– "…и потому, как дошли сюда слухи, – Александр Христофорович стал читать громче и медленнее, – не только не обратили своего негодования против господина Чаадаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиной написания подобных нелепостей".
– Одобряю, – император еще раз улыбнулся. – Весьма точно! Именно – расстройство ума! Вся Россия согласится с нами… Слушаю тебя далее.
– "Здесь получены сведения, – Александр Христофорович с трудом сохранял надлежащую серьезность, – что чувство сострадания о несчастном положении господина Чаадаева единодушно разделяется всею московской публикой. Вследствие сего государю императору угодно, чтобы ваше сиятельство, по долгу звания вашего, приняли надлежащие меры к оказанию господину Чаадаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. Его величество повелевает, дабы вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать господина Чаадаева…"
– Воображаю, каково будет удивление этого философа, когда вместо твоих жандармов явится к нему лекарь с пиявками… – Николай Павлович смеялся уже совершенно откровенно. – А может быть, с клистиром, Бенкендорф? А?
Александр Христофорович выждал время.
– "…и чтобы было сделано распоряжение, – продолжал шеф жандармов, – дабы господин Чаадаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтобы были употреблены все средства к восстановлению его здоровья…"
– Ну что же! – Император вытирал платком слезы, которые вызвал у него смех. – Коли не будет дышать вредным воздухом, авось вылечится московский умник. Поймет ли иносказание князь Голицын?
– Как же не понять, ваше величество! Тут не только генерал-губернатор, тут каждый будочник поймет: держать безумца под домашним арестом.
– Одобряю, вполне одобряю, – согласился император. – Отсылай… Однако посмеялись – и будет. Какие еще отданы распоряжения?
Граф Бенкендорф, покончив с замысловатыми шутками, изобретенными его величеством, сразу почувствовал себя в своей тарелке.
– Предписано, ваше величество: журнал "Телескоп" закрыть немедля и навсегда, цензора от должности отставить, редактора-издателя Надеждина выслать в Петербург для дальнейших о нем распоряжений.
– Надеюсь, теперь не найдется других охотников предавать гласности бредни умалишенных… – Царь в свою очередь стал серьезен: – А как ведут себя петербургские журналы?
– Смею доложить: в петербургских журналах ничего не обнаружено, если не считать журнала, издаваемого Пушкиным.
– А?! Разделяет гнусности "Телескопа"?!
– Видимых улик в журнале нет. В письмах также не обнаружено. Однако же, хотя бы и ничего не писал сочинитель Пушкин, всегда сохранит он дух непокорства…
Николай Павлович милостиво отпустил верного слугу. Строго вопросил сам себя: не долг ли, возложенный на венчанного хранителя России, повелевает ему освободить верноподданных от писаний Пушкина? А при том, с помощью божией, освободится от Пушкина его достойная лучшей участи жена.
Граф Бенкендорф без промедления вел дело "Телескопа" к победному завершению. Министр народного просвещения Уваров остался как будто в некоторой тени…
Но напрасно тешил себя подобными мыслями граф Александр Христофорович. Конечно, Сергий Сергиевич Уваров, издавна пикировавшийся с Александром Христо0форовичем, не открыл ему всей глубины своих мыслей, связанных с происшествием в журнале "Телескоп". В служебном письме, направленном шефу жандармов, министр народного просвещения, коротко коснувшись сотрудника "Телескопа" Белинского, просил отдать распоряжение о производстве у названного Белинского тщательного обыска в целях возможного обнаружения преступных бумаг. Министр просвещения твердо осуществлял провозглашенную им программу: "в нынешнем положении вещей и умов нельзя не умножить где только можно умственных плотин". Если удастся глубокая разведка в недрах "Телескопа", легко будет поставить новые плотины не только в Москве, но и в Петербурге.
Подосадовал граф Бенкендорф, что не он первый проявил усердие: может обнаружиться в Москве до сих пор не изобличенный важный государственный преступник. Но делать нечего. Шеф жандармов представил уваровское письмо царю и на нем же собственноручно записал высочайшую резолюцию: "Государь приказал, дабы князь Голицын немедля велел бы схватить все бумаги Белинского, обыскав бдительно…". Пришлось писать новое письмо московскому военному генерал-губернатору, князю Голицыну: произвести у Белинского обыск, а все обнаруженные бумаги доставить немедля в Третье отделение.
Переписка велась совершенно секретно. Но бывают ничтожные винтики, которые неуловимо переводят работу правительственной машины на холостой ход.
В министерстве народного просвещения нашлись чиновники, кончавшие Московский университет. Крепка оказалась студенческая дружба! Пока Уваров писал Бенкендорфу, а Бенкендорф князю Голицыну, один из таких чиновников министерства народного просвещения, осведомившись, по служебным обязанностям или случайно, о письме Уварова, сам отписал в Москву. Конечно, он адресовался не к генерал-губернатору. Адресатами писем, написанных на эзоповом языке, были университетские молодые люди. Письма из Петербурга не оставляли сомнения – грозная туча нависает над головой Виссариона Белинского, который все еще гостил у друзей в тверском имении Бакуниных.
Глава двенадцатая
В свободную минуту Андрей Александрович Краевский охотно заходил в Гуттенбергову типографию, поддерживая добрые отношения с содержателем ее, Борисом Алексеевичем Враским. Типографщик и одновременно полковник жандармской службы был лицом довольно приметным в околожурнальном мире. По странной случайности именно в этой типографии печатался "Современник", находившийся под особым наблюдением Третьего отделения.
В ненастный осенний день, когда в Петербурге после утренней мглы сразу наступают ранние сумерки, а день бывает короче воробьиного носа; когда даже ко всему привыкший столичный воробей беспомощно складывает промокшие насквозь крылышки и сидит под крышей не шелохнувшись; когда только чиновники, спешащие в департаменты, проворно прыгают из одной лужи в другую, – в такой ненастный октябрьский день Андрей Александрович Краевский пришел в Гуттенбергову типографию.
– Будь она проклята, эта типография! – встретил посетителя содержатель Враский.
– На кого изволите гневаться?
– А взять хотя бы того же Пушкина, милостивый государь! – мрачно ответил Борис Алексеевич. – Ни копейки не платит!
– Сочувствую, Борис Алексеевич, но денежные обстоятельства Пушкина действительно трудны. Кто этого не знает?
– А кто в этом виноват? Цензура вынуждена рассматривать материалы "Современника" с крайней осмотрительностью. Время идет! Станки в типографии неделями стоят праздно. А потом сызнова начинаются переборки и переверстки и всякая кутерьма… Кто же будет платить? Я приказал подбить долги Пушкина – представьте, за ним больше пяти тысяч!
Еще долго бушевал Борис Алексеевич, полагая, что не следует пренебрегать ни одной возможностью, чтобы припугнуть неплательщика как должно. Счет уже был приготовлен для отсылки Пушкину.
А Андрей Александрович Краевский, отправившись в министерство, отдался мыслям, не лишенным приятности. "Телескопа" уже нет. Стало быть, остался в Белокаменной один "Московский наблюдатель".
Покончив со служебными трудами, Андрей Александрович возвращался домой и, облекшись в удобный, просторный халат, обозревал будущее петербургских журналов. Долги и затруднения Пушкина растут. "Современнику" не жить. Приговорив "Современник" к смерти, как врач приговаривает безнадежного больного, Андрей Александрович уже не менял этого убеждения. Что же остается тогда в столице? Одна "Библиотека для чтения". Для борьбы с ней и готовился будущий журнальный издатель.
Но скромны, хотя, как всегда, основательны, были его мысли. При официальном журнале "Русский инвалид" существовали кое-как "Литературные прибавления". Намереваясь взять в аренду это малозаметное издание, Андрей Александрович предвидел славное будущее захудалых "прибавлений". В этом журнале он, Краевский, объединит лучшие силы русской словесности. Так родится первоклассный, еще невиданный на Руси, литературный журнал. И чем больше раздумывал будущий издатель, тем менее страшной становилась ему "Библиотека для чтения". Уже надоели публике Кукольники и прочие шумливые гении, торжественно венчаемые лаврами в этом журнале. Даже в провинции устали смеяться над пустопорожним шутовством редактора "Библиотеки", профессора Сенковского. Андрей Александрович еще не мог произнести над "Библиотекой для чтения" тот приговор, который произнес "Современнику", но знал, что расчеты его всегда дальновидны. Тогда являлись его взору "Литературные прибавления" в своем новом, преображенном виде, и имя его, Андрея Краевского, тисненное типографской краской, играло перед ним всеми цветами солнечного спектра.
У Андрея Александровича была тайная слабость – склонность к игре воображения. В то же время обладал он великим достоинством – умел хранить верность дружеским узам.
Размышляя о "Литературных прибавлениях", Андрей Александрович Краевский представлял себе будущую деятельность не иначе, как в теснейшем единении с князем Владимиром Федоровичем Одоевским. Широко известное имя Одоевского, его связи и опыт, его похвальная склонность к приличному либерализму и испытанная благонамеренность были учтены при этом с полным бескорыстием.
Так рассуждал скромный молодой чиновник министерства народного просвещения, вращавшийся около литературы. Досадной помехой в будущих делах был только отъезд из Петербурга князя Одоевского.
Владимир Федорович завершал свое короткое пребывание в Крыму. Мысли все чаще обращались к Петербургу. Душевное смущение нарастало с такой быстротой, с которой не успевает опуститься в южные воды стремительное солнце. Это смущение приходило каждый раз, когда вспоминал Владимир Федорович Пушкина. А не вспоминать о нем добросердечный князь не мог…
"Подвел рассудительный Краевский с проектом обновления "Современника", будь он неладен!" – так обычно начинались неприятные мысли. Владимиру Федоровичу становилось совсем тошно, когда он вспоминал сочувственную улыбку, появившуюся на губах министра Уварова, едва услышал он о замысле сотрудников "Современника" издавать собственный, конкурирующий с Пушкиным журнал.
Нет, слуга покорный! Одоевский никогда не собирался играть на руку этому высокопоставленному развратнику, вору и мракобесу. "Не собирался, а чуть было не сыграл!" – с грустью заключал он свои мысли.
Ему ли было не знать, какого убежденного, опасного гонителя имеет Пушкин в лице Уварова.
"Наваждение! Истинное наваждение!" Не спится Владимиру Федоровичу. Откуда бы взяться тягостной бессоннице? Не иначе, как привез ее с собой оттуда же, из Петербурга…
Еще перед отъездом доходили до Одоевского разные слухи, вившиеся в петербургском свете вокруг имени Пушкина. О чем бы ни говорили эти слухи – о журнале, об исторических трудах поэта или о семейных его делах, – всегда слышалось в них какое-то злобное предвосхищение грозящих поэту бед.
А с Пушкиным связаны самые светлые воспоминания молодых лет Одоевского. С Пушкиным провел он все эти годы, живя его радостями и горестями. Имя Пушкина рождало в нем восторг и горделивые мысли о будущем русского искусства. Ведь это он, Одоевский, назвал Пушкина первым поэтом России… Стыдно даже вспоминать о заговоре с Краевским. Какие же красоты природы могли исцелить смятенную душу?
Лазурное море лениво гнало к берегу волну за волной, а рука Одоевского невольно тянулась к перу. Однажды на листе бумаги обозначился воинственный заголовок будущей статьи: "О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина". Писалась статья с подлинной страстью. И перо добрейшего Владимира Федоровича вдруг уподобилось мечу, которым он наносил смертоносные удары литературным врагам поэта:
"Ни одна строка Пушкина не освещала страниц, на которых печаталось во всеуслышанье то, что было противно его литературной и ученой совести. Журнал Пушкина не может отбить у вас читателей. Пушкин не искусен в книжной торговле. Его дело показать хоть потомству изданием своего, даже дурного журнала, что он не участвовал в той гнусной монополии, в которой для многих заключается литература; этот долг на него налагается его званием поэта, его званием первого русского писателя…"
В рукописи князя Одоевского возникали одна за другой строки, разящие врагов Пушкина. Пусть почитают правду о себе литературные торгаши из "Северной пчелы" и "Библиотеки для чтения".
А куда же послать грозную статью? Без колебаний отправил Одоевский рукопись в Москву, Степану Петровичу Шевыреву: печатайте, мол, немедля на страницах вашего уважаемого "Московского наблюдателя".
Так снова замкнулся нерасторжимый круг, из которого не суждено вырваться мечтательному Владимиру Федоровичу. Никогда не напечатают "наблюдатели" статьи в защиту Пушкина. Никогда не увидит эту статью в печати первый писатель России.
Глава тринадцатая
"Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара…"
Все было так, как описано в "Пиковой даме". И если бы прохожий, заинтересовавшись съездом, спросил у углового будочника, чей это дом, то будочник назвал бы знатное имя хозяев.
Впрочем, ничего особо примечательного не было на этом бале. Не ждали никого из царской семьи. Все шло по обычному ритуалу. Танцы то оживлялись, то замирали, чтобы возобновиться с новым воодушевлением.
Начинался разъезд. Даже самые неутомимые кавалеры спасались в курительных или карточных комнатах. Александр Сергеевич Пушкин, покинув большую залу, вел ленивый разговор с кем-то из светских знакомых в одной из гостиных. Здесь же, замешавшись среди гостей, казалось, скучал князь Петр Владимирович Долгоруков.
В гостиную вошел Дантес. Петр Владимирович словно ожидал этой минуты. Он подмигнул кому-то из подвернувшихся приятелей, встал за спиной Пушкина, поднял руку и осторожно растопырил пальцы над головой поэта, символически изображая рога. При этом он многозначительно кивал в сторону Дантеса.
Выходка была неожиданной и вызывающей, но на нее, казалось, никто не обратил внимания. Пушкин ничего не заметил. Вскоре и Долгоруков покинул гостиную.
Собственно, ничего больше и не произошло. Однако скандалезную пантомиму, разыгранную Хромым, хорошо видел почтенный гость генерал Владимир Федорович Адлерберг. На его холеном лице отразились недоумение, беспокойство и озабоченность. Некоторое время он был в нерешительности, потом последовал за Долгоруковым. Князь исчез. Генерал обошел все гостиные, карточные комнаты, заглянул в курительную – Долгорукова не было нигде. Генерал Адлерберг вернулся в зал. В первой паре танцующих барон Жорж Геккерен вел Наталью Николаевну Пушкину.
Адлерберг стал следить за танцующими с особым вниманием. Вскоре и он покинул бал.
Со свойственной ему снисходительностью Владимир Федорович всегда отдавал должное головокружительному успеху, который имел у дам его "крестник" – поручик Геккерен. Но, черт возьми… госпожа Пушкина!.. Генералу Адлербергу хорошо известна давняя заинтересованность в ней государя императора. Какие же цели преследует своими неслыханными выходками проныра Долгоруков?.. И надо же было провалиться ему в преисподнюю, исчезнуть почти на глазах у Владимира Федоровича, прежде чем удалось потребовать у него объяснения.
Положение интимного друга императора становилось щекотливым. Если Хромой считает возможным делать свои намеки совершенно открыто, если имеется в виду даже не факт, а только объявляется публично о возможности подобного события, если репутации госпожи Пушкиной, столь отличаемой его величеством, грозит опасность, уже переставшая быть тайной, – тогда для ближайшего друга императора возникает священная обязанность: государь должен узнать все!
На следующее утро Владимир Федорович Адлерберг был в Зимнем дворце. Как всегда, император удостоил его дружеской беседой. Жаловался на государственные заботы. Нет времени отдаться отдыху. Пришлось сократить вечерние выезды. Расспрашивал Владимира Федоровича о последних балах.
– А каков поведением твой крестник, – разумею, поручик Геккерен?
– Взласкан всеобщим вниманием, – отвечал Адлерберг. – Дамы наперебой дарят его благосклонностью. Кажется, он становится усерднее в волокитстве, чем по службе. В полку, к огорчению моему, получает выговор за выговором.
– Тебе не следует оставлять его без попечения. Французы отличаются неистребимым легкомыслием.
– Так, государь! К сожалению, поручик Геккерен все больше увлекается своими победами в гостиных. Могут родиться слухи, может быть, очень лестные для репутации покорителя женских сердец, но чреватые для репутации тех дам, которым он дарит свое внимание.
– О ком речь? – император все больше заинтересовывался беседой.
– Мне доподлинно известно, что барон Геккерен уделяет особое внимание госпоже Пушкиной.
– Представь – в последнее время мне тоже, пожалуй, бросилось в глаза.
– Зная ваши отечески-рыцарские чувства к госпоже Пушкиной, считаю долгом осведомить, государь: завистники поручика Геккерена объявляют в открытую, что муж госпожи Пушкиной возведен в чин рогоносца именно стараниями поручика Геккерена!
– Клевета! – Николай Павлович опешил от неожиданности. – Клевета! – Услышанная новость все больше и больше приводила его в гнев. – Кто смеет об этом говорить? Какие тому доказательства?
– Князь Долгоруков не останавливается перед тем, чтобы свидетельствовать об этом публично…
– Который Долгоруков? А, этот! Да кто же поверит хромой свинье?
– Слухами, распускаемыми князем Долгоруковым, можно бы было, конечно, и пренебречь… – генерал Адлерберг выжидал, что решит император.
Император молчал. Так вот он каков, прыткий поручик Геккерен!..
– Поезжай от меня к его высочеству… – император задыхался от ярости. – Пусть немедля сошлет в дальний гарнизон… На Кавказ! К черту на кулички!
– Слушаю, государь, – отвечал генерал Адлерберг, несколько озадаченный. Ему казалось опрометчивым ехать к великому князю Михаилу Павловичу, командовавшему гвардией, с поручением, родившимся в первом припадке ревнивого гнева. – Слушаю, но смею спросить: не вызовет ли эта неожиданная кара новые толки в обществе?
– Пусть почешут языки…
– Не явится ли после того поручик Геккерен перед госпожой Пушкиной в образе страдальца?
– Нашел страдальца!..
Гнев императора нарастал. Ведь кое-что он и сам замечал, безусловно замечал в последнее время.
По обыкновению, император расхаживал по кабинету, отбивая шаг.
– Очень рад, что ты заговорил со мной, – сказал он, остановившись перед интимным другом. – Лучше принять во время нужные меры… Но какие?
Император сделал еще несколько шагов и вдруг резко повернулся: