– Я послала за тобой не затем, чтобы ты утешал меня, – продолжала она; – я не могла знать, и теперь не знаю твоих чувств ко мне. Я не воображала, что ты мог полюбить меня только потому, что я твоя мать. Я хотела сама жить широкой жизнью, не связывая себя чужими привязанностями. Я была тогда великой певицей и не менее великой актрисой. Все мои родственники были бедны, а я жила в роскоши. Я носилась из одной страны в другую. Ребенок мог быть мне только помехой. И я оставила тебя у чужих людей. Я виновата перед тобой, – я не могла иначе поступить. Кроме того, этим я хотела освободить тебя от позора и проклятия быть евреем.
– Так я еврей? – воскликнул Деронда так горячо, что его мать откинулась в испуге на спинку кресла; – мой отец был евреи и вы?
– Да!..
– Как я рад этому! – с жаром воскликнул Деронда.
Он никогда не думал, что наступит минута, когда он скажет нечто подобное. Глаза его матери широко раскрылись, и она мгновенно побледнела.
– Чему ты радуешься? Ты английский джентльмен. Я для тебя это устроила.
– Как вы могли выбрать для меня новую родину? – холодно произнес Деронда.
– Я выбрала тебе такую судьбу, какую желала бы для себя, – сказала княгиня твердо. – Как я могла подозревать, что в тебе воскреснет дух моего отца! Как могла я знать, что ты будешь любить то, что я ненавидела, если ты, действительно, рад, что ты еврей. Я покинула тебя, но я отдала тебе все состояние отца. Сэр Гюго мне писал, что ты удивительно умен, все понимаешь. Ты уверяешь, что рад своему еврейскому происхождению. Но не думай, что я переменила свое мнение о еврейской расе. Желаешь ты понять действие матери, или будешь огульно порицать?
– Я всем сердцем желаю понять вас, – отвечал Деронда.
– Значит, ты не походишь на своего деда, – продолжала княгиня, – хотя с виду ты вылитый его портрет. Он никогда меня не понимал и думал только о том, – как подчинить меня своей воле. Под опасением его проклятия, я должна была сделаться "еврейкой", чувствовать то, чего я не чувствовала, и верить в то, во что не верила. Я должна была любить длинные молитвы в синагогах, исполнять все обряды и постоянно слушать рассуждения отца о "нашем народе". Ты рад, что родился евреем. Это потому, что ты не воспитан по-еврейски и не знаешь, – от чего я тебя спасла.
– Мой дед был ученый человек? – спросил Деронда.
– Да, – отвечала она, – он был умный, добрый человек и хороший доктор. Это был человек с железной волей. Но у него была дочь, равная ему по силе характера. Твой отец был совершенно иной человек, – он не походил на меня. Эго было олицетворение доброты, нежности, любви.
Деронда слушал ее, едва переводя дыхание; в нем происходила борьба: в первую минуту холодность матери оттолкнула его, а ее слова возбудили в нем негодование; но мало-помалу он стал смотреть на нее с сочувствием, состраданием и уважением к необыкновенной силе ее характера.
После смерти твоего отца, я решила не связывать себя никакими узами, – продолжала княгиня. – Я – знаменитая Алькаризи, о которой ты, конечно, слышал. Мое имя пользовалось великой славой, и все поклонялись мне. Сэр Гюго Малинджер тоже предлагал мне выйти за него замуж. Я однажды спросила его: – "Есть ли на свете человек, готовый из любви ко мне исполнить мое желание?" Он отвечал: – "Чего вы желаете?" Я сказала: – "Возьмите моего ребенка, воспитайте его, как англичанина, и никогда не говорите ему об его родителях". Тебе тогда было два года, и ты сидел у него на коленях. Впоследствии я назначила сэра Гюго опекуном над твоим состоянием. Сделав это, я почувствовала себя счастливой, – я торжествовала. Мой отец холодно относился ко мне, потому что считал меня за ничто, а заботился только о своем будущем внуке. Ты должен был остаться таким же евреем, как он, ты должен был исполнить его задушевную идею. Но ты был мой сын, и пришла моя очередь исполнить мою волю. Я не хотела, чтобы ты был еврей. Я избавила себя от еврейского клейма, заставляющего всех отворачиваться от нас, как от прокаженных. От этого я избавила и тебя.
Она в изнеможении опустилась на подушки.
– Иосиф Каломин упрекал меня, что я сделала тебя гордым англичанином, с презрением отворачивающимся от евреев.
– Кто этот Иосиф Каломин? – спросил Деронда.
– Он был другом твоего отца; двадцать лет тому назад он вернулся из Малой Азии и, явившись ко мне, спросил, – где ты. Я отвечала, что ты умер. Если бы я этого не сказала, он принял бы на себя роль твоего отца и помешал бы мне сделать тебя англичанином. Он мне поверил и просил передать ему шкатулку, которую мой отец вручил мне и моему мужу для передачи старшему внуку. Я знала, что в этой шкатулке хранится его завет. Я передала ее Иосифу Каломину. Он ушел печальный, мрачный, сказав: "Если вы снова выйдете замуж, и у вас будет сын, то я передам ему шкатулку". Я молча кивнула головой, – тогда я не думала вторично выходить замуж. Но несколько месяцев тому назад Каломин увидел тебя во франкфуртской синагоге; он проследил тебя до отеля, в котором ты остановился, и узнал там твою фамилию. У него тотчас же явилось подозрение. Он разыскал меня в России, когда я была уже сильно больна. Он стал гневно упрекать меня в неисполнении завета отца, в лишении сына его наследия. Он обвинял меня в том, что я скрыла от тебя твое происхождение и воспитала тебя, как английского джентльмена. Вот письмо Иосифа Каломина, – добавила она, вынимая конверт из бумажника, – на имя банкирского дома в Майнце, где хранится шкатулка твоего деда. Если ты не найдешь там самого Каломина, то тебе передадут шкатулку по этому письму.
Деронда взял конверт, и она с усилием, но гораздо нежнее прежнего проговорила:
– Встань на колени и дай обнять тебя.
Он повиновался. Она взяла его голову обеими руками и поцеловала в лоб.
– Ты видишь, что у меня не осталось сил любить тебя, произнесла она шепотом, – но ты будешь счастлив и без меня.
Расставаясь с ней, расставаясь окончательно, он не помнил, – как вышел из комнаты матери. Он чувствовал, что вдруг постарел. Все его юношеские стремления исчезли разом. Он сознавал в глубине своего сердца, что этот трагический эпизод наложил печать на всю его жизнь.
VIII
– Я никого не знаю возвышеннее моего брата, – сказала однажды Мира, сидя вдвоем с м-с Мейрик у нее в комнате. – Смотря на него, мне все заботы и горе кажутся ничтожной мелочью, и я чувствую себя более терпеливой.
Грустный тон этих слов заставил м-с Мейрик посмотреть пристально на молодую девушку, и она заметила на ее лице явные следы сдерживаемых страданий.
– У вас новое горе? – спросила она.
– Может быть, я слишком боязлива и во всем вижу опасность…
– Чего же вы боитесь?
– Ах, – ответила Мира, – я скрыла это от Эздры, но, простите, вам не могу не сказать. Я видела отца.
М-с Мейрик с досадой закусила губу.
– Он очень изменился, – продолжала Мира;
– он уже в последнее время перед моим бегством был очень слаб, изнурен и часто плакал. Я рассказала Эздре все вам известное, и он говорит, что отец предавался игре, а потому был в нервном возбуждении. Увидав его, я невольно остановилась, – настолько он похудел; одежда его вся в лохмотьях, а товарищ, с которым он шел, еще страшнее его на вид.
– Он вас не видел?
– Нет, я только что вышла с одного урока и стояла под аркой. Но эта минута была страшная. Вся моя прежняя жизнь, казалось, воскресла, и я вздохнула свободно, когда он прошел, не заметив меня. Но в то же время мне стало больно, стыдно, что я отвернулась от отца. Что он делал, где он жил? Как могла я не признать его, не помочь ему хоть чем-нибудь? Самые разнообразные чувства терзали мое сердце, и, право, я не помню, как вернулась домой. Я только повторяла: "Я не могу, не должна говорить об этом Эздре!"
– Вы боитесь его встревожить?
– Да, меня удерживает и нечто другое. Мне больно, что Эздра знает всю правду об отце, и невыносима мысль, что отец когда-нибудь явится и принужден будет выслушивать упреки сына. Мне кажется, – я с радостью согласилась бы содержать его на свои трудовые копейки, только бы его не видел брат.
IX
Явившись в банкирский дом в Майнце, Деронда спросил Иосифа Каломина, и его тотчас провели в комнату, где за столом сидел старик, с седой бородой, которого он видел год тому назад во франкфуртской синагоге. Увидав Деронда, который еще в конторе передал письмо княгине, он встал, но не протянул руки.
– Вот видите, молодой человек, – сказал он, – теперь вы меня ищете.
– Да, ищу, чтобы выразить горячую благодарность другу моего деда, – ответил Деронда; – я много обязан вам за ваши заботы обо мне.
– Так вы не сердитесь на то, что вы не англичанин? – спросил радостно Каломин.
– Напротив, я очень благодарен, что вы помогли мне узнать тайну моего происхождения.
– Садитесь, садитесь, – сказал поспешно Каломин. Он начал пристально рассматривать молодого человека. – Вы мне доставили большое удовольствие своим посещением, – продолжал он. – Я вижу в вас моего друга, каким он был в молодости, и меня радует, что вы более не чуждаетесь своего народа…
Вы добровольно и от чистого сердца говорите: "я внук Даниэля Деронда?"
– Конечно, – отвечал Деронда, – но я и никогда не обращался презрительно с евреем только потому, что он еврей.
– Очень хорошо, – произнес Каломин, закрывая лицо рукою. – Но я спас вас для нашего народа. Мы с вашим дедом, Даниэлем Деронда, еще детьми поклялись быть вечными друзьями. Его хотели ограбить после смерти, но я спас то, что он ценил дороже всего на свете и завещал своему внуку, – а теперь я возвращаю ему и этого внука, которого у него хотели отнять.
Каломин вышел в другую комнату, через минуту возвратился, неся шкатулку в кожаном чехле, и передал ее Деронда.
– Не можете ли вы мне сообщить некоторые подробности о моем деде? – спросил последний.
– Вы, вероятно, были бы таким же человеком, как ваш дед, если бы не получили английского воспитания, – ответил Каломин. – Вы очень похожи на него лицом, – но у него было более решительное выражение. Железная воля просвечивала во всех его чертах. С детства он всасывал в себя знание, как растение – дождевую влагу. Специально же он занимался математикой и учением о жизни и здоровье человека. Он путешествовал по разным странам и многое видел и исследовал лично. Мы занимались с ним вместе, но он всегда заходил гораздо дальше меня. Мы оба были ревностные евреи, но он постоянно думал о будущности нашего народа. Будьте достойным его внуком, молодой человек. Вы назовете себя евреем и будете исповедовать веру ваших отцов?
– Я буду называть себя евреем, – отвечал Деронда, несколько побледнев, – но я не мог исповедовать ту, именно, веру, которой держались отцы. И у них вера несколько расширилась, и они учились многому у других народов. Но я чувствую, что для меня выше всего долг к нашему народу, и если можно чем-нибудь восстановить и улучшить общую жизнь моих соотечественников, то я посвящу этой задаче всю свою жизнь.
– Вы думаете о будущем; вы настоящий внук Даниэля Деронда, – сказал Каломин.
Они расстались.
X
Страх встретить снова отца у Миры все усиливался.
Однажды, возвращаясь домой, она услыхала, что за нею кто-то торопливо идет. Она тотчас же подумала, – не преследует ли ее отец. Боясь обернуться, она продолжала идти своим обычным шагом; вдруг она почувствовала, что кто-то схватил ее за руку и произнес:
– Мира!
Она остановилась, но не вздрогнула; она ожидала услышать этот голос. Она твердо взглянула на отца. Он смотрел на нее с заискивающей улыбкой. Его лицо, некогда красивое, теперь пожелтело и покрылось морщинами. Его подвижная фигура придавала ему странный, комический вид. Одежда на нем была поношенная, и вообще вся его наружность не внушала к нему никакого уважения. Горе, сожаление и стыд зашевелились в сердце Миры.
– Это вы, батюшка? – сказала она грустным, дрожащим голосом.
– Зачем ты убежала от меня? – поспешно говорил он. – Ты знала, – я никогда не сделаю тебе ничего дурного. Я всем пожертвовал, чтобы дать тебе блестящее воспитание. Ты всем обязана мне, и чем же ты меня вознаградила? Когда я постарел, ослаб, ты меня покинула, не думая, буду ли я жив или умру с голода.
Лапидот начал утирать глаза платком. Он искренно считал, что дочь дурно с ним поступила, так как он принадлежал к числу тех людей, которые признают только обязанности других по отношению к себе, а за собой не знают никакого долга. Несмотря на его слезы, Мира твердо ответила ему:
– Вы знаете, – почему я вас покинула. Я догадывалась, что вы обманули мою мать.
Мира молча пошла вперед, и он последовал за нею.
– Ты, кажется, хорошо живешь, Мира? – спросил Лапидот.
– Добрые друзья подобрали меня в горе и нашли мне работу, – отвечала Мира: – я даю уроки и пою в частных домах.
– И тебе было бы стыдно, если б они увидели твоего отца? Я приехал в Англию только для того, чтобы отыскать тебя. Тяжело мне жить здесь.
Мира с беспокойством подумала, что если она не поможет отцу, он падет еще ниже.
– Где ты живешь? – спросил Лапидот.
– Недалеко отсюда.
– Одна?
– Нет, – ответила Мира, смотря ему прямо в глаза, – с братом.
Словно молния блеснула в глазах старика. Но через минуту он пожал плечами.
– С Эздрой? Где ты его нашла?
– Долго рассказывать. Вот наш дом. Брат никогда не простил бы мне, если бы я отказала вам в гостеприимстве.
Мира стояла на подъезде. Сердце ее тревожно билось при мысли, – что произойдет при свидании отца с Эздрой, и в то же время ей было жаль этого несчастного человека.
– Подожди минутку, милая, – сказал Лапидот, – каким человеком стал Эздра?
– Добрым, удивительным! – воскликнула Мира в волнении. – Он очень учен, думает о великом; все его глубоко уважают. Рядом с ним чувствуешь себя в присутствии пророка, – перед ним бесполезно лгать.
– Милая, – сказал Лапидот нежным, ласкающим тоном, – неужели тебе все равно, что сын меня увидит в таких лохмотьях?
Если б у меня была небольшая сумма денег, то я прилично бы оделся, походил бы на вашего отца и мог бы найти себе приличное место, – а теперь меня принимают за нищего-скомороха. Я хотел бы жить с моими детьми, забыть прошлое и простить всем. Если бы ты дала мне десять фунтов стерлингов или принесла завтра, я через два дня явился бы к вам в приличном виде.
Мира чувствовала, что не должна поддаваться соблазну, и решительно отвечала:
– Мне больно отказать вам, батюшка, – но я обещала моим друзьям не иметь с вами никаких тайн. Пойдемте к брату, и мы вам все устроим.
– Хорошо, я приду завтра, – отвечал Лапидот и тут же добавил: – я расстроен этой встречей, Мира. Позволь мне немного оправиться. Но, если у тебя есть деньги в кармане, одолжи мне что-нибудь на покупку сигар.
Мира, не рассуждая, опустила руку в карман и подала отцу свое портмоне. Лапидот поспешно схватил его и удалился почти бегом.
Между тем, Мира вернулась домой сильно взволнованная и бросилась перед братом на колени.
– Эздра! Отец… остановил меня. Я хотела его привести сюда. Сказала, что ты его примешь. Он отвечал: – "Нет, я приду завтра". Он попросил у меня денег. Я отдала ему свое портмоне, и он ушел.
Эздра ожидал худшего. Заметно успокоенный, он отвечал нежным Тоном:
– Не тревожься, Мира, и расскажи мне все.
Она передала весь разговор с отцом.
– Он завтра не придет, – сказал Эздра.
Ни один из них не высказал своего тайного убеждения, что Лапидот будет, конечно, подстерегать Миру на улице и выпрашивать у нее деньги.
XI
Вернувшись в Лондон, Деронда чувствовал себя совершенно новым человеком. Он словно получил право на то, чего смутно жаждал; он вернулся с сознанием, что долг повелевает ему идти, именно, туда, куда тайно влекло его сердце. Найдя своих предков, он точно нашел вторую душу.
Он немедленно отправился в квартиру Мардохея. Это было, именно, в тот день, когда Мира встретила отца, и как она, так и ее брат, находились в очень грустном настроении.
– Даниэль Деронда может войти? – вдруг произнес знакомый голос в дверях.
– Да, да, – отвечал Мардохей.
Лицо Деронда сияло необыкновенной радостью. Он протянул руки Мире и Мардохею и произнес торжественно:
– Я не говорил вам, – зачем поехал за границу; меня вызвали туда для объяснения тайны моего происхождения. Вы были правы, Мардохей: я – еврей.
Оба они крепко сжали друг другу руки; глаза Мардохее заблестели, а Мира вздрогнула.
– Мы принадлежим к одному народу, – продолжал Деронда, – наши души стремятся к одной цели, и ни в жизни, ни в смерти ничто нас не разъединит. Мой дед оставил коллекцию рукописей, надеясь, что они перейдут в руки внука. Теперь это исполнилось, несмотря на все старания скрыть от меня мое происхождение. Я привез шкатулку с этими бумагами и оставлю ее у вас, Мардохей. Вы, конечно, мне поможете их разобрать и прочесть.
– Даниэль, – сказал Мардохей, – я вам говорил с самого начала, что мы не знаем всех путей Провидения!..
Лапидот, расставшись с дочерью, в тот же вечер проиграл полученные от нее деньги, но после долгих размышлений он решил, что жизнь с детьми для него будет выгоднее, чем случайные подачки от дочери. Поэтому вечером на другой день после первого свидания с Мирой он отправился к их дому, в надежде увидеть Миру и найти удобный предлог войти в дом. Но было уже поздно, и в открытое окно он услыхал пение.
Эго пела Мира, а Эздра слушал с закрытыми глазами. Вдруг в комнату вошла служанка и нерешительно сказала:
– Какой-то господин спрашивает вас, мисс. Он называет себя вашим отцом.
– Попросите его сюда, – обратился Эздра к служанке.
Сердце Миры тревожно забилось, и она не сводила глаз с Эздры, который тоже встал.
– Эздра, сын мой! – воскликнул Лапидот, входя, – ты, верно, не узнал бы меня после такой разлуки?
– Я вас знаю слишком хорошо, отец, – холодно ответил Эздра.
Онь попросил Миру оставить их одних с отцом.
– Мы живем здесь с сестрой, – начал он, когда Мира вышла, – на средства, доставляемые мне добрым, щедрым другом и добываемые Мирой тяжелым трудом. Пока у нас будьте, дом, мы не выгоним вас из него. Вы – наш отец, и хотя вы порвали все узы родства, но мы признаем свой долг. Вы бежали с деньгами, оставив долги неоплаченными, вы бросили нашу мать, отняли у нее ребенка, сделались игроком, хотели погубить сестру, – но она спасла себя. Мы дадим вам кров, постель, пищу, одежду, – но мы никогда не будем вам доверять.
Большего Лапидоту ничего не нужно было, – только бы остаться жить у детей. Вскоре в нем исчезла всякая тень смущения. Он стал весело говорить с Мирой о ее пении, а когда прислуга подала ему ужин, он постарался доказать ей, что он настоящий джентльмен.
Придя в следующий раз к Эздре, Деронда был очень поражен, найдя в скромном домике нового обитателя – старика Лапидота. Мира нашла нужным сказать отцу о дружбе Деронда к ее брату и об его благодеяниях, но умолчала о спасении ее самой из воды.