Насилие должны были стать для будущего. Но для Гёте природа была самой жизнью, он растворялся в ней, он познавал ее с каким-то радостным самозабвением. В то время как его новые друзья, дипломаты и любители литературы, запирались в своих кабинетах, делая вид что работают, Гёте, имея мужество не скрывать своего презрения к имперскому двору и твердого намерения изучить общественное право только по Гомеру и Пиндару, отправлялся каждое утро с книгой в руках в прекрасные поля, окружающие Вецлар. Весна была очаровательна. Деревья на полях и лугах походили на большие белые и розовые букеты. Лежа в высокой траве подле ручейка, Гёте растворялся в тысяче маленьких растений, в насекомых, в голубом небе. После страсбургских мучений, после сомнений и угрызений совести во Франкфурте, им овладевало удивительное спокойствие, невероятный энтузиазм.