– Надейся больше на себя. Хочу верить твоему благоразумию, жёнка. Главное – не давай ему повода для выходок. Прошу тебя об этом так, Таша, как, может быть, никогда не просил. Пусть это будет моя последняя просьба.
Солнечный луч, скользнув через оконное стекло кареты, осветил его задумчивое лицо. Складки около глаз стали непривычно резкими и глубокими. Пушкин ласково взял ее руку в свои.
– По рукам, жёнка? И никому ни слова… Ну вот и объяснились без помехи.
– Я откажу ему, непременно откажу – ты сам увидишь, – если он пригласит меня еще раз.
– А еще лучше, если не будешь вступать с ним ни в какие разговоры.
– Да, да, – с охотой подтвердила Наталья Николаевна. – Так будет всего лучше. Но как мне быть, если барон будет обращаться ко мне сам?
– Коли так, тогда пусть пеняет на себя. Придется мне его вразумить!
– Господи, о чем ты говоришь?! – страх объял Наталью Николаевну. – После всего, что было, что еще ты намерен предпринять?
Пушкин не ответил. И Наталье Николаевне стало еще страшнее.
– Дай мне слово, сейчас же дай слово! Ты веришь мне. Ты должен мне поверить. Клянусь тебе, я сама себя защищу.
– Но помни, Таша: не с тобой, а со мною сводит счеты Дантес.
Они подъезжали к дому. Пушкин помог жене выйти из кареты. Еще раз вдохнул морозный воздух полной грудью. Солнца давно не было. Чуть вырвавшись из тумана, оно скрылось за темными стенами высоких домов.
Весь этот день Наталья Николаевна была неспокойна. Хотела бы отвести душу с Азинькой, Азинька, как назло, уехала к Екатерине. И у нее самой нет никакой возможности переговорить с Жоржем. Какие же меры ей принять?
Пошла в кабинет к Александру Сергеевичу, но с полпути вернулась. Надо самой все обдумать.
Вечером поехали к Мещерским. Наталья Николаевна незаметно, но зорко наблюдала за мужем: как будто и не было разговора в карете… Правда, к Мещерским не приехали супруги Геккерены.
Не успел заглянуть к Мещерским и всюду желанный гость Александр Иванович Тургенев. Вернулся он в гостиницу, как всегда, поздно. Стал вспоминать события дня. Казалось бы, прежде всего следовало ему занести в дневник слышанное от Пушкина о его будущих исторических трудах. Вон еще куда, оказывается, метит историк Петра и Пугачева: в нынешние времена! А в дневнике вместо этого опять записал: "Пушкина и сестры ее…"
Азинька была тихим домашним ангелом в семействе Пушкина. В доме все разваливалось. Не платили даже по заборным книжкам в соседние лавки. Только Азинька умела вести хозяйство, заботиться о сервировке стола, о детях, о покое Александра Сергеевича, о Ташиных туалетах и при этом приветливо, спокойно улыбалась. Не ее имел в виду Александр Иванович, когда делал свежую запись в дневнике.
Одно ему ясно: Пушкин, сомневавшийся в женитьбе Дантеса, теперь, видимо, считает эту свадьбу, состоявшуюся при многоголосых кривотолках, концом семейных треволнений. А Наталья Николаевна опять танцует с Дантесом! Тургенев перебрал встречи за день: кто только в свете об этом не говорит! Да как? Ставят на Дантеса, как на гончую, пущенную по следу: "Ату его, Пушкина, ату!"
И решает Александр Иванович: он будет иметь душевную беседу с Натальей Николаевной. Он имеет на это право: он ее почитатель, он друг семьи, он многоопытен в жизни. Надобно говорить напрямки с Натальей Николаевной.
Глава пятая
"Не можете ли Вы, любезный Федор Афанасьевич, дать мне взаймы на три месяца или достать мне три тысячи рублей. Вы бы меня чрезвычайно одолжили и избавили бы меня от рук книгопродавцев, которые рады меня притеснить…"
Прошло несколько дней, как отправил Пушкин письмо, – ответа нет.
Федор Афанасьевич Скобельцын, помещик и игрок, наезжает в Петербург из Москвы и по давнему знакомству останавливается у Вяземских. Через Вяземского и свел с ним случайное знакомство Пушкин. Только по большой крайности, исчерпав все пути для займа, мог обратиться Александр Сергеевич к такому дальнему знакомцу. Должно быть, искал денег с безнадежным отчаянием.
Заехал Вяземский.
– Должен огорчить тебя, Александр Сергеевич. Скобельцын просит извинить его – сам не при деньгах. И возвращает через меня твое письмо. Изволь получить вместо ассигнаций.
Пушкин вспыхнул. Отказ был оскорбителен по форме. К тому же злополучное письмо многое открыло Вяземскому в денежных затруднениях поэта.
– Как я понимаю, – – продолжал Петр Андреевич, – случилась у тебя совсем неотложная нужда? Рад бы помочь тебе, да сам знаешь мои обстоятельства…
– Еще бы не знать, – поспешно откликнулся Пушкин. – На нет и суда нет. Обойдусь…
Издавна повелось так, что Пушкин избегал брать взаймы у друзей. Правда, ни Вяземский, ни Одоевский свободными средствами не обладали. А привычка жить на широкую ногу оставалась. Доходов никак не хватало на то, чтобы сводить концы с концами.
Иначе жил граф Михаил Юрьевич Виельгорский. Прикопил кое-что на черный день от милостей государя и одинокий холостяк Василий Андреевич Жуковский. Но Пушкин никогда к ним не обращался. Не было нужды и Виельгорскому или Жуковскому вникать в нужды Пушкина. Известно, все ищут денег – однако же живут и бога славят. Пошли, всевышний, того же Пушкину!
К одному Нащокину мог свободно обратить любую просьбу поэт. Беда только в том, что у Павла Воиновича куда больше карточных долгов, чем свободных денег.
Был, должно быть, очень черный день в доме Пушкина, если решился он обратиться к какому-то Скобельцыну. Получив обратно свое письмо, Александр Сергеевич плохо мог скрыть смущение. А Петр Андреевич стал расспрашивать о "Современнике". Расспрашивал как совсем посторонний журналу человек.
– Много меня одолжишь, Петр Андреевич, если напишешь к Козловскому в Варшаву. Терпения нет ждать его статьи о паровых машинах. А мне до зарезу она надобна. С тех пор как осенью открыли железную дорогу в Царское, у нас кричат: "Чудо!" А чудо-то может перевернуть всю жизнь в России. Прошу тебя, поторопи Козловского, он тебя уважит.
– Изволь! Непременно напишу. Ныне, мол, поэт Пушкин, сошед с Парнаса, ищет вдохновения в дыме паровой машины.
– А чем же согрешит перед поэзией тот, кто пойдет в ногу с просвещением века?
– Долгий о том разговор, Александр Сергеевич. Одно скажу: перво-наперво – надобно тебя спасать от "Современника". Последнюю копейку, как азартный игрок, на него ставишь, а толку что? Бьешься как рыба об лед, а подписчики бегут к Булгарину или к Сенковскому. Ты журналу если не душу, так "Капитанскую дочку" заложил – и тебе же приходится искать денег бог весть у кого. Нашел, прости господи, мецената – Скобельцына! Да кто же тебя из книгопродавцев теснит? Сам на днях сказывал: новое издание повестей через цензуру прошло? Прошло. У Плюшара стихотворения издаешь? Издаешь. Глазунов миниатюрное издание "Онегина" готовит? Чего же тебе надобно?
– Денег, Вяземский, денег!
Пушкин говорил совершенно серьезно. Таша забирает в модных лавках в долг и в долг же шьет у модисток. При этом ей вовсе нет нужды считать. Считает Александр Сергеевич. Но что проку в этих счетах, когда нет никакой надежды расплатиться. Что толку в этих счетах, если мучительно краснеет бедная Азинька, советуясь с Александром Сергеевичем, как бы хоть частично уплатить за забранную провизию? А на беду, в доме еще ежедневно бывают братья Гончаровы…
Став женихом, Пушкин писал в свое время будущей теще:
"Моего состояния мне до сих пор хватало. Будет ли хватать его и для женатого? Ни за что на свете не потерплю, чтобы жена моя испытала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана быть и блистать. Она в праве этого требовать…"
Что же скажут, вернувшись в Москву, братья Гончаровы? "Банкрот зять, совершенный банкрот", – объявит, заикаясь, Дмитрий Николаевич.
А ему, Пушкину, словно в издевку, пишут:
"Вы богаты, если не деньгами, то кредитом…" Пишет Павлищев. Писал из Михайловского, продолжает писать, уехав на службу в Варшаву. Накопилась целая пачка этих писем. Стоит только к ним прикоснуться, чтобы разлилась желчь.
"Отъезжая из Михайловского, – сообщает неутомимый Николай Иванович Павлищев, – спешу кончить наш расчет по наследству, которое осталось за вами в 40 тыс. рублей. Вышлите нам теперь 1578 рублей. Остальные 5 тыс. рублей отдадите частями. Процентов, разумеется, не нужно…" Этакое благородство!.. И вдруг пригрозит на тот случай, если не откупится Пушкин: "Потребую приданого, самого имения, а не доходов. Предвижу ссору, но тут лучше хорошая ссора, чем дурной мир. Старик будет помнить меня…"
Угроза направлена в адрес беспечнейшего из беспечных среди людей – Сергея Львовича Пушкина. Но письмо идет не к нему, а опять же к Александру Сергеевичу. Пусть спасает родителя от семейного скандала как знает.
И опять направляются к Пушкину описи Михайловского и рассуждения Павлищева, достойные усердного подьячего:
"При дележе должно различать движимое имение от недвижимого, потому что из первого по закону следует отцу четвертая часть, – Ольге – восьмая. Из последнего же отцу – седьмая, Ольге – четырнадцатая. Движимостью считаются: скот, овцы, птица, разные припасы, хлеб сжатый и молоченый…"
Время идет, пачка писем растет.
"Батюшка подарил Ольге карету с заветной четверней. Карета вам, верно, не нужна: я продаю ее, а лошадей, которые нужны в хозяйстве, не угодно ли вам оставить за собою в 300 рублей? В случае согласия вы уже сделайте одолжение вместо 1578 руб. ссудите нам 1878 рублей…"
А между цифр, писанных аккуратной рукой, наставление Александру Сергеевичу: . "Я сам не меньше вашего забочусь о благе крепостных. В Михайловском я одел их, накормил. Благо их не в вольности, а в хорошем хлебе. Староста Михайла и последнего не заслуживает. Возьмите с него выкуп. Он даст вам за семью 10 тысяч. Вот вам и капитал!"
Не часто отвечает на эти письма Пушкин. Чаще в бешенстве их отбрасывает. Но неутомим Николай Иванович Павлищев. Шлет новое письмо:
"Я послал вам окончательный расчет наш по Михайловскому… Я просил вас прислать нам что-нибудь в счет раздела, в округленье остальной суммы, и теперь повторяю эту просьбу с добавкой, что мы в большой нужде".
Письмо только что пришло из Варшавы. На него послан Павлищеву короткий ответ:
"Пускай Михайловское будет продаваться. Если за него дадут хорошую цену, вам же будет лучше…" И, может быть неожиданно для самого себя, Пушкин добавил: "Я посмотрю, в состоянии ли буду оставить его за собою…"
Пора бы давно расстаться с этой мечтой. Непременно уйдет Михайловское в чужие руки. Хоть бы съездить туда! Собирался ехать осенью – не удалось. Сам себя обманывал надеждой, что поедет зимой. Но об этом не может быть и речи. Вот как далеко и недоступно оказалось милое сердцу Михайловское.
Глава шестая
На рауте у саксонского посланника Лютцероде Александру Ивановичу Тургеневу посчастливилось приблизиться к Наталье Николаевне Пушкиной в малой гостиной.
Наталья Николаевна искренне обрадовалась встрече и усадила своего неизменного поклонника рядом с собою. Она подарила его ласковой улыбкой и призналась, что начинает ревновать к нему мужа – Александр Иванович завладел им совершенно единовластно. Не так ли?..
Последовала новая улыбка. Тургенев тотчас растаял и, может быть, совсем забыл бы о своем намерении повести доверительный разговор, если бы не начала его сама Наталья Николаевна.
– Вы бываете всюду, – тихо, словно уединяясь со своим собеседником от всего мира, начала она. – Вы первый и, надеюсь, добрый для меня вестник. Скажите, что говорят о нас в свете? – ожидая ответа, Наталья Николаевна чуть скосила на Тургенева глаза.
– А чем же и заниматься пустомелям, если не перемывать косточки ближним?
– Значит, я угадала? – Наталья Николаевна вздохнула. – Если бы вы знали, как много и долго мы с мужем страдали из-за вздорных нелепостей и клеветы! Страшно об этом вспомнить. Неужто и сейчас еще продолжаются сплетни, от которых нам нет житья? Прошу вас, не скрывайте от меня ничего – этим вы окажете большую услугу мужу и мне.
Александр Иванович собрал все свое мужество. Он начал издалека. Он прежде всего отверг те низкие клеветы, которые не хочет перед ней повторять.
– Бог им судья! – откликнулась Наталья Николаевна. В голосе ее Александр Иванович уловил покорность красавицы, которой люди никогда не простят того, что ее так вдохновенно щедро наделила природа. А она, созданная на радость людям, безропотно несет свой крест.
Александр Иванович с тревогой подтвердил, что в Петербурге нет дома, где бы не говорили о Пушкиных. О нем и о ней. Он сам видит, в какой гнев и раздражение приходит Александр Сергеевич каждый раз, когда встречает в обществе барона Жоржа Геккерена. Тут, приступая к предмету весьма тонкому, Тургенев остановился.
Наталья Николаевна подняла на него глаза, исполненные печали, словно соглашаясь и спрашивая: как устранить этот гнев и раздражение?
Александр Иванович тотчас разделил ее печаль. Да, Пушкина не переделаешь. Таков родился, таков умрет. Тем больше ответственности лежит на ней, особенно теперь, в сложных обстоятельствах, возникших после брака Екатерины Николаевны.
– Муж что-нибудь вам говорил? – с живым любопытством перебила Наталья Николаевна.
Александр Иванович уклонился от прямого ответа. Может быть, не хотел упустить важную свою мысль. А мысль эта заключалась в том, что сама Наталья Николаевна должна положить конец всем слухам, связывающим ее имя с именем барона Геккерена.
– Господи! Но что я могу? – она начинала терять спокойствие. – Ведь сами вы говорите, что каждый мой шаг любители сплетен толкуют по-своему.
– Дополню ваши слова, милейшая Наталья Николаевна. Каждый танец, который вы танцуете с бароном Геккереном, становится событием, будоражащим любопытство не только дам, но, к стыду нашего пола, всех лоботрясов, и даже весьма сановных.
– Вы заметили и это! А что было бы, если бы я никогда не провальсировала с бароном, если бы не обмолвилась с ним ни словом, – что было бы тогда? Боюсь, что толков родилось бы еще больше. Ведь ныне мы с бароном, как-никак, в свойстве. Это тоже налагает обязательства, которых требует приличие. Право, я достойна участия в моем безысходном положении. Вы должны понять меня, наш верный друг…
Александр Иванович так расстроился, что и сам, кажется, требовал утешения.
– Но я верю, – продолжала Наталья Николаевна, – что безропотно вытерплю все. Только бы хватило выдержки и спокойствия у Александра Сергеевича. Он так к вам расположен. Давайте заключим союз…
Что мог возразить очарованный собеседник? Он еще с большим участием стал слушать рассказ о том, как, бывая в обществе, она обдумывает каждое слово, каждый незначащий поклон и каждое приглашение к танцу.
– Вот что значит жить в свете, – заключила Наталья Николаевна, – если тебя отличают, – добавила она с очаровательной скромностью.
Хотел было сказать Александр Иванович, что лучше бы ей удалиться от света и тем обеспечить спокойствие мужу, необходимое для великих его трудов. Но поглядел на богом дарованную ей красоту – у него никогда не хватит духа дать совет, достойный варвара.
Если бы Наталья Николаевна могла заглянуть в дневник Тургенева, в ту запись, которую он сделал в тот же день, если бы могла разобрать его скоропись, похожую на головоломный шифр, она бы поняла, что одержала еще одну победу. Записал о своем разговоре с ней Тургенев и прибавил: "И она от всего сердца".
Ничего, в самом деле, не утаила Наталья Николаевна. Разве она хотя бы один раз встречалась с Дантесом после свадьбы иначе, как в обществе? Разве она получила от него хотя бы единственную секретную записку? Разве она, вальсируя с ним во французском посольстве, подала ему какую-нибудь надежду?
Она действительно обдумывает теперь каждый шаг, каждое слово. Иначе опасность может прийти каждый день, каждый час…
– Таша, что с тобой? – Александра Николаевна не может отвести от Таши заботливых глаз.
– Ничего, Азинька, право, ничего… Александр приехал?
– Обещал быть к обеду непременно. Ищет по городу денег.
О Пушкиных же шел в тот день разговор у Вяземских. Говорили об Александре Сергеевиче, о Натали, о Геккеренах, к семейству которых причисляли теперь Екатерину Николаевну.
– Натали опять решилась танцевать с Дантесом? – князь Петр Андреевич недоуменно разводит руками. – Какая новая блажь может прийти теперь в голову Пушкину? Дуэль испробовал, но, слава богу, сам отказался. Что же ему остается? По мне бы – убить Дантеса полным презрением.
Александр Иванович Тургенев хорошо помнил вчерашний разговор с Натальей Николаевной, в котором она участвовала "от всего сердца". Горячо за нее вступился: что бы она ни сделала, как бы ни поступила – обязательно перетолкуют в дурную сторону.
Никто спорить с Тургеневым не стал. Разговор перекинулся на "Онегина". Новое, миниатюрное издание романа только что появилось в книжной лавке Глазунова.
Конечно, "Онегин" не мог стать новостью в 1837 году. Но книгу покупают нарасхват. Так покупали в свое время "Руслана и Людмилу". Шутка ли – на поэму Пушкина появилось тогда двенадцать критических статей. Кажется, ни один писатель не мог похвастать таким вниманием критики. Правда, критика была разная: и одобрительная, и равнодушная, и злобная.
В несколько дней разошелся в свое время и "Борис Годунов".
Кто же шел теперь в книжную лавку Глазунова, чтобы сызнова встретиться или свести первое знакомство с Онегиным или Татьяной Лариной? Может быть, это были те неведомые люди, которые всюду, где появлялся Пушкин, окружали поэта восхищенной толпой.
В былые годы студенты окружали Пушкина подле одной из аудиторий Московского университета, когда поэт повел горячий спор с профессором-скептиком, отрицавшим подлинность древней русской поэмы "Слово о полку Игореве".
Они, молодые друзья и единомышленники, не спускали глаз с Пушкина, когда он приехал в Петербургский университет на лекцию адъюнкт-профессора истории Гоголя-Яновского. Не все студенты знали в то время, что именно этот смущающийся на кафедре адъюнкт-профессор выпустил знаменитую книгу "Вечера на хуторе близ Диканьки". Пушкина еще издали узнавал каждый.
Совсем недавно Пушкин опять побывал в Петербургском университете на лекции своего приятеля, профессора словесности Плетнева. Александр Сергеевич, стараясь не обратить на себя внимания, занял место в аудитории на задней скамье. Тщетно! К этой скамье сейчас же обратились все взоры. Когда же профессор Плетнев, говоря о будущем русской литературы, упомянул имя Пушкина, возбуждение стало всеобщим. Александр Сергеевич счел за благо удалиться из аудитории вовремя – иначе сотряслись бы, пожалуй, от приветствий старые своды университета.
Вслед Пушкину неслись приветствия прохожих на улицах, и после такой встречи полнились счастьем глаза неведомых людей. Выражая любовь свою к Пушкину, они не спрашивали разрешения начальства. Это было совсем необычно в империи Николая Павловича. Это было и опасно: ни гласная, ни тайная полиция, ни соглядатаи-добровольцы не могли бы счесть пламенных приверженцев поэта.
Кто же, как не они, эти неведомые почитатели, шли в книжную лавку Глазунова, чтобы добыть "Онегина"?